Именно эллины начали соперничество рукотворения в красоте и совершенстве форм с самой Природой. Достижения эстетизма здесь оказались столь впечатляющими, что их лучшие образцы способны вызывать настоящее потрясение у наблюдателя. Я думал об этом, стоя под величественными сводами миланского собора Дуома. Трудно представить себе что-либо более грандиозное в великолепии и изяществе. Если, конечно, забыть розовые скалы Вуоксы, подернутые хладным дыханием северной зари.
Тем бесполезнее кажется эта погоня за красотой рукотворения, чем шире взгляд человека в открытый мир Природы. Никогда еще подделка не превосходила сам оригинал. Попробуйте сравнить морской бриз под звездами таврической ночи с сухим полотном мариниста. Оно хорошо лишь как визуальный сигнал для оживления памяти. Ведь возбуждение чувств вызывает не само полотно, а память, к которой оно взывает.
Поиск идеального, божественного вне Природы неизбежно должен был привести к воцарению идеалистических догматов. Даже в период рассвета античности, когда ее гармония достигла удивительного равновесия между физическим совершенством атлетизма и божественной одухотворенностью идеи человеческого равностояния с богами, эстетизм «клинит» на самоедство. Вполне допустимо, что интеллект эстетов устал от им же созданного представления о богах. Идеализация должна была толкнуть божественное в область непостижимого, и она это сделала.
Естественно, что ни в одной христианской трактовке нет ни слова правды об истинной причине принятия христианства. История показывает нам только косвенные связи, пряча иногда прямые причины вообще за грань логически допустимого. Христианизация с ее жесточайшими мерами подчинения подняла новую Империю, новый Рим, взамен исторически истощенной цивилизации. Божественного в этом явлении было не более, чем в собирании подосиновиков.
Просто идеология четвертого века не могла не опираться на религию, как впрочем и идеология варваров десятого века. Эстетизм христианства был особо показателен именно для варваров, в большинстве своем впервые увидевших набитые золотом храмы.
Недоумение по поводу того, почему нужно поклоняться голому трупу иноверца на искаженной форме языческого креста подавлялось единственным веским аргументом — плетью, а для самых непонятливых оставили меч.
Русь вступила в один из континентальных блоков. Ей просто не дали стоять в стороне от происходившего раздела Европы. Однако, более гиблое занятие, чем превращение варвара в псевдоэстета, просто трудно себе представить.
Эстетизм, в отличие от варварства, всегда навязывает себя миру. Толпы духовных проповедников пытаются донести до нас нечто такое, чего мы не знаем. Их наивное самомнение вызывает восторг. Помню, как в беседе с одним из американских пастырей наш варвар процитировал отрывок кумранских рукописей, на языке оригинала, чем, собственно говоря, не вызвал никаких эмоций у своего оппонента, поскольку американец просто не знал об их существовании.
Познание и варварство несоединимы только с точки зрения самих эстетистов. Могу утверждать, что я варвар именно потому, что степень моего познания значительно превосходит эстетический потенциал.
В эстетизме знания узко нормированы. Они подчинены централизованной симметрии. Варвар может опровергнуть любую аксиому в этой системе, выстраивая законы в иной системе. Такую модель, со всеми ее догмами и непреложными истинами легко опровергнуть, если построить иную систему координат.
Задумайтесь на минуту — знания стали продуктом измерения!
Однако даже эстетизму очевидно, что нет абсолютного числа, а стало быть и не существует абсолютного измерения. Значит, наука все время повторяет условно правильные формулировки законов. Получается, что истина стала заложницей способа ее изложения. Но это же абсурд! Такое положение дел можно было бы считать бедой всего человечества, если бы здесь не обнаруживался более конкретный адресат — эстетический традиционализм.
Что же может дать мировой познавательной практике сознание варвара? Более совершенную систему измерения. А если быть точнее, то четыре системы разработки информации по всем отраслям науки. Унифицирование этих систем, приведение их к числу обращения, станет наиболее точным показателем истины. Впрочем, не будем вгрызаться в подробности. Оставим их для уже избравших данный путь познания.
Знания в варварстве всегда являлись предметом святости, явлением сакральным и сугубо кастовым. Достаточно очевидно, что предметом святости в эстетизме выступает мораль. Новый лейтмотив эстетизма — построение Храма. Это концептуально. До истощения ума. Моралистам застило очи на то обстоятельство, что Храм давно уже воздвигнут.
Причем действительно нерукотворный. Когда мы пришли на землю, он уже стоял, Будет стоять и после нас, несмотря на все усилия человека развалить его до срока.
Этот Храм зовется Природой.
Впрочем, моралисты и не смогли бы разглядеть в Природе ничего такого, что подстегнуло бы их сознание к духотворчеству. Но ведь именно Природой организовано все живое, выстроены все связи и отрегулированы все отношения. Разве само это обстоятельство не достойно пытливого ума правдоискателя? И разве возня в износках собственной души большего значит, чем постижения великих смыслов Природы?
Перейдем, однако, от декларирования к изложению. Жизнь — главный мотив Природы. Жизнь, организованная посредством системы внешних и внутренних связей, прочность которых выстраивалась миллионами лет. Мы — только один из элементов этой системы. Можно считать, что Природа провела эксперимент, наделив это звено способностью к самоуправлению.
К сожалению, объективно подобный эксперимент принес природе отрицательный опыт. И все-таки мы есть, и значит, вопрос стоит о причинении хотя бы минимального вреда этой системе, о необходимости затормозить дестабилизирующую функцию человека в Природе. И поэтому первейшее дело — не оценивать Природу с позиции «правильно — неправильно». Природа выше человеческой морали. Это необходимо усвоить раз и навсегда. Стало быть, не подлежат оценке и те требования, которые Природа предъявляет к выживанию свои видов и особей.
Требования к выживанию стоят над понятиями «хорошо или плохо», «честно или нечестно». Они являются необходимыми условиями жизни. И если главный смысл варварства заключен в физической жизнеспособности, нужно, по меньшей мере осознавать, что это такое. Из чего данное понятие складывается.
Вот пример. Никому из нас в голову не придет задаться вопросом: «Что лучше — баобаб или береза?». И в соответствии со сделанным выводом браться за топор или за бензопилу.
Человек — такой же элемент живой Природы, и потому вопрос «Какая раса лучше?» звучит не менее маразматически. Другое дело, что Жизнь в Природе организована по закону территории. Климат, природные условия, специфика развития и особенности развивающих факторов, то, что в своей книге «Воины на все времена» я назвал геоменталитетом. На Севере баобабы сами никогда расти не будут. Все расставлено по своим местам, и вот потому, возвращаясь к расовым отношениям, мы делаем вывод, за которым стоит сама Природа: насильственная интеграция рас — уродство!
Нужно приложить все усилия к защите своего геоментального пространства от постороннего расового прорастания. Причем без какого бы то ни было расового унижения или оскорбления общечеловеческого достоинства. Это достигается путем элементарного воспитания молодого поколения Путем создания родовых, семейных традиций. Новых традиций, разумеется.
Любовь неуправляема и потому примитивна только на уровне архетипа «Ромео и Джульетта», то есть на стадии романтического развития личности в пятнадцати- семнадцатилетнем возрасте. Симпатии здесь действительно ничем не контролируются. Однако, если этот период у человека затягивается, то он уже превращается в хронический инфантилизм и, подобно любому отставанию от развития, подлежит лечению.
Белой девушке вовсе необязательно внушать, что черный юноша плох только потому, что он черный. Плох или хорош он может быть не по расовым, а по общественным меркам. Однако их слияние недопустимо, поскольку противоречит Природе. Даже несмотря на то, что в результате такого слияния в третьем поколении может родиться Пушкин.
Впрочем, соитие с черной расой для нас менее актуально, чем интеграция с красной. Существование красной расы традиционная наука не признает. Даже вопреки наличию ею же установленных характеристик.
Характеристики эти касаются цвета кожи человека, цвета волос и радужной оболочки глаз, формы волос, носа, глаз, губ, лица (верхних век), головы, роста человека и соотношений различных частей тела. Красный расовый тип характеризуется повышенной пигментацией кожи, что соответствует ее смуглому виду, наличием сильно пигментированных, то есть черных, жестких, прямых волос, широкой глазной щелью и, соответственно, крупными карими глазами, более выделяемыми, чем у белых, с динамикой формы лица от ортоградной до мезогнативной, то есть с выдвижением вперед угла верхней и нижней скулы, с крупным, выступающим вперед носом, с более широкой носовой полостью, чем у белых и с большим количеством потовых желез. Строение его тела идентично строению тела представителя белой расы.
Красный расовый тип сформировал все народы семитской группы, в частности современных евреев и арабов, он полностью охватывает турецкую и индо-персидскую формацию, совершенно неоправданно причисляемую к арийцам (только на основе Ригведы, Авесты и санскрита), он же оказал главное влияние на внешний облик населения южных провинций Франции, Испании, Италии, а также Югославии, Болгарии, Румынии, Молдавии и всех народов Кавказа.
Зона расового влияния «красных» исторически соприкасалась с южной границей русского геоментального пространства. Особенно активизировалось это слияние после распада СССР. Его активность на исторической территории России сейчас достигла уровня вытеснения русского национального приоритета.
Регулирование расовых отношений в России полностью подчинено политике обезличивания человека. При коммунистическом режиме это было продиктовано идеей интернационализма, в первичной своей основе касающегося только пролетарской солидарности. Ценности буржуазной демократии направлены на маргинальное искажение национальных культур, не превращение их в условно национальный традиционализм. Этим объясняются особенно яростные нападки демократов на любые проявления идеи различия между людьми. Даже если такие идеи никак не связаны с расизмом, то есть с отрицанием расового равенства.