Ной даже не взглянул на зубы, лежащие в раковине, и вытер лицо полотенцем, пятная его кровью.
– Я думаю, на этом можно поставить точку, – нарушил тишину Майкл. – Остальным надо сказать…
– Кто следующий по списку?
– Ты бы послушал меня. Они же тебя убьют.
– Следующий Райт. – Ной пропустил слова Майкла мимо ушей. – Скажи ему, что я буду готов через три дня. – Не дожидаясь ответа, Ной набросил полотенце на голые плечи и вышел из туалета.
Майкл проводил его взглядом, затянулся еще раз, выбросил окурок и, выйдя за Ноем, окунулся в теплый вечер. В казарму он заходить не стал, потому что снова видеть Аккермана ему не хотелось.
Во всей роте никто не мог сравниться с Райтом ни ростом, ни весом. И Ной, не мудрствуя лукаво, принял стандартную боксерскую стойку, легкими движениями уходя от медленных кулаков Райта, нанося жалящие удары в лицо и живот.
А ведь он умеет боксировать, с восхищением подумал Майкл, наблюдая за Ноем. И где только научился?
– В живот! – крикнул Рикетт, занявший место в первом ряду. – Бей в живот, дубина стоеросовая!
Мгновение спустя бой закончился. Кулак Райта достиг цели, сокрушив бок Ноя. Хватило одного удара, чтобы Ной оказался на земле, судорожно пытаясь вдохнуть.
– Ну? – Райт воинственно навис над Ноем. – Ну?
– На сегодня хватит. – Майкл выступил в круг. – Ты уже показал себя во всей красе.
К Ною вернулась способность дышать. Воздух с хриплым свистом прорвался в легкие. Райт пренебрежительно ткнул Ноя носком ботинка, развернулся на сто восемьдесят градусов и спросил:
– Так кто поставит мне пиво?
Врач взглянул на рентгеновский снимок и сказал, что сломаны два ребра. Он стянул грудную клетку повязкой и пластырем и отправил Ноя в лазарет.
– Теперь ты угомонишься? – спросил Майкл, стоя у его койки.
– Врач говорит, что ребра срастутся через три недели. – Слова с трудом срывались с бескровных губ. – Договаривайся со следующим исходя из этого.
– Ты сумасшедший. Не буду я этого делать.
– Твои чертовы поучения мне ни к чему. Не хочешь – не надо. Как-нибудь обойдусь без тебя.
– А что ты, по-твоему, делаешь? Кому и что пытаешься доказать?
Ной промолчал. Пустым взглядом он смотрел на другого пациента, солдата, который два дня назад сломал ногу, упав с грузовика.
– Кому и что ты доказываешь? – прокричал Майкл.
– Никому и ничего. Нравится мне драться. Есть еще вопросы?
– Нет, – ответил Майкл. – Иссякли.
И вышел.
– Капитан, я насчет рядового Аккермана, – объяснил Майкл цель своего прихода в канцелярию роты.
Колклу сидел очень прямо, второй подбородок нависал над тугим воротником, отчего казалось, что капитана медленно душат.
– Да? И что ты хочешь сказать насчет рядового Аккермана?
– Возможно, вы слышали о… э… диспуте… который ведет рядовой Аккерман с десятью солдатами роты.
Губы Колклу изогнулись в легкой улыбке.
– Что-то такое слышал.
– Я думаю, рядовой Аккерман уже не способен отвечать за свои действия. Его могут серьезно покалечить. Покалечить на всю жизнь. И я думаю, если вы согласитесь со мной, что неплохо бы остановить его, поставить точку во всей этой истории…
Колклу засунул палец в нос, что-то там такое нащупал, вытащил и принялся рассматривать извлеченное сокровище.
– В армии, Уайтэкр, – этот спокойно-назидательный тон он перенял у священников, которых не раз слышал на похоронах в Джоплине, – не обойтись без некоторых трений между солдатами. И я полагаю, что наилучший способ избавиться от этих трений – честный и открытый поединок. Этим людям, Уайтэкр, предстоят куда более серьезные испытания, чем удары кулаков. Их ждут пули и снаряды, Уайтэкр. И армия не должна запрещать им улаживать свои конфликты таким вот способом. Не должна. Опять же, Уайтэкр, я придерживаюсь мнения, что негоже командиру разрешать разногласия, возникшие между солдатами. Так что я вмешиваться не буду.
– Да, сэр, – ответил Майкл. – Благодарю вас, сэр.
Он отдал честь и вышел.
Шагая по ротной линейке, Майкл принял неожиданное решение. Он не может здесь оставаться. Он подаст заявление о приеме в офицерское училище. Идя в армию, он хотел остаться рядовым. Майкл полагал, что слишком стар, чтобы конкурировать с двадцатилетними атлетами, которые составляли основной костяк кандидатов в училище. Да и память, отягощенная багажом старых знаний, уже отказывалась воспринимать новые. Но главная причина заключалась в том, что ему не хотелось брать на себя ответственность за судьбы людей, многих людей, жизнь которых зависела бы от правильности принятого им решения. Да и не чувствовал он в себе командирской жилки. Война с тысячами ее мелких, но жизненно важных компонентов и теперь, после стольких месяцев учебных занятий, оставалась для него неразрешимой загадкой. И вроде легче решать ее, оставаясь пешкой, подчиняющейся чьим-то приказам. Но проявлять инициативу… посылать в бой сорок человек, рискуя допустить ошибку, которая выльется в сорок могил… Однако другого выхода ему не оставили. Если в армии полагают, что таким, как Колклу, можно доверять жизни двухсот пятидесяти солдат, то не стоит бояться ответственности и слишком уж занижать выставленную себе оценку. «Завтра, – думал Майкл, – я заполню соответствующий бланк и отнесу его в канцелярию. И в моей роте, – твердо решил он, – Аккерманы не будут попадать на больничные койки со сломанными ребрами».
Пять недель спустя Ной вновь очутился в лазарете с двумя выбитыми зубами и сломанным носом. Стоматолог поставил ему временный мост, чтобы он мог жевать, а хирург при каждом осмотре вытаскивал из носа новые осколки костей.
Майкл уже с трудом заставлял себя разговаривать с Ноем. Приходил в палату и просто садился у изножья кровати. Друг на друга они старались не смотреть, и Майкл с облегчением вздыхал, когда раздавался крик санитара: «Посетители – на выход!»
За спиной Ноя уже было пять боев, которые оставили на нем немало отметин. Одно ухо совершенно расплющилось, такое частенько случается с боксерами-профессионалами, правую бровь рассекал широкий шрам, отчего на лице Ноя словно застыло вопросительное выражение. Да и вообще Майкл не мог смотреть без боли на это изуродованное лицо.
Восьмой поединок опять привел Ноя на ту же койку. Удар пришелся в горло, мышцы временно парализовало, была повреждена гортань. Первые два дня врач сомневался, сможет ли Ной говорить.
– Солдат. – Доктор стоял у кровати Ноя, на его лице читалось удивление. Он закончил обычный институт, успел поработать в больнице, а в армию попал недавно и с такой ситуацией столкнулся впервые. – Я не знаю, какую ты преследуешь цель, но, думаю, она того не стоит. Должен предупредить тебя, что в одиночку и голыми руками победить армию Соединенных Штатов Америки невозможно… – Он наклонился и озабоченно всмотрелся в Ноя. – Можешь ты что-нибудь сказать?
Губы Ноя долго, но беззвучно шевелились. Наконец с них сорвался неразборчивый хрип. Врач наклонился ниже.
– Что-что?
– Раздавай свои пилюли, док, – донеслось до него, – а меня оставь в покое.
Врач покраснел. Человек он был хороший, но ему присвоили звание капитана и он не мог допустить, чтобы рядовой разговаривал с ним подобным образом.
– Я рад, что к тебе вернулся дар речи, – сухо сказал он, развернулся и вышел из палаты.
Навестил Ноя и Файн, другой еврей из его роты. Он постоял рядом с кроватью Ноя, повертел фуражку в больших руках.
– Послушай, дружище, я не хотел вмешиваться, но пора и честь знать. Ты все делаешь не так. Нельзя же махать кулаками всякий раз, когда тебя называют еврейским ублюдком…
– Почему нельзя? – Лицо Ноя перекосила гримаса боли.
– Потому что это бесполезно. Во-первых, ты не такой уж здоровяк. Во-вторых, будь ты ростом с дом и имей такую правую руку, которой мог бы позавидовать сам Джо Луис, пользы от этого не было бы. Есть категория людей, которые автоматически называют еврея ублюдком, и ни ты, ни я, ни любой другой еврей – мы не сможем их от этого отучить. А благодаря тебе все начинают думать, что евреи – психи. Послушай, в нашей роте не такие уж плохие ребята, во всяком случае, большинство. На их слова можно не обращать внимания, они зачастую не понимают, что говорят. На самом-то деле они лучше. Они начали жалеть тебя, но теперь, после всех этих чертовых боев, они думают, что евреи – дикие звери. Теперь они как-то странно посматривают и на меня…
– Хорошо, – прохрипел Ной. – Я рад.
– Послушай, – с ангельским терпением продолжал Файн. – Я старше тебя и по натуре человек мирный. Я буду убивать немцев, если меня об этом попросят, но я хочу жить в мире с теми, кто служит со мной в одной армии. Для еврея благо – оглохнуть на одно ухо. Когда эти мерзавцы начинают рассуждать о евреях, достаточно повернуться к ним ухом, которое ничего не слышит… Не трогай их – и скорее всего они не тронут тебя. Послушай, война когда-нибудь закончится, и тогда ты сам будешь подбирать себе компанию. А сейчас государство требует, чтобы ты жил под одной крышей с этими паршивыми куклуксклановцами. И ничего с этим не поделаешь. Послушай, сынок, если бы все евреи были такими, как ты, их бы уничтожили две тысячи лет назад…
– Хорошо, – прохрипел Ной.
– Ну что тут скажешь? – Файн в отчаянии махнул рукой. – Может, они правы и ты действительно рехнулся. Послушай, я вешу двести фунтов и могу одной рукой положить любого в нашей роте. Но ты ни разу не видел, чтобы я дрался, не так ли? Я не дрался с тех пор, как надел форму. Я человек практичный!
Ной вздохнул:
– Пациент устал, Файн. У него нет сил слушать советы практичного человека.
Файн мрачно смотрел на него, стараясь найти хоть какой-то выход.
– Я вот все пытаюсь ответить на вопрос: а чего ты, собственно, добиваешься? Чего ты хочешь?
Ной усмехнулся, пересиливая боль.
– Я хочу, чтобы не трогали всех евреев, а не только тех, кто весит двести фунтов.
– Ничего у тебя не выйдет, – покачал головой Файн. – Да ладно, дело твое. Хочешь драться – дерись. По правде говоря, этих недоумков с Юга, которые впервые надели ботинки в армии, я понимаю лучше, чем тебя. – Он решительно надел фуражку. – Люди маленького росточка – это какая-то особая