Через несколько недель комитет опубликовал доклад, нисколько не интересный потомкам, но соответствующий умонастроениям современников. Как и следовало ожидать, в нем содержались предложения об улучшении состояния службы приходских сторожей и усилении координации между магистратами. И только Хэрриот, который через пять лет умер после тяжких страданий, невыносимых, по выражению журнала «Джентльменз мэгэзин», даже для его стойкого ума, предпринял отважную, но безнадежную попытку убедить комитет мыслить шире. Для него идея службы ночных сторожей полностью дискредитировала себя. Он настаивал, чтобы районные власти имели в своем распоряжении полицейские силы в составе пятидесяти человек под началом главного констебля. Кроме того, предлагал вносить в список полицейского резерва примерно вдвое больше кандидатов. В речную полицию и на Боу-стрит зачислить дополнительно по двести человек. Сделать полицию легкоуправляемой и доступной в случае тревоги и подчинить энергичным магистратам, поскольку только смелые и решительные люди способны руководить полицейскими силами.
Никто к нему не прислушался. Хэрриот мог с тем же успехом устроить для всех желающих декламацию стихов Генри Джеймса Пая, Уильяма Гиффорда или Мозера. Законопроект в основном опирался на предложения комитета и вскоре поступил на рассмотрение в парламент. В это время вызванная преступлениями паника стала стихать. И вот 11 мая произошло новое убийство, утешив низшие классы тем, что не только они подвержены опасности. Джордж Беллингем, разъяренный пересылкой писем из одного департамента Уайтхолла в другой – хорошо еще, что уведомляют об этом, – принес в вестибюль палаты общин заряженный пистолет и застрелил премьер-министра. Возможно, Персиваль успел, умирая, вспомнить высказанную им три месяца назад сентенцию, что никакая, пусть даже самая превосходная, организация ночной стражи не предотвратит подобных преступлений.
Осталось только провалить закон. В июле палата обсуждала петицию столичных приходов, которые утверждали: закон совершенно не отвечает требованиям и будет им стоит дополнительные 74000 фунтов прямого налогообложения. Райдер больше не был министром внутренних дел, и законопроект остался без поддержки. Молодой Генри Бруэм, впоследствии знаменитый лорд-канцлер, устроил ему похороны. Законопроект, пусть и не грандиозный, сам по себе представлял опасность. Он был внесен под влиянием импульсов и настроений момента и давал вызывающую тревогу власть полицейским, над которыми стояли магистраты, представлявшие собой пестрое сборище банкротов, юристов-неудачников «и в особенности поэтов – да, именно поэтов, ведь не было ни одного прихода, чтобы обошлось без своего поэта». Приходские власти были «обеспечены поэтами даже лучше, чем министерство финансов». Больше об этом законопроекте никто не слышал, зато парламентские комитеты (в 1816, 1818 и 1822 годах) заслушивали вопрос об опасности, грозящей со стороны полицейской системы английским свободам. И когда в 1829 году тогдашний министр внутренних дел Роберт Пиль учредил столичную полицию, совет прихода Святого Георгия вновь разразился жалобами.
Кости Джона Уильямса уже восемнадцать лет лежали под мостовой на перекрестке Кэннон-стрит, и рассказы о нем окутались духом мифа и легенды. Со временем сгладился ужас тех дней, а Де Куинси еще не обессмертил Уильямса печатной строкой. Новое поколение приходских властей решило, что сторожа их вполне удовлетворяют. Чего они ждали от новых «бобби» Пиля, нам неизвестно, но в начале 1830 года приходское собрание заявило, что «полностью разочаровано в системе, поскольку она по своей природе слишком авторитарна и в результате ее необдуманных действий преступность в приходе только выросла. Чаще стали происходить ограбления, на улицах по ночам творится недопустимый разгул и беспорядки. У жителей не осталось веры, что сторожей нанимают исключительно на благо горожан. Полицейские во время дежурств напивались в пабах, где сидели с проститутками и другими подозрительными личностями». Совет прихода заключил, что «нынешняя система антиконституционна и способна поколебать основы английских свобод.
Ежегодный взнос в 1800 фунтов на издержки столичной полиции – явно слишком высокая цена за гарантию, что через восемнадцать лет не появится второй Джон Уильямс.
Глава одиннадцатаяВосьмая жертва?
Столь самонадеянный вердикт начала девятнадцатого столетия в отношении Джона Уильямса – не что иное, как приговор себе. Но несправедливо слишком сурово критиковать магистратов за их поведение во время расследования. Они хотя и выступали в роли полиции, но были необучены, действовали несогласованно, имели слишком мало людей, а те, кто на них работал, совершенно не подходили для этой роли. Но, даже учитывая недостатки системы, некоторые из их просчетов очень трудно понять. Магистраты не организовали тщательного осмотра молота, который раньше выявил бы выбитые на нем инициалы, не обратили с самого начала внимания на гостиницу «Грушевое дерево», а это могло бы спасти жизнь Уильямсонам. Они не придали значения найденной в доме Марра стамеске, хотя искали ее владельца, давали на этот счет объявление и не могли не сознавать, что на место преступления ее почти наверняка принес убийца. В «Грушевом дереве» обыск был произведен только через десять дней после смерти главного подозреваемого. Магистраты зря теряли силы и время, допрашивая людей, которых приводили к ним по пустяковым основаниям; не удосужились создать орган – пусть временный и рудиментарный – для должного обмена информацией и координации усилий. Они отвлекали от дела своих людей, без необходимости закрывая подозреваемых в тюрьме, – боялись, раз уж к ним привели человека, отпускать даже тех, кто меньше всего подходил на роль преступника. Но что еще хуже: после того, как был опознан молот, тот факт, что за решеткой сидит человек, который до этого снимал койку у Вермилло и имел доступ к орудию убийства, произвел на них такое сильное впечатление, что они направили всю энергию на доказательство его вины и не заметили более широкой значимости этого опознания. Немедленно организовать тщательный обыск гостиницы «Грушевое дерево», подвергнуть перекрестному допросу всех, кто там проживал или имел доступ к сундучку с инструментами Питерсона, осмотреть одежду и бритвы постояльцев, навести справки об их перемещениях в моменты убийств – вот что требовалось сделать. Но ничего этого магистраты не предприняли. И что печальнее всего – они сочли на первый взгляд очевидное самоубийство Уильямса доказательством его вины. И в своем стремлении успокоить толпу выставили напоказ труп, покрыв позором и объявив убийцей человека, которого не судили и у которого не было возможности оправдаться перед присяжными.
Важно вспомнить, на каких слабых основаниях был первоначально арестован Уильямс. Подозрения возникли из-за того, что в четверг вечером, примерно в семь часов, его скорее всего видели рядом с местом преступления. Что в гостиницу, где снимал койку, он вернулся примерно в двенадцать ночи, когда попросил товарища по комнате, иностранного моряка, погасить свечу. Что он был невысокого роста и хромал. Что был ирландцем. Что до печальных событий нуждался в деньгах, а когда попал в тюрьму, имел при себе много монет.
«Таймс» также утверждала, что у него была банкнота в один фунт. Предварительные улики, пусть даже такие слабые, указывают исключительно на обстоятельства убийства Уильямсонов и Бриджет Хэррингтон. Убийство Марров на этой стадии не рассматривалось. Премьер-министр в палате общин говорил об убийстве Марров как о нераскрытом преступлении. Уильямса признали убийцей Марров лишь в силу того, что его признали убийцей Уильямсонов. Но даже в момент последнего преступления, когда единственный раз видели убийцу, он не был четко опознан как Уильямс. И на время совершения преступления, если верить показаниям мисс Лоуренс – а она сама призналась во враждебных чувствах к подозреваемому, – у Уильямса было некое подобие алиби.
Уильямс не скрывал, что водил дружбу с Уильямсонами, часто заглядывал в «Королевский герб» и был там в известный четверг. Но если посещение «Королевского герба» само по себе вызывает подозрение, удивительно, почему за решеткой не оказалась половина мужского населения округи. Также не имеет большого значения, что Уильямс вернулся домой только после двенадцати. Район славился вечерней жизнью, и лавки и питейные заведения часто не закрывались до полуночи. Рихтер на допросе на второй день Рождества показал, что Уильямс имел привычку поздно ложиться спать. Если на то пошло, факт, что Уильямс вернулся в «Грушевое дерево» после двенадцати, говорит в его пользу. Уильямсонов убили вскоре после одиннадцати, а «Королевский герб» находился от «Грушевого дерева» всего в пяти минутах ходьбы. Если бы Уильямс был виноват, он бы намного раньше оказался дома. У него не было оснований задерживаться – наоборот, имелись веские причины как можно быстрее убраться с улицы и скрыться в своей комнате, прежде чем поднимется тревога и люди кинутся ловить убийцу. «Грушевое дерево» было для него естественным и единственным убежищем.
Объяснение Уильямса, почему он попросил соседа по комнате погасить свечу, похоже на правду, если вспомнить, насколько была велика опасность пожаров в старых домах на берегу Темзы. Не следует забывать, что Уильямс ходил в плавания на судах Ост-Индской компании, которые были сделаны из дерева и, чтобы отбиваться в пути от врагов, имели вооружение. Пожар на деревянном корабле с порохом на борту и минимальными возможностями спасения казался страшнее штормов и нападения неприятеля. Противопожарные правила были суровыми и строго выполнялись. На палубе все свечи гасили в девять вечера, в трюме – в десять. Опыт Уильямса на суше и на море научил его бояться огня. Вид соседа, поздно вечером читающего в кровати со свечой в руке, неизбежно бы вызвал его протест. Если бы Уильямс вернулся в гостиницу в испачканном кровью, изодранном платье и, не исключено, раненный в стычке с Уильямсоном, мужчиной выше и крепче его, было бы намного разумнее не привлекать к себе внимания, а тихонько прокрасться к своей кровати. Тем более что единственный источник света – свеча в руке соседа – не позволял его как следует разглядеть.