Мне представилось тогда, что Бог – это некто очень похожий на Деда Мороза, и я спросил:
– А когда он приносит подарки? На Новый год или на Песах?
– Нет, – засмеялся рав Кантор, – с Богом это немного не так работает, но главную мысль ты уловил верно. Подарки Всевышнего – это не машинка и не футбольный мяч, это не новые джинсы и не бутылка лимонада, это то, что у тебя есть более глубокое, более важное, более истинное. Это то, что создаёт из тебя неповторимую личность. Ты, наверное, слышал, что есть люди одарённые, а есть бездарные. Оба эти понятия имеют в корне слово «дар». Дар – это то, что кто-то дарит. Кто дарит, как ты думаешь? Правильно, Всевышний и дарит. Это значит, что у тебя чего-то не было, но после того, как ты получил подарок Всевышнего, оно у тебя появилось. Одарённость – это и есть подарок. А мы все получаем её как само собой разумеющееся и не думаем о том, что кто-то этого не имеет, потому что он не получил этого дара. Мы думаем, это всё – наша заслуга, потому что мы такие славные, что мы себя хорошо ведём и сами заслужили. Нет, чаще всего подарок Всевышнего – это аванс. Он разбрасывает подарки и терпеливо ждёт, пока ты поднимешь. А уж если поднял – рано или поздно придётся возвращать. Ты не представляешь себе, как много людей ленятся даже нагнуться и поднять с пола то, что просто лежит. Некоторые берут, но не знают, что с этим делать, не могут воспользоваться своим даром и просто выбрасывают его на помойку. С них и спрос невелик. Ну что взять с глупцов? Господь милостив к глупцам. Он с них мало спрашивает. Зато с тех, кто свой дар осознал и использует, и спрос велик. Но у каждого из нас есть выбор: принимать дар или не принимать. Так или иначе мы этот выбор делаем. Главное для тебя – понять, готов ли ты принять подарок Всевышнего? И если твой ответ – да, готов ли ты брать на себя ответственность за него? Можешь ли ты этот долг выплатить, когда придёт время? Если ты мужчина, то твой ответ «да».
Я кивнул, не до конца понимая то, что имеет в виду рав под долгом; я кивнул скорее на утверждение о мужчине.
– Да! – сказал я. – Я – мужчина и буду всегда делать то, что должен делать мужчина.
Как часто в моей жизни мне приходилось доказывать, что я – мужчина. Как часто меня брали «на слабо», вовлекали в эту игру против моей воли!
В какой-то момент отец стал относиться к моему увлечению музыкой довольно враждебно и всё время разжигал огонь моей злости. Чем ближе я был к бар-мицве, тем больше он переживал – и высказывал свои переживания вслух, что я занимаюсь чем-то, чем не подобает заниматься мужчине. Как раз в это время моё тело стало меняться и голос сломался. Из-за этого я обращался с родителями, как с главными врагами, вёл себя очень агрессивно и дерзко. Например, когда мама предлагала мне халву или орехи, от которых сушится горло, я резко отпихивал поднос или даже швырял его на пол, а когда отец начинал на меня орать, чтобы я обращался с матерью уважительно, ожидая, что я начну кричать в ответ и у нас будет настоящая ссора, я нагло смотрел на него и пел гаммы. Эта моя невозмутимость ещё больше злила отца, и он, наверное, хотел бы хорошенько меня отутюжить, но ничего не мог сделать, потому что уже в двенадцать лет я был выше и сильнее его. Но даже если бы он и захотел, он бы не смог сделать этого, между нами всегда возникала мама. Она становилась между нами и кричала ему: «Пой! Вессе!»[20] – и ему приходилось отступаться. Отпихнуть маму он не мог. Он слишком хорошо знал, какими мучительными для мамы были годы, пока я не говорил, и как она теперь дорожила тем, что у меня всё хорошо. Хоть словесных плёток, палок и дубинок отец для меня не жалел, физически он меня всё же почти не наказывал.
Рав Кантор учил меня верить в Бога, но не учил верить в себя. Если бы я встретил его сейчас, я сказал бы ему, что в Бога поверить – как в воду плюнуть, то есть совсем несложно. Бог есть – и это известно всем. Встречи с Богом описаны в Торе, описаны в Библии, описаны в разных писаниях. А раз это известно всем, то как минимум глупо это отрицать. А о том, что есть я, не знает никто. И как мне поверить в себя, если никто меня не видит и не замечает? Как мне поверить в себя, если все остальные говорят, что я – это не тот, кем я думаю, я являюсь, а кто-то другой. Когда все говорят, что я – продукт фантазии. Нет никакого я, нет никакого я. Нет никакого я. Нет и голоса, который это говорит. Ведь голос могут слышать другие, а кто слышит мой голос? Мой голос не слышит никто. Когда мой голос вне закона, меня нет. Слово – это и есть жизнь. Моё слово принесено в жертву. Значит, я – жертва? Да, я жертва. Хочу ли я быть жертвой? А разве у жертвы есть выбор? У меня нет выбора. Но ведь я человек! Ты не человек. Ты существо без ушей и без языка, помещённое в клетку, которая с каждым днём всё уˆже и уˆже. Как ведёт себя человек в такой ситуации? Я делаю себе ещё больнее, кричу и бешусь, ограниченный прутьями собственного тела и сознания.
Уже дважды я сталкивался в жизни с клеткой. Когда мне было пять и я не говорил, клетка смыкалась вокруг меня и я бесился ещё больше, вёл себя как животное, но когда я понял, что клетка стала закрываться и что ещё немного – и она закроется навсегда – я заговорил. Нашёлся маленький, еле заметный выход, в который никто не верил и о котором никто не знал, включая и меня. Но отчаяние, как высокая концентрация газа, заставило меня этим выходом воспользоваться, чтобы не взорваться.
Был ещё один период в моей жизни, когда клетка снова стала смыкаться, и мне казалось тогда, что это уже навсегда и нет в моей жизни больше никакого смысла.
С того момента, как я заговорил – и примерно до десяти-одиннадцати, я был абсолютно счастлив. У меня было полно друзей, я занимался музыкой, выступал, мне прочили великое будущее. Рядом были мама, папа, Анжела, Гриша. Я прибегал каждое утро в спальню Анжелы и Гриши и дожидался, когда они проснутся. Гриша злился на меня и выгонял, но Анжела говорила ему, оставь ребёнка в покое, и даже пускала меня лечь между ними. Я обнимал Анжелу и таял от счастья.
В какой-то момент моё тело стало меняться, и Гриша стал запрещать мне являться к ним в спальню. Он сказал «нет», ударив по столу, и, что самое удивительное, Анжела не стала ему возражать. Она согласилась с ним. Она сказала:
– Ты больше не ребёнок.
С тех пор они закрывали спальню на ключ. Как я ни пытался вломиться, как ни долбил дверь, они не открывали. Из-за этого я чувствовал себя брошенным, взрывался от бессилия. Моё настроение напоминало американские горки. Из эйфории я падал в глубокое, чёрное отчаяние и не мог ничего с собой поделать. Помню, как издевался над отцом и матерью, как плакала мать, как бегал за мной с топором отец, грозясь отрубить мне руки за то, что я натворил. А делал я много такого, за что потом мне становилось безумно стыдно. Я не знал, что мне делать со своей жизнью, ведь вдобавок ко всему я стал терять голос. Вернее, голос перестал быть звонким, чистым, он стал грязным, противным, ломким, как плохо настроенная скрипка. Как негодная скрипка. Больше не было в моей груди и в моём горле и намёка на бельканто, а было какое-то сплошное карканье, жужжанье, вой мотора. Это было страшно. Любые попытки извлечь из себя хоть что-то, напоминающее мелодию, терпело крах. О попадании в высокие ноты, которые всегда давались мне с лёгкостью, больше не могло быть и речи. Я понимал, что рушится вся моя жизнь, разрушается, распадается всё, что было ценно для меня. И я рушил всё остальное. Я пытался доказать себе, что я сильнее всех, что я смогу сохранить себя и свой голос. Но это не помогало. Тогда-то Анжела и придумала забрать меня из музыкальной школы; она посадила меня перед собой и сказала, что не бросит меня в беде и будет бороться за мой голос вместе со мной, но что я должен пообещать ей беспрекословно делать все, что она скажет. От этого будет зависеть исход игры. Если я буду её слушаться, то на месте руин будет воздвигнуто новое прекрасное здание; если же я продолжу вести себя как поджигатель, только разрушая, но не созидая, сжигая дотла землю, то земля эта никогда больше не станет плодородной.
Я сразу согласился. Анжеле я верил, как никому, несмотря на то, что она закрыла для меня дверь их с Гришей спальни. Мне по-прежнему было невыносимо от того, что они там прячутся от меня, но я не мог не взять хотя бы той малости, которую предлагала мне Анжела. А она предлагала мне тайну. О нашем уговоре не должен был знать никто, особенно отец. Ведь отец считал музыку своим главным врагом, запрещал мне петь, настраивал против музыки мать, Гришу, Зозой и даже маленькую Зою. И Анжела слышала, как мать жалуется раввину, что их жизнь превратилась в ад из-за оперы-шмоперы, и просила его перенаправить моё внимание на религию. Раввин пожал плечами, сказал, что это будет сложно – мальчик буйный и к тому же переходный возраст – но, к удивлению всех, я очень быстро стал податливым и спокойным, и рав Кантор возгордился собой, потому что ему казалось, что это он справился, с Божьей помощью, конечно. Ведь это он придумывал, как завернуть разговор так, что опера явится для меня в ином свете.
– Оперрра? – поведя глазом в сторону мамы, прокартавил он. – У меня про оперу есть хороший анекдот. Одесса, Театральная площадь. Подходит к Рабиновичу товарищ и спрашивает: Рабинович, вы что здесь делаете? – Как что? Приехал с женой в оперный театр! – Так почему же не заходите? – Сегодня моя очередь охранять машину.
Рассказав анекдот, он долго смеялся. Я сделал вид, что мне тоже смешно.
То, как рав Кантор и ему подобные представляли себе музыку, было похоже на то, чем отличается живой петух – поющий, голосящий и осеменяющий – от жареного петуха.
Их «музыка» всегда была мёртвой и всегда означала лишь смерть.
– Представим себе, что мы живём во времена Ювала, сына Лемеха, – сказал однажды рав Кантор, облизывая ложку с мёдом, – сына Лемеха, ага, он сам своими руками сделал первые музыкальные инструменты. Вот мы идём мимо его дома и слышим прелестную скрипичную мелодию. Не слыхав никогда прежде ничего подобного, мы входим в дом и спрашиваем: «Каким образом извлекаешь ты эти чудесные звуки?» Ювал указывает на свою скрипку и отвечает: «Я прикрепил к ящику гладкий кусок дерева, чтобы сделать шейку инструмента, а затем натянул на неё несколько бараньих жил с открытой стороны ящика. Проводя по жилам вот этим смычком, сделанным из конского хвоста, я извлекаю звуки музыки». Мы смеёмся и восклицаем: «Не рассказывай сказок! Какая связь между твоим деревянным сундуком с жилами и мелодией, которую мы только что слышали?» Всякий раз, когда мы выполняем мицву, заповеданную Ашемом, мы приводим в действие небесный оркестр. Исполняемые нами заповеди восходят к небу и рождают сладостную музыку. Однако, чтобы извлечь гармоничные звуки, заповеди должны выполняться с алахической точностью и с радостью!