ни были предназначены для того, чтобы проделывать проходы в проволочных заграждениях и минных полях. Запалив фитили, подрывники бросились назад. Заряды взорвались, внеся свою лепту в букет ароматов современного боя.
Ной вскочил и под прикрытием Бурнекера побежал к ложбинке у самой колючей проволоки. Упал в нее. Несколькими мгновениями позже на него свалился Бурнекер.
Он тяжело дышал.
– Господи, до чего же хорошо вновь оказаться на твердой земле. – В голосе Бурнекера слышалась неподдельная радость.
Оба рассмеялись и осторожно высунулись из ложбинки. Вся команда, продвигаясь к серым стенам дота, работала четко, словно футболисты, действующие по сигналам разыгрывающего[67].
Базука посылала гранату за гранатой, после каждого выстрела от дота отлетали куски бетона.
– В такой момент я задаю себе только один вопрос, – пробурчал Бурнекер. – А что могут противопоставить нам немцы?
Ной выскочил из ложбинки и, пригнувшись, придерживая динамитные шашки, полез в проход в колючей проволоке. Ухнула базука, и Ной повалился на песок, чтобы его не зашибло отлетевшим куском бетона. Бурнекер, жадно хватая ртом воздух, уже лежал рядом.
– А я думал, что пахать землю – тяжелый труд, – вырвалось у него.
– Живей, деревенщина, – подбодрил его Ной. – Время поджимает.
Он вскочил на ноги. Бурнекер со стоном последовал его примеру.
Они побежали вправо, упали за песчаной дюной высотой в шесть футов. Траву на вершине дюны трепал влажный ветер.
Они наблюдали, как солдат с огнеметом осторожно ползет к доту. Пули прикрывающих их стрелков посвистывали над головой, рикошетом отлетали от бетона.
«Какая жалость, что Хоуп не видит меня сейчас», – подумал Ной.
Огнеметчик занял исходную позицию, его напарник повернул вентиль на цилиндрах, которые тащил на себе огнеметчик. Ноя эти цилиндры просто придавили бы к земле, поэтому повесили их на Донелли, самого сильного солдата во взводе. Донелли навел огнемет на цель. Из него, вибрируя на резком ветру, вырвалась струя огня, источавшая густой запах нефти. Донелли яростно заливал огнем амбразуры дота.
– Давай, Ной! – крикнул Бурнекер. – Теперь ты!
Ной вскочил и, огибая Донелли с наветренной стороны, легко побежал к доту. Теоретически защитники дота, убитые, раненые, обожженные, контуженные, уже не могли оказать сопротивления. Ной бежал быстро, несмотря на то что ноги вязли в песке. Видел он все ясно и отчетливо: почерневший, выщербленный бетон, несущие смерть узкие амбразуры, крутой зеленый обрыв, поднимающийся к серому небу. Силы переполняли его, он мог бы, обвешанный динамитными шашками, пробежать не одну милю. Дышал Ной ровно и глубоко, точно зная, куда бежать и что делать. Добравшись до дота, он улыбнулся, быстро положил связку шашек у основания дота, другую, с длинным фитилем, опустил в вентиляционную шахту. Ной прекрасно осознавал, что сейчас на него смотрит весь взвод, а потому умело и быстро завершил последний этап совместной операции. Фитили загорелись, Ной повернулся и бросился к дюне, расположенной в тридцати футах от дота. Перепрыгнув через нее, он упал плашмя и закрыл голову руками. На мгновение берег замер, лишь ветер шелестел травой. А потом последовали два мощных взрыва. Большие куски бетона лениво взлетели в воздух и попадали на песок, некоторые в опасной близости от Ноя. Он поднял голову. Из развороченного дота валил черный дым. Ной встал и гордо улыбнулся.
Лейтенант, руководивший их подготовкой и присутствовавший на учениях как наблюдатель, подошел к нему:
– Задание выполнено. Молодец.
Ной помахал рукой Бурнекеру. Бурнекер, который уже стоял, оперевшись на винтовку, помахал в ответ.
На почте Ноя ждало письмо от Хоуп. Он неторопливо вскрыл его.
«Дорогой, пока еще ничего. Я стала ОГРОМНОЙ. У меня такое ощущение, что ребенок при рождении будет весить сто пятьдесят фунтов. Я все время ем. Я тебя люблю».
Ной трижды перечитал письмо, чувствуя себя мужчиной, отцом. Затем аккуратно сложил его, сунул в карман и пошел в свою палатку готовиться к трехдневной увольнительной.
Доставая из вещмешка чистую рубашку, Ной убедился, что спрятанная там коробка на месте. Она лежала, завернутая в кальсоны. В коробке было двадцать пять сигар. Ной купил их в Соединенных Штатах и привез за океан, чтобы достать в самый важный для него день, ждать которого осталось уже недолго. В его жизни практически не было праздников, и он хотел отметить рождение сына неким ритуалом, церемонией. Остановился на том, что раздаст сигары солдатам своего взвода. Купил их Ной в Ньюпорт-Ньюс, штат Виргиния. Сигары обошлись ему в восемь долларов и семьдесят пять центов, к тому же они занимали много места в вещевом мешке, но Ной ни о чем не жалел. Скорее сердцем, чем разумом, он осознавал, что раздача сигар, этот простой и, может, даже нелепый символ торжества, приблизит к нему ребенка, который родится за три тысячи миль от него. Этот ритуал позволит положить начало нормальным отношениям отца и сына или отца и дочери, он неразрывно свяжет его с ребенком не только в сознании самого Ноя, но и в сознании всех, кто находился рядом с Ноем. В армии, этом пребывающем в непрерывном движении потоке хаки, и дни, и солдаты похожи, как близнецы… А вот пока над подаренными им сигарами будет виться дымок, Ной будет не просто солдатом, не просто песчинкой среди десяти миллионов ему подобных, не просто приезжим в чужой стране, не просто винтовкой, вскинутой к фуражке рукой, каской и личным знаком… он будет отцом, живым примером связующего звена между поколениями людей.
– Вы только посмотрите на Аккермана! – воскликнул Бурнекер, который улегся на койку прямо в шинели, сняв лишь сапоги. – Вырядился, как на субботние танцульки в мексиканском дансинге. Когда лондонские девушки увидят эту прическу, им не останется ничего другого, как падать и раздвигать ноги прямо на тротуаре.
Ной улыбнулся, благодарный Бурнекеру за шутку. В сравнении с Флоридой здесь многое изменилось. Чем меньше дней отделяло их от битвы, тем теснее сплачивались они, понимая, что жизнь каждого будет зависеть от действий остальных, тем более дружелюбными становились их отношения.
– Я еду не в Лондон, – пояснил Ной, завязывая галстук.
– У него герцогиня в Суссексе. – Бурнекер подмигнул капралу Унгеру, который, сидя у печки, стриг ногти на ногах. – Только никому не говори. Это великая тайна.
– Нет у меня никакой герцогини. – Ной надел китель, застегнул пуговицы.
– Так куда же ты едешь?
– В Дувр.
– В Дувр? – От изумления Бурнекер даже сел. – На три дня в Дувр?
– Вот-вот.
– Немцы все еще обстреливают Дувр. Стоит ли тебе туда ехать?
– Стоит. – Ной попрощался со всеми взмахом руки и направился к выходу из палатки. – До понедельника.
Бурнекер долго смотрел ему вслед. Потом пожал плечами.
– Видать, от волнений у него помутился разум. – Он лег и через полторы минуты уже крепко спал.
Ной вышел из чистенького, старинного, построенного из дерева и кирпича отеля в тот момент, когда солнце взошло со стороны Франции.
По вымощенной каменными плитами улице спустился к Ла-Маншу. Ночь прошла спокойно, подернутая легким туманом. Пообедал Ной в ресторане в центре города, где играл оркестрик из трех человек и на большой площадке английские солдаты танцевали со своими девушками. Ной сидел в одиночестве, потягивал чай без сахара, застенчиво улыбался, когда ловил на себе приглашающий взгляд девушки, и качал головой. Ему хотелось потанцевать, но он решил, что негоже ему кружить девушку по танцплощадке в тот самый момент, когда его жена, возможно, мучается от боли, давая жизнь их первенцу, который вот-вот огласит мир своим криком.
В отель он ушел рано, обратив внимание на табличку, которую оркестранты держали под рукой: «Во время артобстрела танцы прекращаются».
Ной запер дверь своей холодной, голой комнаты и с наслаждением повалился на кровать. Наконец-то он один и до вечера понедельника ему не надо выполнять чьи-то приказы. Потом он сел и начал писать письмо Хоуп, вспоминая те сотни писем, которые написал ей, когда они только-только познакомились.
«Я сижу на кровати, – писал Ной, – на настоящей кровати, в настоящем отеле, на три дня я сам себе хозяин, пишу эти слова и думаю о тебе. Не могу сказать тебе, где я нахожусь, потому что цензору это не понравится, но, думаю, я не выдам военной тайны, если сообщу, что вечером на город опустился туман, в ресторане оркестр играл «Среди моих сувениров», а на эстраде стояла табличка «Во время артобстрела танцы прекращаются». Думаю, я также имею право сказать, что люблю тебя.
Чувствую я себя отлично. Хотя последние три недели нас гоняли в хвост и гриву, я поправился на четыре фунта и к приезду домой, наверное, так растолстею, что ни ты, ни ребенок меня не узнаете.
Пожалуйста, не волнуйся из-за того, что можешь родить девочку. Я буду счастлив, если будет девочка. Честное слово. Я много думал о том, какое мы дадим ребенку образование, – он склонился над блокнотом в тусклом свете лампочки, – и вот что решил. Не нравятся мне все эти новые идеи, которые нынче навязывают детям. Мне приходилось видеть, какое негативное влияние оказывают они на еще не сформировавшийся разум ребенка. И я хотел бы уберечь от них нашего малыша. Сейчас много говорят о том, будто ребенку надо позволять делать все, что ему заблагорассудится, чтобы дать ему возможность самовыражаться. Я считаю, это полная чушь. Итог-то ясен: избалованные, капризные, непослушные дети. – Двадцать три года, прожитые Ноем, обогатили его мудростью столетий. – Идея эта основана на заведомо ложном посыле. Мир, конечно же, не позволит никакому ребенку, в том числе и нашему, вести себя, руководствуясь исключительно собственными желаниями. И внушать ребенку, что ему все дозволено, значит обречь его на жестокое разочарование. Я убежден, что от яслей и детских садов пользы нет. Думаю, мы лучше других сможем научить нашего ребенка всему, что ему положено узнать в первые восемь лет жизни. Я также против того, чтобы слишком рано учить ребенка читать. Надеюсь, у тебя не сложилось ощущение, что я догматик, но дело в том, что мы не успели обговорить эту проблему, высказать друг другу свои аргументы и прийти к согласию.