– Только не разочаруйся, Мордимер, – прошептала мне прямо в губы. – То, что ты видел, – лишь маленькие женские хитрости. Простая видимость.
– Знаю. Но какое значение это имеет при твоей необычайной красоте?
Я целовал ее в губы и шею, губы мои добрались до выреза платья, а руки в это время распускали корсет. Она дышала тяжело, ногти левой руки воткнула мне в затылок, а правой управлялась с пряжкой пояса. Наконец я содрал с нее платье. Теперь я не удивлялся, что она набивает лиф: груди ее были всего лишь розовыми торчащими сосками.
– Любимая, – сказал, поднимаясь. – Жаль, но я не могу…
– Что случилось? Как – не можешь? Мордимер, но я ведь чувствую, что можешь – и можешь куда как хорошо, – засмеялась она и наклонилась, чтобы снова увлечь меня на софу.
– Твои груди, малышка, – покачал я головой. – Ты права, что набиваешь корсет, поскольку мужчины любят пышные формы. Но когда я с тобой голой, такое ощущение, что я тискаю мальчика. От одной этой мысли тянет блевать.
Минуту она смотрела, будто не понимала, о чем говорю, потом все же поняла – и лицо ее запылало. Скривилась, лицо застыло в гримасе чистой ненависти.
– Я этого не забуду, – прошипела и так резко натянула платье, что с громким треском лопнул рукав. – Ты, ты… – она не смогла найти подходящего слова.
– Да иди уже, – махнул я рукою и скривился, услышав грохот захлопнувшейся двери.
Из-за портьеры выскользнул Педро Златоуст. Усмехнулся радостно.
– Превосходная сцена, мастер Мордимер. Но скажите, будьте добры, зачем вы это сделали? Вы ведь знаете, мое уважение к вам настолько велико, что я и так написал бы, что бы вы ни пожелали…
– Педро, – прервал я его. – Ты ведь художник. Мастер. И должен знать, что ложь рано или поздно становится явной. А ты напишешь издевательскую песенку, которая будет правдой от первого до последнего слова. Разве это не забавно, что простой инквизитор отринул ласки величайшей певицы мира, поскольку у той были махонькие сиськи? Ты видел это собственными глазами и засвидетельствуешь это своим талантом и своей честью…
– Величайшей? – скривился Педро. – Готов поспорить, мастер: вскоре люди будут помнить не о ее пении, а лишь о том, что инквизитор вышвырнул ее из постели. Готов также поручиться, что Рита Златовласая будет теперь частенько называться Рита Безгрудая.
– Уважаю свободу певца, – со вздохом сказал я. – И буду последним, кому достанет дерзости ограничивать творческий порыв великого поэта.
Темный круг
Со внешними обходитесь благоразумно, пользуясь временем. Слово ваше всегда с благодатью, приправлено солью, дабы вы знали, как отвечать каждому.
– Дай Бог здоровьечка, – церемонно произнес канцелярист, когда я чихнул.
Я поблагодарил его кивком, хотя был уверен, что у Бога есть более важные дела, чем следить за здоровьем Мордимера Маддердина. Ибо я являлся лишь одним из тысячи винтиков мощной машины нашей Святой и Единой Церкви и был лишен амбиций стать чем-то большим. Недаром Писание говорило, что таким, как я, блаженным духом и смиренным сердцем, будет принадлежать Царствие Небесное.
– Вот рапорты, мастер, – канцелярист протянул мне стопку ровно сложенных листов. – Я позволил себе упорядочить их по датам.
– Благодарю. – Я принял документы из его рук и вздохнул, поскольку мне явно предстоял вечер, проведенный за крайне скучным занятием.
– Распишитесь, прошу вас.
Я склонился над столом и взял в пальцы перо. Поставил размашистую подпись, а второе «М» размазалось в кляксе.
– Ничего-ничего, я поправлю, – пробормотал канцелярист, потянувшись за песком.
Я оставил его за этим чрезвычайно увлекательным занятием, сам же, с документами под мышкой, твердым шагом вышел из канцелярии. Выходя, искоса глянул на ровные шеренги столов. Мужчины, склонившиеся над книгами и документами, были слишком похожи друг на друга. При этом я видел разницу: вот тот, например, корпулентный, с веночком волос вокруг головы, другой – седой, третий – худой и лысый… но все отчего-то казались одинаковыми. Может, из-за черных одежд? Может, из-за погасших взоров, что помутнели от многолетнего корпения над документами? Может, из-за нездоровой белизны кожи, из-за запятнанных чернилами пальцев и рук?
Я пожал плечами. В конце концов, Господь для каждого из нас выбирает такую судьбу, чтобы мы наилучшим образом служили Его планам.
Я затворил за собой дверь, однако тотчас в коридоре ко мне подбежал один из новых заместителей епископского секретаря, молодой человек с бегающими глазками.
– Инквизитор, – выдохнул он. – Его Преосвященство просит…
Я лишь приподнял брови, но ничего не сказал. Не думал, что Его Преосвященство Герсард – епископ Хез-хезрона – призовет меня нынче на аудиенцию, особенно учитывая, что данное им мне задание было ясным и простым.
– Как здоровье Его Преосвященства? – спросил я осторожно.
Заместитель секретаря лишь бросил на меня беглый взгляд и покачал головой, скривившись в характерной гримасе. «Охо-хо, – подумал я. – Это плохо». Его Преосвященство, увы, страдал приступами подагры и вдобавок любил выпить. Алкоголь же порой приводил его в доброе расположение духа, а порой – наоборот. По выражению лица заместителя секретаря я понял, что нынче как раз «наоборот».
И действительно, когда я вошел в кабинет Герсарда, сразу понял, что день у епископа не задался. Его Преосвященство стоял подле окна, хмурый, будто грозовая туча. Я видел его в профиль, но трудно было не заметить, что левая рука обвязана бинтами, а на щеках – нездоровый румянец.
– Льет, – крякнул Герсард раздраженно.
Я лишь с сочувствием вздохнул, ибо знал, что в дождь приступы подагры усиливаются. Я, правда, думал, что Его Преосвященство очень любит весь этот цирк и суматоху вокруг собственной персоны, однако не сомневался, что он действительно болеет.
Однако я знал рецепт от этого. Где-то с месяц в каменоломнях или на вырубке – и все болести нашего епископа сбежали бы, будто стадо овечек от волка. Понятно, что я никогда бы не осмелился отпустить подобную шуточку при ком-либо из окружения Его Преосвященства, да и с братьями-инквизиторами мы редко когда позволяли себе такое.
– А ты чего вздыхаешь? – повернулся он ко мне.
В правой руке епископ держал серебряный кубок, глаза были красными от перепоя и недосыпа. Даже седые волосы, за которыми он обычно ухаживал, аккуратно зачесывая за уши, сейчас торчали, словно кривые рожки. На щеке и лбу расплывалось отчетливое розовое пятно, поскольку, увы, Его Преосвященство страдал и от аллергии. У меня было неясное подозрение, что, возможно, она напрямую связана с количеством потребляемого пития, но такого рода подозрения я предпочитал держать при себе.
Поэтому я лишь низко поклонился:
– Я – слуга Вашего Преосвященства.
– Мордимер. – Он подпер левой ладонью щеку, зашипел от боли и грубо выругался. – И чего ты снова хочешь?
– Ваше Преосвященство меня вызывали, – сказал я тихо, стараясь придать голосу бархатную мягкость.
– Вызывал, вызывал, – повторил он, и я отчетливо видел, что он пытается вспомнить, какого дьявола я был ему, собственно, необходим.
– А знаешь, что молоко действует? – оживился он на миг.
Однажды я имел честь сообщить епископу, что молоко неплохо снимает боль, причиняемую в желудке кислотами, – и, слава Богу, рецепт помог.
– Только медик перед каждым кубком заставляет меня проговаривать «Отче наш», – добавил Его Преосвященство. – Коновал проклятый…
– Я рад, что оказался хоть в чем-то полезным.
Он вцепился в мраморный подоконник и сосредоточил на мне взгляд.
– Ты сейчас едешь в… – заколебался Герсард и махнул ладонью, а вино плеснуло ему на рукав.
– В Госсбург, Ваше Преосвященство, – подсказал я.
– Нет, – сказал он с таким удовлетворением, словно поймал меня на достойной наказания ошибке. – Ты едешь в Кассель. Настоятелем прихода при церкви Гнева Господня там некий Мельхиор Вассельрод. Мы учились вместе…
– Ваше Преосвященство? – решился я напомнить о себе, когда пауза затянулась.
– Были мы друзьями, – пояснил он. – Молодежь… – Его взгляд затуманился. – Ах, Мордимер, вот бы снова стало двадцать лет, а, парень?
Он покачал головой и оперся о подоконник. В кабинете Его Преосвященства подоконники были низкими, а окна – огромными. Даже думать не хотелось, что произошло бы, выпади епископ в сад в то время, когда пребывал в моем обществе, поэтому я подошел и решительно взял Герсарда под правую, здоровую руку.
– Позвольте, Ваше Преосвященство. Мне будет спокойней, если Ваше Преосвященство сядет.
Конечно, он мог и рассердиться, но лишь глянул на меня, а в глазах блеснула слеза.
– Ты и вправду хороший мальчик, Мордимер, – сказал он, дыша на меня вином, и позволил усадить себя в глубокое кресло.
Я дал ему кубок в здоровую руку, а он поднял его к губам и громко отхлебнул.
– Многие бы возрадовались, когда б их епископ выпал в окно и разбился о твердые камни, – пробормотал Герсард с обидой. – Хорошо, что ты – другой.
Вообще-то под окнами епископа не было камней – лишь нежно взращиваемый лужок да клумбы с редчайшими цветами, однако в любом случае падение со второго этажа (а этажи в епископском дворце были крайне высоки) могло закончиться скверно.
– Осмелюсь утверждать, что все молятся о долгой жизни Вашего Преосвященства, – сказал я.
– Это потому, Мордимер, что ты честен и всех прочих меряешь по себе, – снова растрогался он. – Но ты должен следить, мой мальчик, чтобы люди не пользовались твоими добротой и простодушием… Так, как они всегда пользуются моими. – Он промокнул глаза забинтованной рукою и снова зашипел от боли. – Что думаешь, парень, вот возьмись ты, как привык, по-своему, за моих медиков – придумали б они лекарство от подагры? А?
– Невозможно научить свиней летать, – ответил я, поскольку не думал, что пытки привели бы к чудесному улучшению умений пытуемого.