– Гарриет! – холодно одернула ее тетушка.
Ной улыбнулся и покачал головой. Светловолосое создание потянули на встречу со слугой Божьим.
Целая семья выплеснулась на улицу из высокой черной двери: отец, мать и выводок детей от четырех до шести лет. Отец держал за руку самого младшего. Круглый животик папаши туго обтягивал пиджак из тонкого сукна, на лице под старой, но безукоризненно вычищенной шляпой читались сонливость и самодовольство. Мать шла сзади, словно шотландская овчарка, оберегая стайку детей, не позволяя им сбиться с пути, ведущего к храму.
Очень красивая молодая женщина с голыми ногами и в пальто свободного покроя рассеянно обогнула семейную процессию, на ходу читая «Санди таймс».
По другой стороне улицы под руку с женой чинно вышагивал английский сержант с типичным для английского сержанта лицом, холодным, сдержанным, закаменевшим от сознания собственной значимости. Ной отметил молодость его жены и ее стремление жить в полном соответствии с нормами воинского устава, исповедуемыми ее мужем. Но всякий раз, когда она отворачивалась от мужа, ее лицо освещала лучезарная улыбка, и от этой милой улыбки она превращалась в маленькую девочку с ленточками в косичках, которая, сидя на лохматом пони, волею случая затесалась в колонну бронеавтомобилей.
– Доброе утро, доброе утро, – здоровались друг с другом жители Дувра, встречаясь на разбитых снарядами улицах. – Прекрасный день, не правда ли? Я слышала, снаряд вновь угодил в рыбный рынок бедной миссис Финчли. Как здорово, что ваш Альберт проведет этот уик-энд дома. Как хорошо, что туман наконец-то рассеялся. Сегодня можно увидеть Францию. После обеда мы собираемся подняться на гору и посмотреть на нее. Да, я получила письмо от Сидни. У него все хорошо, благодарю вас, очень хорошо. Три недели назад с раны сняли последние швы. На долечивание его отправляют в Калькутту… На этот уик-энд к моей Роберте снова приехал ее американский сержант. Привез большую банку чудесного американского фруктового салата и блок «Честерфилда». Милый, очень милый юноша. Он говорит, что разрешение на брак придет в течение месяца, вы же знаете, какие в армии бюрократы. Они поженятся здесь, если успеют до высадки. Я уже переговорила с преподобным Редвайном. Доброе утро, доброе утро, доброе утро…
Ной остановился перед приземистой каменной церковью с тяжелой квадратной колокольней. Выглядела церковь так, словно посещавшие ее прихожане обращались к грозному Богу из Ветхого Завета, который твердо, сурово и непреклонно требовал выполнения установленных Им законов от многих поколений верующих, проживающих по эту сторону Ла-Манша, Богу побережья и скал, Богу ледяной воды и штормов, Богу, привыкшему карать и не склонному к милосердию. На лужайке перед церковью темнел вход в бомбоубежище, позади дома викария тянулись спирали колючей проволоки, на краю лужайки высились железобетонные противотанковые пирамиды. Церковь готовилась остановить немцев, которые так и не решились подняться на обрыв, хотя еще в 1940 году громогласно обещали вторгнуться в Англию.
Служба уже началась. Под аккомпанемент органа прихожане пели псалом. Высокие голоса женщин и детей, вырываясь из-под серых каменных сводов, казались на фоне рокота органа и мужских басов на удивление нежными и игривыми. Повинуясь порыву, Ной вошел в церковь.
Он сел на одну из свободных дубовых скамей в дальних рядах, немногочисленные прихожане расположились поближе к алтарю. Многие окна были выбиты. Некоторые забили фанерой, в других из тяжелых свинцовых рам торчали осколки. Ветер с пролива, насыщенный солью, свободно гулял по церкви, шевеля вуали женщин, перелистывая страницы Библии, играя длинными прядями волос священника, который мечтательно покачивался на каблуках в такт мелодии псалма. Восковым, иссушенным лицом и развевающимися седыми волосами он походил на средневекового музыканта или астронома, слишком увлеченного нотами или звездами, а потому забывающего сходить к цирюльнику.
Ной никогда не был в синагоге. Напыщенные манеры отца, его бесконечное цитирование священных книг с раннего возраста отвратили Ноя от Бога. И в армии он ни разу не разговаривал со священником, христианским или иудейским. Не нравились ему их грубоватое добродушие, чрезмерная сердечность, воинственность и приземленность. Слишком уж они напоминали отцов-командиров, и Ною не хотелось обращаться к ним за душевным утешением. Он пребывал в убеждении, что, обратись он к кому-нибудь из них со словами «Святой отец, я согрешил» или «Я боюсь ада», его похлопали бы по спине, процитировали параграф устава и отправили чистить винтовку.
Ной не прислушивался к словам. Он вместе со всеми вставал и садился, не вникая в смысл псалмов, слыша только звуки музыки, но при этом не отрывал глаз от усталого, тонкого лица священника, подсвеченного зимним солнцем, лучи которого проникали в церковь сквозь зияющие дыры окон над его головой.
Смолк орган. Легкий шелест пробежал по церкви, кто-то убирал молитвенник, кто-то шаркал ногами, где-то шептались дети. А потом, наклонившись вперед, сжимая большими бледными руками полированное темное дерево кафедры, священник начал проповедь.
Поначалу Ной не вникал в сказанное. Примерно так же он слушал музыку. Не следя за мелодией, не воспринимая общий замысел композитора, Ной погружался в поток образов, созданных его воображением. Низкий старческий голос священника, мелодичный и задушевный, порой терялся в шуме врывающегося в разбитые окна ветра. Лишенный профессиональной страстности и призывных интонаций проповедника, голос этот, казалось, нес Богу и прихожанам плоды недавних размышлений, а не эхо устаревших канонов. Не было в нем напыщенной торжественности, присущей церкви. То был голос глубоко религиозного человека, обращающегося к Богу по зову души, а не по долгу службы.
– …Любовь, – говорил старик, – есть слово Христово, и трактуется оно однозначно, чуждо всякого рода расчетам, не допускает никаких толкований. Нам сказано любить соседа нашего, как себя самого, и врага нашего, как собственного брата. Слова и их значение просты, как железная гиря на весах, которые взвешивают наши деяния.
Мы жители Ла-Манша, но мы не просто живем на берегах его, мы живем среди морских водорослей и отшлифованных водой обломков кораблекрушений, среди раскачивающихся донных папоротников и костей утопших, покоящихся в темных глубинах, а над нами проносятся мощные потоки ненависти человека к себе подобным и к Богу. Прилив приходит к нам теперь только с севера и питает нас полярным соком отчаяния. Мы живем среди пушек, и грохот их заглушает слабый голос Бога. Если что и перекрывает этот грохот – так это крики, взывающие к возмездию. Мы видим, как наши города рушатся под вражескими бомбами, мы скорбим о наших детях, жизнь которых в юном возрасте обрывают вражеские пули, и на удар мы отвечаем ударом, жестоким и беспощадным, всей нашей ненавистью обрушиваемся на детей врага нашего, на его города. Враг этот злее тигра, прожорливее акулы, бессердечнее волка. Чтобы защитить нашу честь и выбранный нами умеренный образ жизни, поднялись мы против него и сразились с ним, но при этом нам приходится превзойти его и в тигровой злости, и в акульей прожорливости, и в волчьем бессердечии. Сможем ли мы, когда все закончится, убедить себя в том, что победа осталась за нами? То, что мы защищаем, погибнет от нашей победы, но никуда бы не делось при нашем поражении. Можем мы сидеть здесь, ощущая на сердце тяжесть водной толщи, и надеяться, что наша воскресная молитва дойдет до Бога, после того как мы провели неделю, убивая невинных, сбрасывая бомбы на церкви и музеи, сжигая библиотеки, хороня детей и матерей под почерневшим от копоти железом и обломками бетона, этого самого омерзительного порождения нашего века?
Не хвастайте передо мной в ваших газетах о тысячах тонн бомб, разбросанных вами над несчастной землей Германии, потому что я скажу вам, что вы сбросили эти бомбы на меня, на вашу церковь, на самих себя и вашего Бога. Лучше расскажите мне, как вы оплакивали того немецкого солдата, которого вам пришлось убить, потому что он стоял перед вами, угрожая оружием, и я скажу: вот мой защитник, защитник моей церкви и моей Англии.
Среди моей паствы я вижу нескольких солдат, и они вправе спросить: что есть любовь к солдату? Как солдат должен повиноваться слову Божьему? Как солдат может возлюбить своего врага? И вот что я на это отвечаю: не усердствуй в убийствах, помни, что каждое убийство – трагедия и грех, грех, который делится поровну между тобой и тем человеком, который падет от твоей руки. Ибо разве не твое безразличие, твоя слабость духа, твоя жадность, твоя глухота, проявленные ранее, вооружили его и послали убивать тебя? Он сопротивлялся, он страдал, он взывал к тебе, а ты ответил: «Я ничего не слышу. Голос твой не долетает до этого берега пролива». Тогда он в отчаянии поднял винтовку, и вот тут ты произнес другие слова: «Теперь я слышу его голос. Давайте его убьем».
Не убеждайте себя, что поступаете по справедливости, – священник заговорил тише, словно теряя последние силы, – обратив на него внимание, лишь когда полилась кровь. Убивайте, если должны, потому что из-за нашей слабости и наших ошибок мы не нашли иной дороги к миру, но убивайте, испытывая угрызения совести, ощущая печаль, сожалея о бессмертных душах, которые покидают этот мир на поле боя, несите милосердие в обоймах ваших винтовок, прощение в ваших вещевых мешках, убивайте не из мести, ибо право на возмездие принадлежит не вам, а Богу, убивайте, отдавая себе отчет, что с каждой загубленной вами жизнью становится беднее ваша собственная жизнь.
Поднимитесь, дети мои, поднимитесь со дна пролива, стряхните с себя обломки затонувших кораблей, вырвитесь из джунглей донных папоротников, омойте себя в теплом течении. И хотя сражаемся мы с мясниками, не допустим, чтобы и наши руки по локоть обагрились кровью. Постараемся превращать наших врагов не в бесплотных духов, а в наших братьев. Если в наших руках меч Господень, как мы похваляемся, давайте вспомним, что это благородная сталь, и не позволим этому мечу обратиться в руках англичан в кровавый мясницкий нож.