Я полагал, что мне представится случай удостовериться в справедливости своих подозрений, поэтому решил выждать, внимательно наблюдая за домом. В конце концов я заметил, что подворье покидает молодой, богато одетый мужчина с кинжалом у пояса. Я осторожно отправился следом и, пользуясь сумерками и отсутствием прохожих, втолкнул его в темную подворотню. Там подробно допросил и после оставил тело в густых кустах бузины, зная, что нескоро кто-нибудь его найдет – разве что порвут труп одичалые собаки.
И – я уже знал все; в представлении, которое разворачивалось в городе Касселе, мне осталось разыграть лишь последний акт.
Надо ли описывать, как именно я попал в тот дом людей безбожных и предающихся темным искусствам? Нужно ли описывать тела стражников, которые оставил за собой? Не думаю, что в этом есть необходимость, поскольку я всего лишь исполнял свой долг. Могу только сказать, что делать это я старался с величайшей заботливостью и без лишней суматохи. Со мной было несколько гвардейцев, отправленных настоятелем, достойных доверия и преисполненных мужеством… Ха, да нужно ль подобное мужество, чтобы связать перепуганных людей, кои превращались в соляные столпы, едва лишь узрев черный инквизиторский плащ и серебряный блеск сломанного распятия? Знали, что для них все кончено, но лишь двое вступили в безнадежную схватку, остальные дали себя связать, будто овцы.
Настоятель Вассельрод тоже хотел принять участие в расправе с темным кругом, и мне было непросто его сдержать. Оттого перед дверьми комнаты, где находилась Хагаф, мы оказались вместе.
– Я вас предупреждаю, отче. Это может быть непростым делом. Прошу, останьтесь и подождите меня.
– О, нет! – Он вознес распятие над головой, словно хотел кого-то им огреть. – Вы ведь не думаете, что я отступлю, когда дойдет до схватки с демоном?!
Я лишь кивнул, поскольку знал, что не сумею его сдержать. Что ж, Хагаф, может, и не была из числа наиболее грозных и жестоких демонов, однако все равно была опаснее любого из людей. А об этом частенько забывали, увидев, какой красавицей выглядит в женском обличье. По крайней мере, именно о таком ее облике и говорили книги (и следует признать, что помещенные в них гравюры изображали ее слишком уж прелестной).
– Раз такова ваша воля, – согласился я. – Но помните, что я предупреждал.
Я толкнул тяжелые, двустворчатые двери, и мы вошли в комнату. В нос ударил запах ладана и ароматических масел. Внутри царил полумрак, разгоняемый лишь блеском нескольких лампадок. Хагаф – к счастью, в своем женском обличье – лежала на софе посреди россыпи разноцветных подушек. Были у нее узкое, чувственное лицо и блестящие глаза. Распущенные смолисто-черные волосы волной накрывали тело. Лежала нагая, а смуглая кожа едва ль не сияла в теплом желтоватом свете лампадок. Увидев нас, Хагаф приподнялась на локте, и я заметил небольшую крепкую грудь с торчащим темным соском. Демоница перехватила мой взгляд и медленно прошлась по груди длинными, кроваво-красными ногтями. Я же отметил, что они – на самых кончиках – были остры, будто наконечники копий.
Хагаф тихо вздохнула и по-змеиному облизала губы. Показалось мне или язык действительно был раздвоен?
– Проклятая демоница! – воскликнул настоятель и шагнул вперед с распятием в руке. – Именем Господа нашего, Иисуса Христа, повелеваю: сгинь, изыди! Возвращайся в бездну, из которой явилась!
Хагаф перевела взгляд на настоятеля, однако слова его, казалось, не произвели на нее ни малейшего впечатления. Я же сделал пару шагов вперед и поклонился. Достаточно низко, чтобы выказать уважение, но недостаточно – чтобы унизить себя.
– Госпожа Хагаф, – сказал я. – Прости, что прервали твой отдых.
Она снова взглянула на меня, и взгляд тот был почти гипнотизирующим. Блестевшие черные глаза, казалось, тянули сознание в неизмеримую глубину сладчайших обещаний.
Я усмехнулся.
– Это на меня не действует, госпожа, – сказал ей вежливо. – Я инквизитор.
– Я знаю, кто ты такой, Мордимер Маддердин. Но ведь всегда стоит попытаться.
Голос у нее был тихий и теплый, и даже самые банальные слова, произнесенные им, звучали как грешное обещание. Это был голос, о котором грезят мужчины. Если бы сказала «пойдем» – я пошел бы за ней хоть в огонь.
– Пойдем, – прошептала она.
– Это была лишь метафора, – кашлянул я. – Но все же покорно признаю, что я оценил как твой голос, так и твое мастерство.
Вассельрод стоял в стороне и удивленно переводил взгляд с меня на Хагаф. Он уже опустил распятие, и теперь, казалось, не совсем понимал, что ему делать с этими двумя перекрещенными кусочками дерева.
Я взял крест из его руки, и тот снова сделался Распятием. Я почувствовал силу, которая вливалась в мои ладони. Хагаф глянула на меня чуть встревоженно.
– Нужно верить, что он действует, священник, – пояснил я спокойно. – Распятие – это просто две перекрещенные палочки. И лишь наша вера дает им силу и святость. Верно, госпожа Хагаф?
Она медленно склонила голову, все еще обеспокоенно глядя на мою руку, сжимающую распятие. Я же повернулся и положил его на столешницу, рядом с масляными лампами.
Что бы там себе ни думал Вассельрод, я прибыл сюда не для того, чтобы сражаться с Хагаф, ведь обычно сражаться с демонами столь же разумно, как с помощью дубины поворачивать реку вспять. Или, скорее, как зажигать огонь на складе с порохом. Что, впрочем, не означает, будто порой не нужно этого делать, – просто прибегать к подобным средствам стоит лишь в крайнем случае.
– Не мог бы ты подать мне фрукты? – попросила она.
Поднос с засахаренными фигами, сливами и смоквами стоял на расстоянии вытянутой руки от нее, но я послушно приблизился и подал. Подойдя, я ощутил запах ее тела. Острый и беспокоящий. Подумал, что было бы, если бы лизнул эту шелковую, мягкую, загорелую кожу.
– Сделай это, – сказала она, закусив губу.
Я подождал некоторое время, и когда она так и не потянулась за фруктами, отставил поднос и отступил на пару шагов. Сопротивляться наложенным ею чарам было для меня не слишком сложно, но я не хотел рисковать без особой причины. Особенно учитывая, что ее близость не только ошеломляла, но и приносила боль. Хагаф была ответом на вопрос: «Что, если бы», была воплощением мужских желаний.
– Ты прибыл, чтобы меня изгнать? – спросила она сладко и глянула на меня из-под длинных, иссиня-черных ресниц.
– Нет, госпожа, – ответил я вежливо. – Я бы не стал использовать слово «изгнание».
– Мечом Господним клянусь, ты ведь разговариваешь с демоном, инквизитор! – закричал настоятель, который успел окончательно прийти в себя. – Изгони ее! Сожги!
Хагаф посмотрела на него. С легкой печалью, но и не без веселья.
– А ты хотел бы меня сжечь? – спросила, развлекаясь. – Единственный огонь, в котором я могу гореть, – это огонь безумного вожделения… – внезапно она оборвала себя и рассмеялась. На этот раз не как демон-искуситель, но просто девичьим радостным смехом. – Ох, Мордимер. На него это не действует. Он любит другие прелести. – Она плеснула ладонями. – Я многое умею, но не могу превращаться в юношу с худенькой жопкой. – Хагаф откинула голову и хохотала до упаду.
Я глянул на настоятеля – а у того лицо сделалось столь же красным, как и лысина.
– Отвратительная тварь, ты лжешь, лжешь… соблазняешь нас… – бормотал он.
– Ну, чего же ты хочешь, Мордимер? – Она перестала смеяться, но в глазах ее все еще мелькали бесики. – Чтобы я удалилась из этого прелестного города? Мне здесь ежедневно приносят кроликов, котиков и щеночков. Кормят засахаренными фруктами, поят вином с медом и кореньями. Я могу выбирать между молодыми славненькими самцами, каждый из которых молит о том, чтобы провести в моих объятиях хотя бы миг. Отчего бы мне отсюда уходить?
– Потому что уже не будет кроликов, фруктов, вина и мужчин, госпожа. Я приказал арестовать твоих приспешников и смею думать, что после допросов их сожгут.
– Как жаль, – сказала Хагаф, и в голосе ее я и вправду услышал сожаление. – А может, ты стал бы за мной ухаживать, Мордимер? Я слышала, что некоторые инквизиторы имеют своих Ангелов, верно? Не хотел бы ты иметь собственного демона? – Она снова рассмеялась.
– Боюсь, независимо от моего желания, такое решение будет неверно истолковано Святым Официумом, – ответил я вежливо, не пытаясь ей объяснить, что в словах «иметь своего Ангела» – не просто нотка, но целая симфония фальши. Поскольку если кто кого и имел, то – мой Ангел меня, а не наоборот.
– Предрассудки, – промурлыкала Хагаф и потянулась.
Она могла похвастаться плечами прекрасной лепки и стройной шеей. Запястья ее были столь узкими, что я мог бы обхватить их одной рукою.
– А никто и не говорит, что мы живем в наилучшем из миров, – сказал я.
– Вы ведь не верите в то, что она говорила, господин Маддердин, верно? Не верите? – Вассельрод снова обрел голос.
– Конечно, нет, отец настоятель, – ответил я. – Впрочем, это и не в юрисдикции Святого Официума.
– Ага, – сказал он и чуть успокоился.
– Если уж ты, Мордимер, настолько вежлив, что не пытаешься меня изгнать, – знаешь: нам следует заключить договор. Какую цену заплатишь за то, что уйду?
– Я не причиню тебе боли, госпожа, – сказал я мягко. – Оцени, что многие на моем месте начали бы с экзорцизмов…
– Это палка о двух концах! – резко прервала меня Хагаф и поднялась.
Теперь она сидела на софе, сложив руки на груди. Темный сосок торчал между двумя блестящими опалами, впечатанными в ее перстни.
– Знаю, госпожа. Именно поэтому хочу, чтобы мы пришли к соглашению.
– Я думаю, – ответила она, и на этот раз ее усмешка была несколько зловещей.
Экзорцизмы суть последний довод. Инквизитор или экзорцист почти всегда пытаются прийти с демоном к соглашению – если только не сталкиваются с особенно злобной и порочной тварью, которая понимает лишь доводы грубой силы. Причин как минимум две. Во-первых, слишком жесткое поведение может вполне миролюбивого демона, как, например, Хагаф, превратить в алчущее крови чудовище. Мы не раз и не два слыхали о таких случаях. Во-вторых, изгнанный демон мечтает лишь об одном: о мести экзорцисту, поскольку боль от экзорцизмов для демона более страшна, нежели все, что в силах приготовить для человека самый умелый палач. А ведь всегда существует вероятность, что демон вернется в наш мир, преследуемый лишь одной этой мыслью.