– Италия, – вздохнула Гретхен. – Я тебе так завидую. В Берлине жить невозможно. Невозможно согреться, невозможно выспаться: каждую ночь налеты, невозможно добраться в нужное место… Я просила послать меня в Италию… хотя бы для того, чтобы согреться. – Она рассмеялась, но в смехе слышались плаксивые нотки. – Мне действительно необходим отпуск. Ты и представить себе не можешь, как много мы работаем и в каких условиях. Часто я говорю начальнику нашего бюро, что солдаты устроили бы забастовку, если б им пришлось воевать в таких условиях. Я так и говорю ему прямо в лицо…
«Вот те раз, – подумал Кристиан, – а ведь мне с ней скучно».
– Ну вот. Наконец-то я вспомнила. Ты служил в роте моего мужа. Точно. Черное кружево. Его украли у меня прошлым летом. Люди в Берлине стали такими вороватыми. За уборщицей теперь нужен глаз да глаз.
Она еще и болтлива, отметил Кристиан, ведя учет ее пороков.
– Мне не следует говорить такое солдату, приехавшему с фронта. – Гретхен вздохнула. – Все газеты пишут, как героически держатся жители Берлина, как стоически они переносят страдания, но не имеет смысла что-либо скрывать от тебя. Достаточно провести на улице одну минуту, чтобы услышать жалобы со всех сторон. Ты привез что-нибудь из Италии?
– Привез что? – удивился Кристиан.
– Что-нибудь из еды. Многие привозят сыр и чудесную итальянскую ветчину. Вот я и подумала, что и ты… – Она кокетливо улыбнулась, наклонилась к нему, халатик приоткрылся, обнажив верхнюю часть груди.
– Нет! – отрезал Кристиан. – Я не привез ничего, кроме желтухи.
На него навалилась усталость, он немного растерялся. Кристиан планировал провести всю неделю с Гретхен, а теперь выходило…
– Дело не в том, что нам нечего есть, – начала оправдываться Гретхен, – просто иногда хочется чего-нибудь вкусненького…
«Боже, – мысленно простонал Кристиан, – не прошло и двух минут, а мы уже обсуждаем диету!»
– Скажи лучше, муж тебе пишет?
– Муж? – недовольно переспросила Гретхен. Она, похоже, с большим удовольствием поговорила бы о еде. – Мой муж покончил с собой.
– Что?
– Зарезался, – весело произнесла Гретхен. – Перочинным ножом.
– Это невозможно, – пробормотал Кристиан, не веря своим ушам. Просто в голове не укладывалось, что эта неистовая, целеустремленная энергия, эта хладнокровная, расчетливая сила сама себя уничтожила. – У него же было столько планов…
– Знаю я о его планах! – возмущенно воскликнула Гретхен. – Он хотел вернуться сюда. Послал мне свою фотографию. Честно говоря, я не понимаю, как он смог уговорить кого-то сфотографировать его. С таким-то лицом! Ему сохранили один глаз, и он решил, что вернется и будет жить со мной. – По ее телу пробежала дрожь. – Надо быть сумасшедшим, чтобы послать кому-нибудь такую фотографию. «Ты сильная, – написал он мне, – ты поймешь». За ним и раньше-то отмечались странности, но без лица… В конце концов, всему есть предел, даже во время войны. Ужас занимает должное место в жизни, написал он, и мы все должны привыкнуть к тому, что он рядом…
– Да, – кивнул Кристиан. – Я помню.
– Понятно. – Гретхен тяжело вздохнула. – Значит, он и тебе об этом говорил.
– Говорил, – признал Кристиан.
– Так вот, в ответ я послала ему очень тактичное письмо. Сочиняла его весь вечер. Объяснила, что в моей квартире ему будет неуютно, что я занята целыми днями и не смогу уделять ему должного внимания, а потому ему лучше остаться в армейском госпитале, по крайней мере до тех пор, пока ему не сделают пару-тройку пластических операций… Хотя, по правде говоря, я не знаю, что там можно сделать. От лица-то ничего не осталось. Таких людей просто нельзя выпускать на улицу… Но я изложила все с предельным тактом и…
– Фотография у тебя? – оборвал ее Кристиан.
Гретхен как-то странно посмотрела на него и плотнее запахнула халатик.
– Да. У меня. – Она встала и направилась к столу у дальней стены. – Смотреть на нее – удовольствие ниже среднего. – Гретхен порылась сначала в одном ящике, потом в другом, достала маленькую фотографию, мельком взглянула на нее и протянула Кристиану. – Вот она. В наши дни страха и так хватает…
Кристиан посмотрел на фотографию. Один перекошенный глаз холодно и властно сверкал среди шрамов над тугим воротником мундира.
– Могу я оставить ее себе? – спросил Кристиан.
– В последнее время вы все словно с ума посходили. – В голосе Гретхен появились визгливые нотки. – Иногда мне кажется, что вас всех следует посадить под замок, честное слово.
– Могу я взять фотографию? – повторил Кристиан, не отрывая взгляда от изуродованного лица лейтенанта.
– Почему нет? – пожала плечами Гретхен. – Мне она ни к чему.
– Я к нему очень привязался. – Кристиан все смотрел на фотографию. – И многим ему обязан. Он столькому меня научил. Как никто другой. Гигант мысли, истинный гигант.
– Не думай, сержант, что я не любила его, – начала оправдываться Гретхен. – Очень даже любила. Но я предпочитаю помнить его таким… – Она взяла со стола фотографию Гарденбурга в серебряной рамке. Симпатичный лейтенант в парадной фуражке строго смотрел в объектив фотоаппарата. Гретхен с подчеркнутой нежностью коснулась пальцами снимка. – Эту фотографию сделали вскоре после нашей свадьбы, и я думаю, он бы хотел, чтобы я запомнила его именно таким.
В замке повернулся ключ. Гретхен нервно дернулась, туже завязала поясок халатика.
– К сожалению, сержант, – произнесла она, – вам придется уйти. Сейчас я занята и…
В гостиную вошла крупная, ширококостная женщина в черном пальто. У нее были серовато-стальные волосы, зачесанные назад, и маленькие глазки, холодно поблескивающие за очками в металлической оправе. Женщина мельком глянула на Кристиана.
– Добрый вечер, Гретхен. Ты еще не одета? Ты же знаешь, нас ждут к обеду.
– У меня гость. Сержант из роты моего мужа.
– Да? – В голосе женщины зазвучали вопросительные нотки. Она соблаговолила повернуться к Кристиану. До чего же тяжелый у нее взгляд, подумал он.
– Сержант… сержант… – Гретхен замялась. – Мне очень жаль, но я не помню вашей фамилии.
«Как же мне хочется ее убить», – подумал Кристиан, глядя в глаза этой женщины, стоявшей перед ним с фотографией лейтенанта в руке.
– Дистль. Кристиан Дистль.
– Сержант Дистль, мадемуазель Жиге.
Кристиан кивнул женщине. Та ответила на приветствие, чуть опустив веки.
– Мадемуазель Жиге приехала из Парижа, – нервно затараторила Гретхен. – Она работает в министерстве. Живет у меня. Никак не подыщет себе квартиру. Она очень важная персона, не так ли, дорогая? – С губ Гретхен сорвался визгливый смешок.
Пропустив вопрос мимо ушей, женщина неторопливо стянула перчатки со своих больших, сильных рук.
– Извините, я должна принять ванну. Есть горячая вода?
– Чуть теплая, – ответила Гретхен.
– Сойдет и такая. – Грузная фигура скрылась в спальне.
– Она интеллектуалка. – Гретхен не решалась поднять глаза на Кристиана. – Ты и представить себе не можешь, какие люди приходят к ней за советом.
Кристиан потянулся за фуражкой.
– Мне пора. Спасибо за фотографию. Прощай.
– Прощай. – Пальцы Гретхен теребили воротничок халата. – Просто захлопни дверь. Замок с собачкой.
Глава 25
– Иногда мне открывается будущее, – говорил Бер. Они медленно шли вдоль берега к тому месту, где оставили сапоги. Босые ноги утопали в холодном песке. Волны, пробежавшие тысячи километров от далекой Америки, неспешно накатывали на широкий пляж. Мерный рокот далеко разносился в застывшем весеннем воздухе. – Я вижу Германию, какой она будет через год. – Бер остановился, чтобы закурить. Крошечный цилиндр сигареты исчез в его больших кулачищах. – Руины. Всюду руины. Двенадцатилетние юнцы взрывают ручными гранатами двери домов, чтобы добыть килограмм муки. Здоровых молодых мужчин на улицах нет. Только те, что на костылях. Остальные в концентрационных лагерях в России, Франции, Англии. Старухи ходят по городу в мешках из-под картошки и падают замертво от голода. Заводы стоят, потому что бомбы не оставили от них камня на камне. Никакого государства, действуют законы военного времени, установленные русскими и американцами. Нет ни школ, ни домов, нет будущего…
Бер замолчал, повернулся к морю. День катился к вечеру, удивительно теплый для ранней весны на побережье Нормандии. Солнце, огромный оранжевый шар, уже почти касалось воды. Жесткая трава на дюнах едва шевелилась, вдоль побережья черной змеей извивалась пустынная дорога; крестьянские домики, сложенные из светлого камня, казалось, с давних времен стоят заброшенными.
– Нет будущего, – повторил Бер, глядя на море поверх колючей проволоки. – Нет будущего.
Бер был сержантом в новой роте Кристиана. Спокойный, могучего телосложения мужчина лет тридцати. В январе его жена и двое детей погибли под бомбами англичан в Берлине. Осенью Бер был ранен на русском фронте, но об этом он никогда ничего не рассказывал. Во Францию Бер прибыл за несколько недель до возвращения Кристиана из отпуска.
За месяц Кристиан сблизился с Бером. И Беру, похоже, Кристиан пришелся по душе, так что теперь все свободное время они проводили вместе, то гуляя по пробуждающемуся от зимней спячки побережью, то за бутылкой кальвадоса или сидра в кафе той деревушки, где квартировал их батальон. С пистолетами они не расставались, потому что старшие офицеры постоянно напоминали им о возросшей активности банд маки. Но в зоне, контролируемой батальоном, партизаны ничем не проявляли себя, и Кристиан с Бером пришли к выводу, что эти бесконечные предупреждения свидетельствуют о возрастающей нервозности командования, его неуверенности в завтрашнем дне. Поэтому они продолжали свои длинные прогулки по побережью, меж ухоженных полей, а с попадающимися на пути французами держались подчеркнуто вежливо. Да и французы ничем не выказывали враждебности, хотя и вели себя по-крестьянски сдержанно и серьезно.
Больше всего в Бере Кристиану нравилась его совершенно нормальная реакция на происходящее, на окружающий мир. После той ужасной ночи на подступах к Александрии Кристиану приходилось иметь дело исключительно с измотанными, раздраженными, ожесточившимися, истеричными, переутомленными людьми. Бер же источал деревенский покой. В присутствии этого хладнокровного, уравновешенного, собранного, здорового человека нервы Кристиана, натянутые как струны, издерганные малярией и артиллерийским огнем, успокаивались, словно по мановению волшебной палочки.