Старик вздохнул, по его телу пробежала дрожь, порыв ветра шевельнул длинные седые волосы. Рассеянным взглядом он окинул прихожан, словно, уйдя в старческие раздумья, уже и забыл об их присутствии. Потом он мягко улыбнулся полупустым рядам.
Вместе с паствой священник прочитал молитву, пропел завершающий псалом, но Ной его уже не слушал. Слова священника дошли до его сердца, он испытывал трепетную нежность к этому старику, к людям вокруг него, к солдатам, сжимающим в руках оружие по эту и ту стороны пролива, ко всему живущему и обреченному на смерть. В душе Ноя проснулась надежда. Логика не позволяла ему согласиться со словами, произнесенными стариком. Нацеленный на убийство, сам являющийся мишенью для врага, понимая беспредметность разговора о причинах войны, в которой он участвовал, Ной чувствовал, что, идя в атаку, практически невозможно придерживаться строгих христианских норм – такая попытка слишком уж тяжелой ношей ляжет на плечи, даст врагу немалую фору, и в какой-то день фора эта будет стоить жизни самому Ною.
И все-таки проповедь старого священника вселила в него надежду. Если в разгар войны здесь, где только что рассеялся дым от разрывов посланных сюда семи снарядов, в церкви с разбитыми стеклами, со стенами, посеченными осколками, среди раненых солдат и горожан, потерявших своих близких или лишившихся крова, нашелся человек, который мог так страстно взывать к братству и состраданию, говорить об этом открыто, не боясь кары, значит, у мира еще остается шанс на спасение. Ной знал, что по ту сторону Ла-Манша никто не решился бы произнести такие вот слова, а потому именно там, на другой стороне пролива, находятся люди, которым в конце концов придется признать свое поражение. Мир достанется не им, а тем людям, которые сейчас, кивая головами, сидят в этой церкви перед старым священником. «И до тех пор, – думал Ной, – пока в этом мире будут слышны такие вот голоса, суровые, отвергающие общепринятую логику, переполненные любовью, мой ребенок сможет спокойно смотреть в будущее…»
– Аминь, – подвел черту священник.
– Аминь, – хором откликнулись прихожане.
Ной встал, медленным шагом направился к выходу. Он остановился у двери. На лужайке какой-то ребенок натягивал тетиву лука, целясь в бетонную пирамиду. Он выстрелил, но не попал, подобрал стрелу и прицелился вновь.
Священник подошел к двери, встал у порога, на прощание пожимая руку прихожанам, спешившим к воскресному обеду, приготовленному из полученных по карточкам продуктов. Ветер трепал его седые волосы. Ной видел, что у священника сильно трясутся руки. Он выглядел таким старым и тщедушным.
Ной подождал, пока разойдутся прихожане. А когда священник уже собрался вернуться в церковь, шагнул к нему.
– Сэр, – начал он, еще не зная, что он хочет сказать, не в силах выразить словами чувства благодарности и надежды, которые он испытывал. – Сэр, я… я хотел подождать… Мне очень жаль, что я не могу объяснить… большое вам спасибо…
Старик пристально посмотрел на Ноя. У него были темные, окруженные сеткой морщин, проницательные и скорбные глаза. Он медленно кивнул и пожал руку Ноя своей сухой, хрупкой до прозрачности рукой.
– Хорошо. И вам спасибо. Я ведь и обращался к вам, молодым, потому что именно вы должны принимать решения… Благодарю вас. – Он всмотрелся в форму Ноя. – Вы… э… канадец?
Ной не мог не улыбнуться.
– Нет, сэр. Американец.
– Американец. Ага. – На лице священника отразилось недоумение. – Да, конечно.
По мнению Ноя, старик не вполне усвоил то, что Америка вступила в войну. Видимо, ему говорили об этом десятки раз, но потом он все забывал, а в формах армий союзников, конечно же, разобраться не мог.
– Добро пожаловать к нам, да, добро пожаловать. – Он бросил быстрый взгляд на разбитые окна церкви. – Надо бы вставить новые стекла. Внутри ужасный сквозняк.
– Нет, сэр. – Ной вновь улыбнулся. – Я не заметил.
– Спасибо на добром слове. Спасибо. Америка? – В голосе священника снова послышалось недоумение. – Да благословит тебя Господь, сын мой, и да позволит Он тебе вернуться домой к своим близким, когда закончатся те страшные дни, что ждут нас впереди. – Он уже направился было к двери, но остановился, повернулся и вперился в Ноя суровым взглядом. – Скажи мне правду, сын мой. – Голос его ожил, такой голос мог принадлежать молодому, энергичному, полному сил мужчине. – Скажи мне, ты считаешь, что я старый, болтливый дурак? – Священник с неожиданной силой сжал руки Ноя.
– Нет, сэр, – мягко ответил Ной. – Я считаю, что вы великий человек.
Старик напряженно всматривался в Ноя, стремясь уловить в его глазах намек на насмешку или снисхождение к его старомодным взглядам. Похоже, не нашел. Он отпустил руки Ноя и попытался улыбнуться, но лицо его задрожало, а глаза затуманились.
– Сын мой, сын мой… – прошептал он, покачав головой. – Такой старик, как я, иногда не понимает, в каком мире живет, где говорит: на похоронах или на крестинах… Я смотрю на свою паству и вижу лица людей, которые уж лет пятьдесят назад умерли, но я все равно обращаюсь к ним, пока наконец не вспомню, где я. Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– Двадцать три, – задумчиво повторил священник. – Двадцать три. – Он медленно поднял руку, коснулся щеки Ноя. – Живое лицо. Живое. Я буду молиться о твоем спасении.
– Благодарю вас, сэр.
– «Сэр», – повторил священник, покачав головой. – «Сэр». Полагаю, это в армии вас учат так обращаться.
– Да, сэр.
– Ужасно, ужасно, – пробормотал священник. – Господи, как же я ненавижу все армии мира! – Он моргнул, похоже, забыв на мгновение, с кем говорит. Потом он огляделся. – Приходите снова как-нибудь в воскресенье. – В голосе священника слышалась безмерная усталость. – Может, к тому времени мы вставим стекла. – Он резко повернулся и, шаркая, исчез в темной дыре дверного проема.
В лагере Ноя ждала телеграмма. Ей потребовалось семь дней, чтобы добраться до Англии. Трясущимися руками Ной развернул ее, чувствуя, как кровь пульсирует в запястьях и подушечках пальцев. «Мальчик, – прочитал он, – шесть с половиной фунтов. Чувствую себя прекрасно. Я люблю тебя, люблю. Хоуп».
Как в забытьи, Ной вышел из канцелярии роты.
После ужина он раздал сигары. Прежде всего тем солдатам, с кем дрался во Флориде. Из десятерых отсутствовал только Брайслфорд, которого перевели в другую часть, расквартированную в Америке. Остальные же застенчиво, удивленно, с чувством неловкости взяли сигары, а потом неуклюже пожимали Ною руку, тепло поздравляли его, словно здесь, в далеком далеке, под нудным английским дождем, среди гор оружия, разделяли с ним радость отцовства.
– Мальчик. – Донелли, тяжеловес, участник турнира «Золотые перчатки», огнеметчик, тряс руку Ноя, зажав ее в своем огромном кулаке. – Мальчик. Это же надо. Мальчик! Я надеюсь, что этому малышу не придется носить форму, в которую обрядили его папашу. Спасибо. – Он понюхал сигару. – Большое спасибо. Отличная сигара.
Но в последний момент Ной не смог заставить себя предложить по сигаре сержанту Рикетту и капитану Колклу. Вместо этого он отдал три сигары Бурнекеру, а одну выкурил сам, впервые в жизни. После этого Ной, испытывая легкое головокружение, улегся на койку, чтобы увидеть во сне дорогих ему людей.
Глава 24
Дверь приоткрылась, за ней в сером халатике стояла Гретхен Гарденбург.
– Да? – произнесла она, выглядывая в щелку. – Кто здесь?
– Привет. – Кристиан улыбнулся. – Я только что приехал в Берлин.
Щелка расширилась, Гретхен пристально всмотрелась в него. Взгляд ее упал на погоны, и она вроде бы что-то вспомнила.
– А, сержант. Добро пожаловать.
Дверь распахнулась, но прежде чем Кристиан успел поцеловать Гретхен, она протянула руку, которую ему пришлось пожать. Костлявую, подрагивающую.
– Извини, что не узнала. Свет в коридоре такой тусклый. А ты изменился. – Она отступила на шаг, критически оглядела его. – Сильно похудел. И цвет кожи…
– Я переболел желтухой. – Кристиана тошнило от желтизны его кожи, и он терпеть не мог, когда ему говорили об этом. Нет, не так представлял он себе встречу с Гретхен. Не ожидал, что она будет держать его в дверях и бить по больному месту. – Малярией и желтухой. Поэтому я и попал в Берлин. Отпуск по болезни. Я только что с поезда и сразу к тебе…
– Я польщена. – Гретхен отбросила со лба нерасчесанные волосы. – Я рада, что ты заглянул ко мне.
– Ты не предложишь мне войти? – «Опять я выпрашиваю милостыню, – с горечью подумал Кристиан. – Один взгляд – и она делает со мной что хочет».
– Ой, прости, пожалуйста! – Гретхен визгливо рассмеялась. – Я спала и, похоже, еще не пришла в себя. Конечно, конечно, заходи…
Она закрыла за ним дверь, по-хозяйски положила руку на его предплечье, сжала. «Может, все и образуется, – подумал Кристиан, входя в до боли знакомую гостиную. – Может, ее сильно удивило мое появление, отсюда и такой холодок. Но теперь все будет хорошо».
В гостиной он шагнул к ней, но Гретхен выскользнула из его рук, закурила и села.
– Присядь, присядь, мой красавчик сержант. Я часто задумывалась, как ты там поживаешь.
– Я писал. – Кристиан неловко опустился на диван. – Писал снова и снова. Ты ни разу не ответила.
– Письма… – Гретхен скорчила гримаску и помахала рукой, в которой держала сигарету. – На них просто нет времени. Я все собираюсь, собираюсь… А потом жгу письма, невозможно держать их… Твои письма мне нравились, действительно нравились. Просто ужасно, что тебе пришлось пережить на Украине.
– Я никогда не был на Украине, – ледяным тоном ответил Кристиан. – Я воевал в Африке и Италии.
– Конечно, конечно. – Гретхен нисколько не смутилась. – В Италии дела у нас идут хорошо, не так ли? Даже очень хорошо. Это единственное светлое пятно в нашей теперешней жизни.
Кристиан никак не мог взять в толк, с чего это Италия вдруг стала светлым пятном, но высказывать свое мнение не стал. Зато неотрывно смотрел на Гретхен, пока она говорила. Она теперь выглядела значительно старше – возможно, этому способствовал и серый халатик, – белки глаз пожелтели, под ними появились мешки. Если раньше энергия била в ней ключом, то теперь движения стали нервными, резкими и уверенности в себе, присущей прежней Гретхен, заметно поубавилось.