Он постарается объяснить все это Кахуну, и тот, Майкл это знал, постарается его понять. Но даже если и поймет, отзвук разочарования никогда не исчезнет из его голоса. И Майкл знал, что ему не в чем винить Кахуна, ведь разочарование Майкла в себе самом до конца жизни будет грызть его совесть.
Он принялся за письмо Кахуну, тщательно выводя личный номер и номер части, но отдавая себе отчет в том, что эти до боли знакомые буквы и цифры ничего не скажут Кахуну. Он словно писал иностранцу.
Глава 19
«Боюсь, мое письмо покажется бредом, но я не сумасшедший, – читал капитан Льюис, – и не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, будто у меня не все в порядке с головой. Пишу это в главном читальном зале Нью-Йоркской публичной библиотеки на Пятой авеню и Сорок второй улице, в пять часов пополудни. Передо мной на столе лежат Военные статьи и «Биография герцога Мальборо» Уинстона Черчилля. Мужчина, сидящий рядом, что-то выписывает из «Этики» Спинозы. Говорю об этом лишь для того, чтобы показать: я знаю, что делаю, и с моими рассудком и наблюдательностью все в порядке…»
– За всю службу в армии не читал ничего подобного, – прокомментировал письмо капитан, обращаясь к секретарше из женской вспомогательной службы, которая сидела за соседним столиком. – Как оно к нам попало?
– Прислали из канцелярии начальника военной полиции, – ответила секретарша. – Они хотят, чтобы вы взглянули на этого заключенного и сказали, симулирует он сумасшествие или нет.
«Я допишу это письмо, – читал капитан Льюис, – а потом на подземке доеду до станции «Бэттери», сяду на паром до Губернаторского острова и сдамся».
Капитан Льюис вздохнул, пожалев в этот момент, что его профессия – психиатр. Он не сомневался, что любая другая работа в армии не только проще, но и приносит большее удовлетворение.
«Прежде всего, – капитан отметил нервный, неровный почерк, которым написано письмо, – хочу заявить, что никто не помогал мне покинуть лагерь, никто не знал, что я собираюсь это сделать. Не надо докучать вопросами и моей жене, потому что по прибытии в Нью-Йорк я не пытался ни связаться, ни увидеться с ней. Я пытался сам найти ответ на мучивший меня вопрос и не хотел, чтобы на мое решение повлияли чьи-то доводы или чувства. В Нью-Йорке никто не укрывал меня, никто не заговаривал со мной со дня моего приезда две недели назад. Я даже случайно не встретил ни одного знакомого. Целыми днями я бродил по городу, а ночевал в разных отелях. У меня еще осталось семь долларов, на них я мог бы прожить три или четыре дня, но решение вызрело, я понял, что мне надо делать, и больше не хочу тянуть время».
Капитан Льюис взглянул на часы. Он договорился о встрече в городе и не хотел опаздывать. Капитан сунул письмо в карман шинели, чтобы дочитать на пароме.
– Если кто-нибудь спросит, где я, скажи, что ушел в госпиталь, – попросил он секретаршу.
– Слушаюсь, сэр, – без тени улыбки ответила девушка.
Капитан взял с вешалки фуражку и вышел.
День выдался солнечным, но ветреным; по другую сторону гавани, укоренившись в зеленой воде, высился Нью-Йорк, не подвластный ни штормам, ни ураганам. Всякий раз, глядя на огромный, сверкающий мирный город, капитан Льюис испытывал ставший уже привычным укол совести. Во время войны солдату полагалось находиться совсем в другом месте. Но, направляясь к пристани, он не один раз отдал честь, отвечая на приветствия новобранцев, а потому, поднимаясь на верхнюю палубу парома, отведенную для офицеров и их семей, уже почувствовал себя настоящим военным. Капитан Льюис не бегал от опасности и часто страдал от чувства вины, которую и не думал отрицать. Он, безусловно, проявил бы храбрость и принес немалую пользу, если бы армия отправила его туда, где гремели взрывы и гибли люди. Но очень уж хорошо он устроился в Нью-Йорке. Жил в приличном отеле, причем за счет военной скидки номер обходился ему очень дешево. Жена и дети остались в Канзас-Сити. Капитан Льюис спал с двумя молодыми женщинами, которые работали манекенщицами и что-то делали для Красного Креста. Красотой и опытом с ними не могла сравниться ни одна из его прежних женщин. Время от времени он просыпался в мрачном настроении и говорил себе, что надо прекратить тратить время попусту, пора уже просить о переводе на фронт или хотя бы принять какие-то меры для того, чтобы внести живую струю в работу на Острове. Но, побурчав дня два, почистив стол от лишних бумаг, пожаловавшись на жизнь полковнику Брюсу, капитан вновь обретал спокойствие, и все возвращалось на круги своя. Легкая жизнь, как известно, затягивает, словно трясина.
«Я много думал о причинах своего поведения, – читал Льюис в офицерской секции парома, покачивающегося у пристани на привязных канатах, – и полагаю, что теперь могу честно и однозначно сказать, чем были обусловлены мои поступки. Главная и основная причина в том, что я еврей. Большинство солдат в моей роте – выходцы с Юга, многие из них не получили никакого образования. Их изначальная враждебность по отношению ко мне стала вроде бы исчезать, поскольку я ни в чем им не уступал и за это они не могли не уважать меня. Но появление нового сержанта, назначенного к нам командиром взвода, раздуло те угольки злобы, что еще тлели в их сердцах. Однако, как я уже упоминал выше, я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя именно последнее взорвало ситуацию и сделало невозможным мое дальнейшее пребывание среди этих людей».
Капитан Льюис вздохнул и оторвался от письма. Паром уже медленно плыл к Манхэттену. Город лежал перед ним, чистенький, будничный, располагающий к себе, и не хотелось думать о парне, который бродил по этим улицам с тяжким грузом своих невзгод на плечах, готовясь к тому, чтобы пойти в читальный зал библиотеки и излить душу в письме, адресованном начальнику военной полиции. Одному Богу известно, какие выводы сделали там на основании этого документа.
«Я твердо верю, что должен сражаться за свою страну, – следовало далее. – Я так не думал, покидая лагерь, но теперь осознал, что тогда допустил ошибку. Причина в том, что я не мог адекватно оценить общую ситуацию, слишком занятый собственными проблемами и обуреваемый чувством горечи, которое охватило меня после того, что произошло в последний вечер моего пребывания в лагере. Враждебность роты по отношению ко мне вылилась в серию кулачных боев. Десять самых здоровенных солдат роты предложили мне помериться с ними силой. И я чувствовал, что должен принять вызов.
В девяти поединках они взяли верх, но я дрался честно и не просил о пощаде. А вот в последнем бою мне удалось одолеть своего соперника. Он несколько раз сшибал меня с ног, но в конце концов я уложил его на землю. Моя победа увенчала долгие недели борьбы. Солдаты роты, которые наблюдали за всеми боями, всегда оставляли меня одного, уходя вместе с победителем, шумно поздравляя его. После моей победы, когда я смотрел на них, надеясь – наверное, по глупости – увидеть хоть искорку восхищения или вынужденного уважения ко мне за то, что я сделал, они все как один развернулись и ушли. Вот этого я перенести не мог. Получилось, что все мои страдания, все жертвы, на которые я пошел, чтобы в роте со мной считались, ни к чему не привели. Я напрасно старался.
Именно тогда, глядя в спины людей, рядом с которыми мне предстояло сражаться и, возможно, умереть, я и решил дезертировать.
Теперь я понимаю, что допустил серьезную ошибку. В этой стране и на этой войне человек не имеет права вести себя подобным образом. Я должен сражаться. Но я думаю, что имею полное право просить о переводе в другую дивизию, где меня будут окружать люди, ставящие перед собой цель убить солдат противника, а не меня.
С уважением, Ной Аккерман, рядовой армии США».
Паром пришвартовался к пристани. Капитан Льюис медленно поднялся, задумчиво сложил письмо и убрал в карман. «Бедняга», – подумал он, опускаясь по трапу, и у него возникло желание отменить встречу, вернуться на Остров и сразу же побеседовать с Ноем. Но тут же в голову пришла другая мысль: «Раз уж приехал, отчего не перекусить и встретиться с этим парнем позже? Задерживаться не буду, поем и сразу назад».
Однако у молодой женщины, с которой он встречался за ланчем, вторая половина дня выдалась свободной. В ожидании, пока их пригласят за столик, капитан Льюис выпил три «Старомодных», а потом женщина выразила желание пойти с ним домой. В последние три встречи она была довольно холодна, и его отказ мог привести к полному разрыву. Кроме того, от выпитого у Льюиса немного шумело в голове, а он понимал, что на встречу с Ноем можно идти только совершенно трезвым. Парень и так в аховом положении. И подвыпивший психиатр может лишить его последних надежд. Поэтому он пошел с женщиной домой, позвонил на службу и попросил лейтенанта Клаузера расписаться за него в регистрационной книге по окончании рабочего дня.
Они отлично провели время, и к пяти часам капитан Льюис уже не понимал, как ему в голову могла закрасться мысль о том, что молодая женщина охладела к нему. И откуда только берутся такие глупые мысли?
Какая хорошенькая, отметил Льюис, когда посетительница вошла в его кабинет. Однако он заметил, что за решительным взглядом ее темных глаз кроется тревога. Не укрылась от капитана и беременность женщины. А ее одежда ясно говорила о том, что с деньгами у нее не густо. Льюис вздохнул. Он-то ожидал, что все будет гораздо проще.
– Я очень вам благодарна за то, что вы связались со мной, – сказала Хоуп. – Все это время мне не разрешали свидание с Ноем, ему не разрешали писать мне, не передавали мои письма. – Голос ее был холодным, ровным, без намека на жалобу.
– Это же армия, миссис Аккерман. – Льюису стало стыдно за людей в погонах. – Тут свои порядки. Вы ведь понимаете.
– Вроде бы должна. С Ноем все в порядке?
– Пожалуй, да, – уклончиво ответил Льюис.
– Мне позволят увидеться с ним?
– Думаю, да. Об этом я и хотел с вами поговорить. – Он хмуро глянул на секретаршу, которая с неприкрытым интересом следила за их разговором. – Будьте любезны, капрал, оставьте нас одних.