Очень скоро выяснилось, что уроки рава Кантора и желание угодить всем, скрывая свои истинные чувства и желания, играют со мной злую шутку. Я стал плюшевым и мягким, и всем было хорошо со мной, но оказалось, что оперный певец из меня никудышный, несмотря на крепкие голосовые связки, несмотря на большую гортань, несмотря на роскошный тембр.
– Как может быть свобода в голосе, если нет самого главного? – ворчал Александр Петрович. – Тебе волевая команда в мозг идёт – надо петь. И ты поёшь как каторжник, как раб, как невольник. Оперного пения тут даже близко быть не может. Благодаря чему ты опираешь звук?
– Благодаря диафрагме и работе мышц брюшного пресса.
– А ещё?
– Благодаря дыханию?
– А ещё? – Голос преподавателя стал более резким.
– Громкость?
– А ещё? – Преподаватель перешёл на крик. – Что я прибавляю?
Я пожал плечами. Я действительно исчерпал запас догадок.
– Эмоции я прибавляю! Где твои эмоции? Достань их все из загашников души и ими пой.
Но как я ни старался вызвать в себе эмоции, у меня ничего не получалось. Я никак не мог вжиться в страдания героев, потому что, во‐первых, сам этого не испытывал, а во‐вторых, не мог позволить себе тех чувств, из-за которых мучились оперные страдальцы. Опера – это всегда драма, и почти всегда проливается кровь. Мог ли я впустить драму в свою жизнь? Неосознанно я сопротивлялся этому, пытаясь имитировать чувства, которых не испытываю. Но при этом каждый раз чувствовал ложь. Это была не та ложь, которой мне приходилось баловаться, чтобы сохранить в тайне занятия музыкой. Это была самая скверная ложь. Ложь, доказывающая мою беспомощность, несостоятельность как музыканта. Это была ложь, перечёркивающая всё, делающая все предыдущие мои жертвы бессмысленными, игрушечными, безобразными. Мне надо было интенсивно готовиться к поступлению в консерваторию, а я был похож на дурачка, который выучил слова, но не понял их смысла. И ведь я понимал, что выгляжу и звучу нелепо, я прямо физически ощущал фальшь. Душевная фальшь проносилась через ноты уколами, едва заметными, но ощутимыми, и это было очень неприятно; это гораздо хуже, чем заменить грудное до фаль- цетом.
Александр Петрович считал, что для классической части экзамена мне надо взять арию Калафа из «Турандот»; он считал, что эта ария хоть у всех и на слуху, но её точное исполнение, каким оно было задумано композитором, доступно очень и очень немногим, в первую очередь из-за высоких нот в конце; а я беру их с лёгкостью. Для меня эта ария тоже была вожделенной, ведь я мечтал (а какой тенор не мечтает?) перепеть Паваротти! Я до сих пор помню эту арию наизусть. Я бы всё отдал за то, чтобы спеть её сейчас; мне кажется, сейчас-то я бы спел её как следует, но приходится бесконечно крутить внутри эту пластинку.
А тогда я видел перед собой ноты и пытался спеть их с математической точностью, и мне казалось, что я делаю всё правильно. И действительно, чисто технически всё было на высшем уровне, однако Александр Петрович почему-то оставался недовольным.
– Где твои чувства? Представь, что ты только что угадал три загадки и совсем скоро прекрасная принцесса Турандот станет твоей, тебе надо только переждать ночь. Ведь ты точно знаешь, что никто не разгадает загадку твоего имени и, следовательно, не лишит тебя головы. Значит, ты уже победил! Тебе надо прочувствовать радость и боль – совсем скоро ты будешь обладать своей возлюбленной. Давай сначала.
И я пел всё сначала…
– Стоп, стоп, стоп! – кричал Александр Петрович. – Ты хоть понимаешь, что ты поёшь? Может, ещё раз пройдёмся по словам? Смотри. Его жизнь зависит от того, разгадают ли подданные принцессы за ночь тайну его имени. Поэтому никому не велено спать, все должны искать разгадку. Моя тайна во мне сокрыта. С этой фразы начинается всё самое важное. Моё имя никто не узнает. А потом: нет, нет, в уста твои его вложу, когда рассвет забрезжит! И поцелуй мой рассеет тишину, он сделает тебя моей!
– Но ведь она не любит его! Она не хочет, чтобы он ею обладал. Как он может радоваться и ликовать?
– Какая разница – хочет она или не хочет? Ведь ты выиграл её игру. Ты справился. Ты – принц, хоть и неизвестный! Ты силён, красив и умен! Ты поработил своей воле первую красавицу. Ты велик. Рассейся, о ночь! Померкните, звёзды!.. Померкните, звёзды! На заре я одержу победу! Победу! Победу!.. Понял? Он уже празднует победу. Он сорвал свой куш!
– Да, – кивал я и начинал снова, и снова, и снова.
Мне даже начало казаться, что у меня неплохо выходит, но Александр Петрович, взмокший и уставший, ходил по классу и кричал на меня. Мне было очень горько, но я не знал, что сделать. Дома я признался Анжеле, что не могу полностью раскрыться, потому что мне страшно. Ведь тогда все увидят меня насквозь. Она ответила, что мне надо сделать выбор, либо я остаюсь в искусстве, раздеваюсь догола и показываю все свои рубцы, либо занимаюсь чем-то ещё и остаюсь в белых одеждах.
– А что, если мои рубцы будут настолько ужасными, что другие с отвращением от меня отвернутся? – спросил я.
– А что, если ты попробуешь? Всё, что я знаю о тебе совершенно точно – так это то, что ты рождён, чтобы петь.
– Откуда ты знаешь? – спросил я.
– Это очевидно, – сказала Анжела и добавила: – Если не хочешь для себя, ты должен сделать это для меня. Ведь я на тебя рассчитываю.
Если пробьёшься в Москву, потянешь меня за собой.
– А что, если я не справлюсь с чувствами, которые во мне распакуются? – спросил я. – А что, если эти чувства будут настолько ужасными, что погубят меня и моих близких?
– Не погубят, – отрезала Анжела.
Мне ничего не оставалось, как довериться её чутью, потому что со своим собственным я был не в ладах. Анжела считала, что я зря нагнетаю и всё не так страшно… Как она ошибалась!
6
Если бы вы знали, как трудно мне было сегодня решиться на то, чтобы прийти к вам. Я предпочёл бы собственными руками мыть закоулки самых грязных цехов на фабрике, чем выкладывать здесь свою душу. Если бы не обещание, которое я дал себе, прийти к вам ради Зои хотя бы десять раз, я бы бросил всё сразу, после первого же сеанса. И не принимал бы эти ваши таблетки. Мне вроде бы легче, как будто бы меня меньше стали преследовать за мой голос. Но всё-таки есть чувство, что таблетки закрывают от меня реальность, как будто из-за них на мои глаза накладываются розовые очки. А я хочу смотреть реальности в глаза, а не пытаться сделать вид, что ничего не происходит.
А вчера произошло нечто невообразимое, и мне кажется, что это был сон. Хотя ведь раньше я свои сны не помнил, вообще ничего, только голова сильно болела и чувство тревоги невообразимое в груди, а тут помню всё в мельчайших подробностях. Либо это действие таблеток, либо – наоборот – таблетки не действуют. У Зои был день рождения, ей исполнилось восемнадцать. Это единственный факт, всё остальное может оказаться вымыслом. В общем, она пригласила своих друзей, я их не считал, но мне показалось, что их тысяча, таким заполненным стал дом. Среди гостей была одна девушка – пианистка. И эта девушка пришла с синтезатором. Вы только представьте себе – в доме, где столько лет было запрещено петь и играть, вдруг появился синтезатор. Отличный синтезатор, не из дешёвых. Я сначала жутко испугался, побежал за берушами, а потом Зоя подошла ко мне, взяла за руку и повела к гостям. Она сказала, что всё хорошо и что музыка разрешена, и теперь она будет играть у нас постоянно. Я спросил: «Как же так, Зоя, ты же музыку ненавидишь!» А она ответила: «Теперь не ненавижу». Я решил, что здесь что-то не так, и спросил у мамы, действительно ли там девушка с синтезатором, или её вижу только я. Мама подтвердила, что девушка действительно есть. Я снова повернулся к девушке. Вот она включает синтезатор, вот она снимает тоненькие перчатки, вот она растирает руки, начинает играть. Я не сразу узнал мелодию, а когда узнал, был ошарашен. Ведь эта музыка – наш с Анжелой секрет, она написала музыку специально для моего голоса на слова Мандельштама. Никак, никак эти ноты не могли оказаться у той девушки. Разве что Анжела их ей сама отдала. Возможно ли это? Одно из двух: либо Анжела очнулась и передала Зое ноты, либо я всё нафантазировал. Но тогда я обо всём этом не думал, а пребывал как во сне: знаете, бывают такие сны, в которых ты осознаёшь, что ты спишь, но не хочешь просыпаться. И вот я очутился в этом сне. Ведь только во сне могло произойти то, что произошло потом.
Я подошёл ближе – и запел. Ведь я прекрасно знал слова, я знал, как именно задумывалась эта мелодия. Впервые за десять лет я спел на публике. Девушка Оля ободряюще на меня посмотрела, кивнула, а когда я запел, уже не отводила взгляда. И так мы всю песню смотрели друг другу в глаза. Она играла, а я пел. А потом, когда песня закончилась, она хотела мне что-то сказать, но я быстро ушёл. Мне вдруг стало очень, очень плохо. Я хотел лечь и больше не вставать. Я горько раскаиваюсь в этом и не знаю, какая расплата меня теперь за это ждёт, чем мне придётся заплатить за это сиюминутное удовольствие. Возможно, я потеряю голос… Так что если я не приду в следующий раз, вы будете знать, что у меня есть веское оправдание. Да и зачем мне будет приходить сюда? Чтобы, как рыба, глотать воздух, будучи не в состоянии извлечь из себя ни слова? Изменения слишком пугают меня, и порой мне кажется, что голос не слушается. Я слишком многое рассказываю о себе. Я выкладываю себя с потрохами, и вроде бы вы меня так внимательно слушаете, почему бы не рассказать. А когда я выхожу от вас, я не могу избавиться от чувства, что меня преследуют. Вы же внушаете мне преступную мысль, что я должен петь. Почему я должен вам верить? Ведь я знаю вас всего несколько дней, а себя я знаю уже тридцать лет. Когда я выхожу от вас, голос вновь оказывается вне закона. Иногда появляется шум в ушах, и мне приходится успокаивать себя тем, что он не в ушах, а где-то вне моего тела. Если знаешь, что шум исходит не из тебя, а извне, даже если этот шум невыносимый – его перенести легче. Злость на других – живительна, ненависть к себе – губи