Чтобы успокоить бабушку, она пообещала, что поговорит с дядей Борей сразу же, как только заметит в нём что-нибудь странное – своими глазами увидит, а не с чужих слов. Зоя решила, что будет просто наблюдать и прислушиваться. К её облегчению, дядя Боря всю неделю выглядел абсолютно здоровым и вёл себя так, будто забыл и о рояле, и о бункере, и о тучах. Утром уезжал, вечером возвращался – и они ужинали в кругу семьи, если не считать одного дня, когда дядя Боря привёл домой гостя, глухого от рождения мужчину. В тот вечер он практически не разговаривал – ни с Зоей, ни с Зумруд, – а только общался жестами.
– А я и не знала, что ты владеешь жестовым языком, – удивилась Зоя. – Научишь?
И тут она посмотрела на бабушку. Та лишь несколько раз раскрыла и закрыла рот, а потом глаза её стали то расширяться, то сужаться.
– У тебя проблемы с речью? – прошептала Зумруд.
– Мама, – поспешил успокоить её дядя Боря, тоже шёпотом. – Жестовый язык – это сегодняшний эсперанто.
Посмотрев на Зою, он подмигнул ей и прошептал:
– Научу.
Весь вечер дядя Боря только и делал, что переводил на жестовый язык, так что Зоя поневоле стала всматриваться в его взгляд – и тут ей на миг померещилось, что это вовсе не её дядя Боря, а какой-то другой человек. Зою удивило, что он переводил на жестовый язык не только речь, но и звуки: стук вилок по тарелкам, шелест, открывание бутылки, даже чавканье, пение птиц, лай собаки, открывание и закрывание крана, жужжание мухи.
– У нас есть уши, – прошептал он в ответ на удивлённый взгляд Зумруд, – а у него ничего нет.
– Бетховен тоже был глухим, – сказала Зоя, – и ничего.
– Нет, он не был глухим, так как успел пожить со звуками, и когда он оглох, они продолжали жить у него в сердце. А этот глух с рождения.
– Ну, может быть, тогда он и не страдает, раз не знает, что потерял? А ты внушаешь ему потребность, которой у него не было, и теперь он будет страдать.
Но на следующий день он как будто забыл о том, что произошло накануне. За завтраком Зоя спросила, когда он начнёт учить её жестовому языку, он лишь посмотрел на неё с удивлением.
– Зачем тебе жестовый язык? Бесполезная трата времени. Ты бы лучше английский подтянула.
Кроме этого маленького эпизода, о котором даже не хотелось вспоминать, Зоя за всю неделю не увидела никаких свидетельств того, что дядя Боря не в себе. Напротив, он был очень спокоен и внимателен. К удивлению и радости Зои, он предложил устроить по случаю её восемнадцатилетия настоящую шумную вечеринку с музыкой и танцами прямо у них дома – и пригласить всех, кого она пожелает. Разве мог человек, который – по утверждению бабушки – «хочет запретить голос, музыку и смех», разрешить такое? Вряд ли.
Зоя твёрдо решила не потакать бабушкиным пустым тревогам, пытаясь проникнуть в чужие тайны, так она быстрее успокоится, и они заживут, как прежде. Она жалела, что, поддавшись минутной слабости, забрала дневник матери, преступив через тонкую грань интимности. Чем она лучше сплетников, забирающихся в чужую душу без приглашения, подглядывающих в замочную скважину? С намерением положить дневник на место, она решила вернуться в домашний кабинет дяди Бори – и в самый последний раз открыть его потайные замки. Почему бы ей просто не расспросить дядю Борю о маме, об отце, о нём самом? Почему она не может узнать всю правду из первых рук, даже если эта правда ранит? Любая правда лучше вымысла, любая правда, полученная легально, лучше украденной, подсмотренной, отобранной. Зоя верила в то, что правда, если она настоящая, не может убить. Это фантазия засасывает, словно трясина, в которой поначалу приятно, но потом смертельно опасно, а правда ставит на твёрдую землю; действительно, от непривычки может закружиться голова, но потом всё снова встанет на свои места.
Кабинет дяди Бори был открыт. Всё в нём было так же, как и в тот день, когда они с бабушкой пытались разоблачить дяди-Борины тайны. Зоя быстро вернула дневник туда, откуда взяла – на дно коробки от израильских конфет – и уже собиралась уйти, как увидела, что на столе лежит конверт с наклеенными марками и надписью Par avion. Странно, что дядя Боря пишет бумажные письма, когда есть Интернет. Тем более странно писать письмо за границу, ведь оно будет идти целую вечность! Зоя не хотела подглядывать, но глаз сам заскользил к строчке с накорябанным адресом: Angela Reuven, Cold Lake, Canada. Странный адрес. Судя по всему, это было старое письмо, адресованное её матери, хоть оно и не пахло старостью, как пахли дневники и ноты. Зоя никогда не слышала ни от кого, что её мама бывала в Канаде. Повертев конверт в руке, Зоя увидела, что он не запечатан. Пообещав себе, что сделает такое в самый последний раз, она вытащила листок из конверта. В правом верхнем углу стояла дата – 01.03.2018 г. – то есть письмо написано всего несколько дней назад.
«Дорогая Энжи, – прочитала Зоя, – как ярко и высоко горят партитуры «Волшебной флейты»! Говорят, это самая опасная опера из всех возможных. Говорят, масон Моцарт построил звуковую Вавилонскую башню. И чем больше исполняли «Волшебную флейту», тем выше становилась башня. Пение слишком сильно возвышает человека, а он должен знать своё место. Ведь человек – это низший вид, это даже не ангел. Вот и доигрались. Прорвались-таки через ограждения, прямиком в чёрную дыру. Пока её не залатают, жизни не будет. Так что хорошо, что тебя здесь нет. Пережди в безопасности, а я сделаю всё, чтобы ты вернулась. Я кое-что для тебя купил. Только представь себе огромный концертный рояль из цельного дерева, весь в золоте, а сбоку якутскими бриллиантами выложено твоё имя».
Зоя не помнила, как вернула письмо на место, как вышла из кабинета дяди Бори, как ушла к себе в комнату, как рухнула на кровать и как уснула. Ей приснился какой-то странный сон. Таких ярких снов Зоя раньше никогда не видела. Она сидела в школьной столовой за звуконепроницаемой перегородкой. Было видно, что вокруг шумят, что кто-то даже зовёт её, но она ничего не слышит. Откуда-то она знает, что сможет снова услышать людей вокруг, если разгадает одну из математических задач тысячелетия. И сделать это она должна быстро, за считаные часы, иначе навсегда останется за звуконепроницаемым стеклом. «А что, если я не справлюсь?» – эта мысль телеграфной лентой проносится над её головой. Когда она поднимает взгляд, видит, как за стеклом стоят несколько человек и все смотрят на неё в упор. Ухмыляется и поглаживает бороду Григорий Перельман, а бабушка Зумруд складывает перед ним руки в молитве. «Гриша, – говорит она Перельману на жестовом языке, который Зоя неожиданно для себя вдруг стала понимать, – хватит ребёнка мучить. Это же твоя дочь. Помоги ей решить задачу». Стоят Русик, Алекс, Марик, откуда-то появился Марат, её тренер по карате. Он показывает ей, как сломать стеклянную стену, подбросив ногу, но сам не ломает. «Это твоя стена», – читает Зоя приложенную к окну записку. Зоя чувствует густой, дурманящий воздух. Взгляд её мутнеет, цифры на листе бумаги расплываются и превращаются в большое серое пятно. «Вот и конец», – думает она. Чья-то тёплая рука оказывается у неё на плече. Она поднимает взгляд. Оля стоит рядом и смотрит на неё в упор.
– Оля? – удивляется Зоя. – Как ты здесь оказалась? Тебя пропустили?
– Нет, но я умею проходить сквозь стены, – спокойно и буднично отвечает Оля.
– Проходить сквозь стены? Научи меня!
– Это несложно. Просто поверь в то, что дважды два – не всегда четыре. Ты слишком сильно полагаешься на логику. Некоторые задачи вообще нерешаемы умом.
– Как это?
– Мир искусства – за пределами математических формул. Проблема в том, что некоторые так расширяют эти пределы, что уже не могут найти пути назад.
– Пути назад?
– Да, в нормальность. Снова встать на твёрдую почву реальности.
– Я что, сошла с ума?
– Ты слишком сильно боишься сойти с ума. Я вижу.
– Не говори глупостей. Я тебе ничего подобного не говорила. Что ты видишь?
– Моя прабабка, в честь которой меня назвали, была целительницей. Её сгноили в психушке просто потому, что она видела то, чего не видели другие. А потом я стала замечать и в себе что-то странное. Кто-то назвал бы это бредом или галлюцинацией. Но я точно знаю, что я единственная из всей семьи унаследовала от бабки способность слышать и видеть то, чего не слышат и не видят другие. И меня оглушает твой плач.
– Я не плачу! Ты чего? Что это вообще за бред?
– Лучше бы ты плакала… плачь, плачь. Можно я тебя обниму?
– Отстань от меня, отстань! Не надо меня жалеть! Ты мне не мама! Не мама! Не мама!
Вдруг Оля исчезла, а вместо неё на Зою смотрела её мама, но смотрела она как-то неестественно, как изображение с фотографии. Гримаса удивления исказила лицо.
– Ты кто? – спросило изображение.
– Мама! Ты что, меня не узнаёшь? Я же Зоя, твоя дочь!
– Зоя? Моя дочь? Я тебя не знаю.
– Мама, мама, я Зоя, твоя дочь, – кричала Зоя. Проснулась она от собственного крика. Ей потребовалось время, чтобы прийти в себя, а когда она наконец снова уснула, снов больше не было.
В школе всё было как обычно, если не считать толстой жёлтой бабочки, которая летала вокруг неё; она безбоязненно садилась ей на нос, щекотала ей щёки, глаза, лоб. Зое постоянно хотелось отмахнуться, и она уже подумала, что это какой-то тик, но когда через несколько дней к ней после уроков подошла Оля и посмотрела прямо в глаза, бабочка исчезла.
– Можно мне с тобой пройтись немного? – спросила Оля.
– Зачем? – спросила Зоя.
– Зинаида Яковлевна мне всё рассказала. Так это правда, что твоя мама была пианисткой и композитором? А твой дядя был оперным певцом и даже поступил в Консерваторию?
– Правда.
– Никогда бы не подумала!
– Почему?
– Да просто… ты не выглядишь, как дочь пианистки… и как племянница оперного певца.
– Да неужели?
Оля сделала вдох, как если бы хотела зевнуть, но зевка не получилось.
– Что, не выспалась? – равнодушно спросила Зоя.