янском доме, где поселился с толстомясой француженкой. В Нормандию капитан привез ее из Дижона, там раньше квартировала его часть. Француженка с отменным аппетитом ела пять раз в день, ссылаясь на то, что беременна.
– Отомщен, – повторил капитан. – Отомщен. – Вода с козырька лилась ему на нос. – Живущие здесь люди должны понять, что мы можем быть верными друзьями и безжалостными врагами, что жизнь каждого солдата бесценна как для меня, так и для нашего фюрера. Мы уже вышли на след убийцы…
Кристиан подумал об английском пилоте, который по случаю нелетной погоды, возможно, сидит сейчас в какой-нибудь таверне, греет в руках кружку с пивом и с присущим англичанам высокомерием, которое всегда так бесило Кристиана, смеясь, рассказывает своей девушке о том, как днем раньше он спикировал на двух босоногих гансов, решивших полюбоваться закатом.
– Мы покажем этим людям, – гремел капитан, – что за каждый акт вандализма им придется заплатить дорогую цену. Мы протянули руку дружбы, но если нам отвечают ударом ножа, мы знаем, чем за это отплатить. Сами по себе люди не становятся предателями и убийцами. Их науськивают на преступления те, кто прячется по другую сторону Ла-Манша. Раз за разом битые в сражениях, эти дикари, которые называют себя английскими и американскими солдатами, нанимают ублюдков, убивающих исподтишка, как взломщики и грабители. За всю историю войн, – голос капитана, несмотря на дождь, набирал силу, – ни одна страна не попирала законы человечности так самодовольно, как проделывают это наши враги. Они сбрасывают бомбы на невинных женщин и детей Германии, их европейские наемники под покровом ночи вонзают ножи в горло ее защитников. Но, – вскричал капитан, – ничего они этим не добьются! Ничего! Я знаю, какое воздействие окажет случившееся на меня и на любого немца. Мы только станем сильнее, у нас прибавится решимости, мы еще теснее сплотимся для того, чтобы дать врагу достойный отпор!
Кристиан огляделся. Солдаты мокли под дождем, их лица не выражали ни решимости, ни стремления дать отпор врагу, а только скуку и даже страх. Батальон формировался на скорую руку, он состоял из солдат, раненных на других фронтах, и новобранцев: немолодых мужчин, ранее признававшихся негодными к строевой, а также восемнадцатилетних мальчишек. Кристиан посочувствовал капитану. Он обращался к армии, которая уже не существовала, она полегла в сотнях кровавых битв. Он обращался к призракам, которых заменили эти стоящие в строю люди, к миллиону настоящих солдат, решимость которых могла остановить любого врага, да только солдаты эти уже лежали в африканской и российской земле.
– Но теперь, – орал капитан, – им придется вылезти из своих вонючих нор! Им придется оставить мягкие английские постели, они больше не смогут надеяться на нанятых ими убийц, им придется выйти на бой и схлестнуться с нами, как и положено солдатам. Я трепещу от этой мысли, я живу ради этого дня, я кричу им: «Приходите – и вы увидите, как сражается немецкий солдат!» Я жду этого дня, – капитан сбавил тон, – с железной уверенностью в себе и вас. Я жду этого дня, преисполненный любви и преданности родине. И я знаю, что в каждом из вас пылает огонь тех же чувств.
Кристиан снова оглядел солдат. Они стояли понурившись, накидки из искусственной резины текли, сапоги медленно утопали во французской грязи.
– Сержанта, – театральным жестом капитан указал на вырытую могилу, – не будет с нами в этот великий день, но с нами останется его дух, он будет поддерживать нас, вселять уверенность в тех, у кого зародятся сомнения в нашей победе.
Капитан вытер лицо и уступил место у могилы священнику, который быстро отбарабанил молитву. Священник накануне простудился и не хотел, чтобы от стояния под холодным дождем простуда перешла в пневмонию.
Подошли двое мужчин с лопатами и начали заваливать могилу мокрой, на глазах превращающейся в грязную жижу землей.
Капитан прокричал приказ и, выпятив грудь и стараясь не слишком вилять задом, увел роту с маленького, всего из восьми могил, кладбища. Строем они прошли по главной улице деревни, не встретив ни единого человека. Французы отгородились ставнями от дождя, от немцев, от войны.
Из штаба дивизии в большом черном лимузине приехал лейтенант СС. Держался он просто, одну за другой курил короткие кубинские сигары, то и дело улыбался, словно оптовый торговец пивом, входящий в пивной погребок. Пахло от него хорошим коньяком. Он развалился на заднем сиденье лимузина, посадил рядом Кристиана, и они поехали в соседний городок, где по приметам, названным Кристианом, задержали подозреваемого в убийстве Бера.
– Ты хорошо разглядел этих двух мужчин, сержант? – с неизменной улыбкой на лице спросил лейтенант СС, покусывая сигару. – Без труда сможешь их опознать?
– Да, господин лейтенант.
– Хорошо. – Лейтенант просиял. – Тогда все будет очень просто. Я люблю простые дела. Некоторые следователи впадают в меланхолию, когда сталкиваются с делом, где все ясно и понятно. Они пытаются изобразить из себя великих детективов. Им нравится все усложнять, запутывать, чтобы потом показать себя во всей красе. Но я не из таких. – Он адресовал Кристиану еще одну обаятельную улыбку. – Я люблю, когда все по-другому. Да или нет, тот это человек или не тот? Вот это по-моему. А все остальное оставим интеллектуалам. До войны я работал механиком на фабрике кожевенных изделий в Регенсбурге и не притворяюсь, что у меня семь пядей во лбу. В отношениях с французами я придерживаюсь одного очень простого принципа. Я говорю им правду и жду от них того же. – Он взглянул на часы. – Половина четвертого. К пяти ты вернешься в расположение роты. Я тебе это обещаю. Затягивать не будем. Да или нет. Так или иначе. И все, полный привет. Хочешь сигару?
– Нет, господин лейтенант.
– Другие офицеры не стали бы сажать сержанта на заднее сиденье, предлагать ему сигару. Я не такой. Я никогда не забываю, что работал на фабрике кожевенных изделий. Это одно из несчастий немецкой армии. Попавшие в нее забывают, что они были штатскими и снова могут попасть на гражданку. Все они видят себя Цезарями и Бисмарками. Только не я. Я стремлюсь к простоте. Если да, то да, если нет, то нет. Держись со мной по-деловому, и у нас все сладится.
К тому времени, когда большой лимузин подкатил к городской мэрии, в подвале которой держали подозреваемого, Кристиан решил, что его сосед по заднему сиденью, лейтенант СС по фамилии Райхбургер, – полный идиот, и лично он не доверил бы лейтенанту розыск пропавшей авторучки.
Лейтенант выпрыгнул из машины и бойко затрусил к уродливому каменному зданию, улыбаясь своей фирменной улыбкой пивного оптовика. Кристиан последовал за ним в комнату с грязными стенами, все убранство которой состояло из письменного стола, трех обшарпанных стульев и карикатуры на Уинстона Черчилля. Премьера Великобритании, изображенного нагишом, наклеили на кусок картона. Местные эсэсовцы использовали карикатуру вместо мишени при игре в дартс.
– Присядь, присядь. – Лейтенант указал на один из стульев. – Устраивайся поудобнее. Не забывай, что тебя недавно ранили.
– Слушаюсь, господин лейтенант. – Кристиан уже сожалел о том, что взялся за опознание двух французов. Лейтенант вызывал у него отвращение, он не желал иметь с ним никаких дел.
– Это не первое твое ранение? – Лейтенант ласково ему улыбнулся.
– Нет, – ответил Кристиан. – Второе. Даже третье. Один раз я был ранен тяжело. В Африке. А до этого меня чуть царапнуло под Парижем в сороковом году.
– Три ранения. – Лейтенант вдруг стал серьезным. – Ты счастливчик. Тебя никогда не убьют. За тобой, несомненно, кто-то приглядывает. Я, между прочим, фаталист, хотя по мне этого и не скажешь. Есть люди, у которых на роду написаны только ранения, другим же суждено умереть. На мне вот пока ни царапинки. Но я знаю, что меня убьют до того, как закончится война. – Он пожал плечами, улыбнулся во весь рот. – Я из таких. Поэтому живу в свое удовольствие. Моя женщина – одна из лучших кухарок Франции, а у нее есть еще две сестры. – Он подмигнул Кристиану, хохотнул. – Так что пуля оборвет жизнь человека, который взял от жизни все.
Дверь открылась, рядовой СС ввел в комнату высокого мужчину в наручниках. Лицо его было выдублено ветром и солнцем. Мужчина изо всех сил старался не выказать страха. Он остановился у двери, со скованными за спиной руками, напрягая мышцы лица, дабы изобразить пренебрежительную улыбку.
Лейтенант радушно ему улыбнулся:
– Значит, так, мы не будем отнимать у вас время, месье. – По-французски лейтенант говорил плохо. Он повернулся к Кристиану. – Это один из тех людей, сержант?
Кристиан всмотрелся во француза. Тот глубоко вдохнул и скрестил с ним взгляд, на его лице отражались недоумение и с трудом сдерживаемая ненависть. Кристиан почувствовал, как в нем закипает злость. В этом лице, тупом, но отважном, отражалась вся хитрость, злоба и упрямство французов: насмешливое молчание, которым они окружали тебя, если ты ехал с ними в одном купе; пренебрежительный смех, доносившийся с углового столика, где сидели двое-трое французов, когда ты уходил из кафе; надпись «1918», которую кто-то намалевал на стене церкви в день вступления немецкой армии в Париж… Мужчина мрачно смотрел на Кристиана, но даже в этой кислой физиономии тому виделся беззвучный смех, затаившийся в уголках рта. «Я бы получил немалое удовольствие, – подумал Кристиан, – вышибив эти желтые зубы прикладом». Он вспомнил Бера, здравомыслящего, порядочного человека, который собирался сесть в одну лодку с такими вот людишками. Но теперь Бер умер, а эта сволочь живет да еще торжествующе ухмыляется.
– Да, – ответил Кристиан. – Это он.
– Что? – вскинулся француз. – Что такое? Он же рехнулся!
Лейтенант вскочил с удивительным для его пухлого тела проворством и врезал французу в подбородок.
– Мой дорогой друг, открывать рот будешь лишь тогда, когда к тебе обратятся. – Француз в изумлении уставился на него, засасывая струйки крови, побежавшие по нижней губе. – Итак, с этим все ясно… Вчера вечером на пляже, в шести километрах от этого городка, ты перерезал горло немецкому солдату.