– Никогда бы не подумала, что ты – такая сильная и самодостаточная на первый взгляд – нуждаешься в опоре…
Оля обхватила стакан чая руками, и только теперь Зоя увидела, что Олины руки в тоненьких, едва заметных, лайкровых перчатках.
– Это всё мама, – отвечая на Зоин взгляд, сказала Оля. – Она не хочет, чтобы мои руки соприкасались с чем-нибудь ещё, кроме клавиш фортепиано. Перчатки мама шьёт мне сама – они должны напоминать мне постоянно, для чего мне, – Оля уткнула указательный палец себе в грудь, – мне! нужны руки. Мама обо мне заботится, и я рада этому. Всегда хорошо, когда о тебе есть кому позаботиться.
Зоя подумала, что слова Оли звучат возвышенно и в то же время низко. В одном предложении она умудрилась упомянуть маму целых три раза. Но стоит ли на неё за это обижаться? Если бы у неё, у Зои, была мама, она бы тоже упоминала её по три, по четыре, по десять раз в предложении.
– Мама думает, что у меня руки мёрзнут. Но они не мёрзнут. Мне часто холодно внутри, но при этом руки тёплые. А внутри как будто ледяной кол. Я его растапливаю, растапливаю, а он всё стоит и стоит. Ни одеяла, ни одежда тёплая не помогают. Только музыка…
Прозвенел звонок. Зоя встала, и Оля встала. В абсолютной тишине они пошли на урок.
За Зоей в школу был прислан дядин бронированный «Мерседес». Таких в городе было три: у мэра, у полпреда и у Бориса Шубаева. «Мерседес» огромной блестящей тушей возлежал прямо у входа в школу, почти касаясь лестницы, игнорируя запрет на парковку, и вызывал удивлённые перешёптывания. Все думали, что в школу приехал мэр, хоть никто его и не видел. Да и зачем мэру было делать такой крюк, если их школа находится буквально в двух шагах от Белого дома? Все разводили руками, но никто, даже школьный охранник, не посмел сделать водителю замечание. Он просто чаще выглядывал из окна, пытаясь разгадать загадку. Но из «Мерседеса» никто не выходил и никто в него не садился. Он так прилип к окну, чтобы не пропустить интригу с «Мерседесом», что на время утратил интерес к происходящему прямо за его спиной.
А за его спиной была Зоина ярость. Всё утро Зоя переписывалась с дядей Борей по «Вотсапу», пытаясь убедить его, что ей, Зое, никакая опасность не грозит и что это всё дядины пустые страхи. Но его заклинило. Он писал ей какие-то странные вещи, типа «над нами нависла туча» и просил «не терять бдительности ни на секунду». Когда Зоя на перемене позвонила ему и стала говорить, что он отнимает у неё последний глоток свободы, он прошептал, что говорить по телефону нельзя, и положил трубку. А потом написал ей странную эсэмэску, что, мол, разговоры под запретом, но они сейчас должны быть как кулак, и что она – его ближайший родственник и поэтому находится в связке с ним, и если враги захотят по-настоящему навредить ему, будут искать слабые места. И если Зоя не хочет просто сделать то, о чём он просит, пусть сделает это ради своей матери. «Такое впечатление, что ты ещё не понял, что она не с нами. Ты не даёшь ей уйти», – написала Зоя, однако она не могла не признать, что этот довод её по-настоящему испугал. Дядя Боря заклинал её матерью крайне редко. Последний раз это было аж восемь лет назад, когда он хотел, чтобы она во что бы то ни стало занималась музыкой. Зоя согласилась попробовать, хоть музыку ненавидела, но её спас преподаватель, убедивший Бориса в личной беседе, что способностей к музыке у Зои нет совсем и что мучить бедного ребёнка, отбирать у него детство нецелесообразно. Это последнее слово Зинаида Яковлевна, которая учила ещё её мать, произнесла по слогам. Не-це-ле-со-об-раз-но. «Вы поймите, – сказала пожилая учительница, – я ради Анжелочки моей любимой горы готова свернуть, но здесь нет ни малейшего камушка. Ни слуха, ни пластики рук, ни любви к музыке, ни упорства. Зоя – танк. У танка другие преимущества, но музыку из танка не извлечь».
Дядя Боря тогда отступился. Но сейчас он отступаться не собирался, и Зоя это понимала. Также ясно было, что у дяди Бори – проблема, и эта проблема серьёзнее, чем когда бы то ни было раньше. Если всю прошлую неделю слухи о его странностях обматывали их тонкой прозрачной ниточкой, то сегодня ниточка превратилась в чёрную верёвку, связывающую руки всем, кто так или иначе причастен к их семье. Недолог час – и дядя Боря приставит к ней, к Зое, шкафов-охранников, которые не будут спускать с неё глаз ни на уроках, ни на переменах.
Только сейчас Зоя осознала, каким ценным был для неё этот путь. Он длился пятнадцать-двадцать минут, и эта неспешная прогулка от Белого дома, рядом с которым находилась их школа, до «Цветника», где она жила, была единственной возможностью побыть наедине, но не в одиночестве. Путь её проходил исключительно по людным местам: спуск через Нижний рынок, налево по проспекту Кирова, названному в народе Бродвеем, и вот он уже, «Цветник», курортная зона, в конце которой, прямо у подъёма на Машук, огороженный трехметровым забором, стоял их дом. Разве не для того, чтобы не испытывать страха, они и переехали в курортную зону – в место, куда въехать можно только по пропускам, в место, которое круглосуточно находится под наблюдением камер? Ну что, что с ней может случиться?
Дядя Боря всегда был ей хорошим дядей, больше, чем дядей – он заменил ей родителей, и это о нём она написала в сочинении: «Дядя Боря не курит, не пьёт, не грызёт семок, не любит газировки и не ест мороженого. Зато он распознает количество денег по шелесту купюр. Он называет это перешёптыванием». Сейчас дядя Боря попал в беду и очень боялся за её жизнь. И его можно понять – после всех ужасных потерь, которые ему пришлось пережить, которые им пришлось пережить, не зазорно бояться, даже мужчине. Но Зоя была уверена, что, если она позволит себе слабину сейчас, стушуется, покажет, как трясутся у неё коленки, враг быстро поймёт, что выиграл, и начнёт ещё больше закручивать гайки. В считаные минуты ей надо было решить, что делать дальше, чтобы ситуация не стала непоправимой, чтобы страх не стал прочной клеткой, чтобы преходящее и мимолётное не стало постоянным и незыблемым. Она не хотела бояться и прятаться, она хотела жить и радоваться, назло всем. И у неё было десять минут, чтобы принять решение, которое определит, возможно, всю её жизнь: тушеваться перед страхами или идти напролом? Нет, она не будет ничего бояться. Пусть её боятся!
После уроков школьный вестибюль превратился в кризисный штаб: Володя Ионидис, Алекс Петухов, Марик Кукулиев и Фарид Ахундов собрались вокруг Зои. Через минуту к ним присоединился Русик Мирзоев. Он уже успел сбегать до ларька и размахивал, словно трофеем, «Пятигорской правдой», в которой прямо на первой полосе помещалась нелестная фотография дяди Бори, а под ней рассказывалось о покупке им игрушки, стоящей столько, сколько хватило бы сотне семей на безбедную жизнь в течение десяти лет. Алекс выхватил газету и начал читать статью так увлечённо, словно это была не пачкающая руки городская газетёнка, а как минимум Playboy.
Когда статья была прочитана, повисла тяжёлая пауза.
– Хэйтят его конкретно, – резюмировал общее впечатление Алекс.
Руслан предложил собрать своих ребят и набить морды газетчикам. Подстеречь у редакции и хорошо проучить. Его, хоть и не очень уверенно, кивком поддержал Алекс. Все остальные промолчали, а Володя возразил, что дело здесь вовсе не в газетчиках – они лишь инструмент – а смотреть надо в корень проблемы. А корень – в конфликте между сторонами, который будет бесконечно разгораться и требовать жертв.
– Урегулировать конфликт как можно быстрее, – сказал он и посмотрел на Зою. – Надо сначала узнать, что у оппонентов на уме.
Зоя неопределённо кивнула. Руслан воспринял этот кивок как неодобрительный и стал спорить:
– Канфликты-манфликты. Если мы обосремся щас, завтра они ещё жёстче наедут, надо фэйсы набить этим… э-э-э… оппонентам.
Володя ядовито на него посмотрел. Фарид, который до этого стоял на шухере у окна, прыжком оказался у переговаривающихся и сообщил, что водитель выходит из машины.
– А тачка у твоего родича топовая, – куда-то в сторону сказал Алекс.
– Харэ базарить. Сейчас он здесь будет, – закричал Фарид.
– А почему бы нам пока, как временное решение, не провожать Зою Григорьевну самим? – предложил Марик. Марик был единственным, кто бывал у Зои дома, потому что приходился ей дальним родственником, и его брала с собой бабушка. И они полушутливо называли друг друга по имени-отчеству («Зоя Григорьевна?» – «Да, Марк Ароныч».) – Угроза существует. Ходить одной не стоит. Но мы можем её сопровождать. И волки сыты, и овцы целы. Дядя спокоен, принцип независимости соблюдён. Поскольку спорить было некогда, решили, что сейчас Зоя едет домой с водителем и выбивает из дяди согласие.
Оля всё это время стояла у противоположного окна вестибюля, не торопясь выходить из школы, потому что ей было очень любопытно, что за переполох случился у Зои и почему вдруг вся тусовка собирается не в школьном дворе, как обычно, а прямо в вестибюле. Она заметила, что на седьмом уроке с Зоей что-то случилось: она постоянно строчила эсэмэски, перешёптывалась, переглядывалась и обменивалась записками с ребятами, так что учитель не выдержала и сказала: «Зоя, если вам надо решить проблемы, выйдите лучше из класса, вы мешаете остальным», и Зоя вышла, а через три минуты, сославшись на расстройство желудка, на выход попросился и Руслан Мирзоев, и до конца урока они в класс не возвращались. А теперь вот эта возбуждённая толпа у входа в школу, и постоянная беготня Фарида к окну и обратно, будто там, за дверью школы, начинается не обычный повседневный город, продолжение пространства школы, а переход в другую реальность, как это бывает в фантастических фильмах. Перешёл через порог – и ты в совершенно другой галактике.
Оля смотрела издалека на перешёптывающихся ребят, однако подойти ближе не решалась. Но когда Зоя направилась к выходу и ребята бросились к окну, она тоже бросилась к окну и увидела здоровенного бугая в чёрном костюме и затемнённых очках. Бугай подбегает к задней двери и раскрывает её для Зои, та делает вид, что бросает рюкзак на заднее сиденье и садится в машину, а когда водитель отворачивается, она хлопает дверью и убегает. Водитель садится в машину, а потом снова выныривает, потому что понимает: Зоя убежала. Он со злостью ударяет по крыше, а потом садится за руль и уезжает. Вот и все.