Видимо, я должен был сказать: «Ах, конечно», – но я не сказал ничего. Этот человек наверняка был безумен, однако я не собирался вмешиваться в аристократические интриги и замыслы. Конечно, насильственно избавляться от наследников некоторым родам случалось довольно часто, точно так же часты бывали и попытки молодых наследников ускорить наступление волшебного мига оглашения завещания. Старый барон явно не любил сына: может, был у него другой, коего и хотел облагодетельствовать. Но Мордимер Маддердин, милые мои, не наемный убийца. А те, кто путает святое призвание инквизитора с профессией наемника, обычно с горечью убеждаются, что совершили непростительную ошибку.
– Пусть ваша милость меня простит, – сказал я осторожно, – но я не заинтересован в этом задании.
Кнотт внезапно засопел, но барон успокоил его едва заметным жестом левой руки. Женщина в черном всматривалась в мое лицо с почти болезненным интересом, но больше походила на мертвую: черты лица словно застыли под толстой восковой маской. Что ж, если была матерью младшего Хаустоффера, она и должна была испытывать неловкость, присутствуя при разговоре о его убийстве.
– Знаю, о чем думаешь, инквизитор, – сказал барон. – Но уверяю, что глубоко ошибаешься. Мой сын уже не человеческое существо, и его убийство или, скорее, уничтожение – поскольку он на самом-то деле не живет, – окажется для него освобождением, а для тебя – причиной гордиться собой.
– Пусть ваша милость позволит мне самому решать, чем следует гордиться инквизитору, – ответил я, не пытаясь смягчать слова. – Отвечу все так же: нет. – Я склонился еще ниже, чем в начале беседы. – Позвольте мне попрощаться с вашей милостью и пожелать вам доброго здравия.
Правда, мне было жаль так и не состоявшегося угощения, но я знал, что если проведу в замке больше времени – добром это не кончится.
– Проклятие, Маддердин, стой! – рявкнул барон, и на сей раз было хорошо видно, насколько он разъярился.
Я остановился, поскольку не хотел обострять и так непростую ситуацию. Мы сюда прибыли не для того, чтобы сражаться с воинами местных феодалов, и я надеялся, что до худшего не дойдет. Правда, кроме Кнотта, в комнате не было ни одного вооруженного человека, но наверняка барон при желании сделал бы наш исход из его дома непростым занятием. На подворье мы видели несколько вооруженных людей и несколько слуг. Мимо них мы бы наверняка прорвались, но кто знал, не появились бы на стенах лучники или арбалетчики. А убежать от метко выпущенной стрелы не так уж просто, увы.
– Как пожелает господин барон, – ответил я, снова крайне вежливо.
Он всматривался в меня взглядом василиска и посапывал. Наконец отер лицо, словно отгоняя ненужные мысли.
– Останьтесь на обед, инквизитор, – сказал примирительно. – И на десерт я представлю вам кое-что такое, что сможет изменить ваше мнение.
– Благодарю, господин барон, – согласился я, поскольку не было у меня другого выхода. – Это честь для меня.
За многие годы ваш нижайший слуга убедился, что значение имеет лишь безропотная и преданная служба Господу, а материальные блага и плотские утехи суть ничто. Именно поэтому я научился довольствоваться сухой корочкой и глотком воды, хоть и не был уверен, что для меня годится подобная диета. Но когда возможность предоставлялась, я не отказывался потешить свой аппетит.
И на что же я надеялся, отправляясь на обед к барону Хаустофферу? Да уж точно не на то, что увидел, войдя в столовую. За почти квадратным столом, покрытым вышитой скатертью, сидел сам барон, его жена и несколько нарядно одетых дворян, управитель Кнотт и человек, которого ранее я видел на замковом дворе и который почти наверняка был капитаном стражи. За спинками высоких кресел, подле каждого из гостей, стояло по паре слуг, один должен был следить за напитками, второй – за едой. Ха, едой! Уж не знаю, можно ли столь тривиальным словом назвать те деликатесы и чудеса, которые гордо высились на столе! Ибо приметил я здесь молочных поросят с легко подрумяненной шкуркой, фаршированных сомов и щуку, каплунов, нашпигованных куропаток и фазанов, украшенных настоящими перьями. В серебряных супницах исходила паром горячая уха, а ко всему тому поданы были булки, булочки и хлеба – всех цветов и форм. Перед каждым из гостей стояла собственная тарелка, серебряная и украшенная гербом Хаустофферов. Ох, милые мои, да и княжеский двор не устыдился бы подобного ужина, и я лишь жалел, что Курнос и близнецы не с нами, поскольку – как можете догадаться – их попросили поесть вместе с дворней и стражей.
Ваш нижайший слуга вошел в зал последним из гостей, что было бы непростительной бестактностью, когда бы барон именно этого и не ожидал. Увидев меня, он вежливо приподнялся.
– Се – достойный мастер Инквизиториума, господин Мордимер Маддердин, – представил меня Хаустоффер. – Он со всею любезностью обещал разобраться с тем, что у нас творится. Но пока что, моя госпожа, – барон поклонился жене, – и вы, господа, пируйте и решайте, достойны повара наказания или благодарственного слова.
Я поклонился.
– Судя по запаху, уважаемый барон, твои повара отворили нам врата в рай. По крайней мере – мне, к сожалению своему, не обладающему утонченным вкусом высоких господ и слишком часто подпитываемому лишь молитвой.
– Несомненно, насыщающей душу, – с легкой усмешкой сказал один из дворян.
– Всего лишь избавляющей от избытка плоти, – ответил я, вздыхая. – Хотя и знаю, что есть набожные монахи, которым именно молитвы хватает вместо любой еды. Но, увы, мне еще далеко до подобного рода святости.
Один из слуг отодвинул для меня кресло с высокими подлокотниками. Резьба, как я заметил, изображала скрытую в листьях винограда змею – герб Хаустофферов. Только теперь я понял, насколько странен этот герб. Лев, тур, медведь, орел, конь, даже единорог или дракон – обычное дело. Но змея? Я не мог припомнить семейства, у которых на гербе была бы змея. Я взглянул на посуду. Змея, везде она.
У стола собралось всего-то девять человек, но еды подали столько, что и немалое сельцо могло бы здесь пировать куда как долго. Внесли супы, кроликов, перепелок, заячий паштет, павлина с изюмом, потом медовые пирожные, вафли, рис с молоком и шафраном. Сорта вин, как и бокалы, которые нам раз за разом наполняли, я даже не считал. Ощущал лишь благостную тяжесть и трижды ослаблял пояс, чтобы освободить место для следующего деликатеса. Под столом и у стен лежали псы барона – огромные, лохматые, с лапами не меньше медвежьих. Псы тоже были едва живы от обжорства.
– Простите за вопрос, – обратился я к моему соседу, дворянину с красным от дурной крови лицом и сильно подбритым затылком. – Для нынешнего пира есть некая особая причина?
– Нет, – засмеялся он с полным ртом, едва не выплевывая паштет. – Господин барон всегда так обедает.
Однако сам Хаустоффер и его жена ели немного. Барон едва попробовал несколько блюд, женщина же съела пару пирожных и несколько фиг. Пили тоже умеренно, в отличие от остальных гостей, включая Кнотта и капитана стражи. Капитан (как я сумел расслышать – Вольфганг) не пропускал ни чарки. Теперь он сидел, раскинувшись в кресле, и мертвым тупым взглядом глядел на горку костей в своей тарелке. Рот его был приоткрыт, что придавало лицу почти идиотское выражение. Зато по Кнотту было не сказать, что им выпито море напитков. Шутил, смешил всех анекдотами и вливал в себя бокал за бокалом. Но голос его оставался тверд, а взгляд – быстр и внимателен. И я заметил, что несколько раз он поглядывал в мою сторону. А также несколько раз подавал знак слуге, чтобы тот следил за моим кубком, а то и сам заботливо наполнял его. Хотел меня подпоить? Что ж, даже знания инквизиторов не позволяют полностью контролировать организм. Мы не умеем нейтрализовать действие алкоголя – и не умеем на следующий день справляться с похмельем (конечно, существуют определенные микстуры, но они никогда полностью не помогают). Однако ваш нижайший слуга с младых лет мог похвалиться чрезвычайно крепкой головой, которая позволяла ему пребывать в состоянии легкого похмелья тогда, когда прочие пирующие уже валились под столы. Конечно же, Кнотт этого не знал. Может, надеялся, что прекрасные напитки, потребленные в немалых количествах, склонят меня к просьбам барона?
Когда Хаустоффер увидел, что никто из гостей уже не в силах уделять внимание все еще громоздящимся на столе горам еды, он поднял руку, призывая к тишине.
– Драгоценнейшие господа, мои милые гости. Я нынче обещал господину Маддердину специальный десерт, – барон махнул рукою распорядителю обеда, который поклонился и скрылся за дверью. – Полагаю, что вы заинтригованы.
Это верно. Теперь я вспомнил, что в случившемся ранее разговоре Хаустоффер обещал мне «предложить на десерт кое-что, что могло бы переменить мои убеждения». Но теперь, обожравшийся и обпившийся по маковку головы и кончики ушей, я утратил свойственную мне осторожность. А ведь не должен был забывать о таких важных словах. Я завозился в кресле и глянул на Кнотта. Тот вернул мне взгляд и усмехнулся. Почти злобно. И что за неожиданность готовил старый барон?
В комнату вошел менестрель в ярмарочно-пестром наряде и лихо заломленной зеленой шапочке. Всем низко поклонился, после чего уселся на возвышении за креслом барона. Тронул пальцами струны лютни и начал петь балладу о доблестном рыцаре Гарманде и о его любимой, которую злая ведьма превратила в куст дикой розы. Капитан стражи громко рыгнул и остроумно отметил, что ему кажется, будто такая пара имела бы серьезные проблемы в отношениях.
Но я надеялся, что выступление талантливого барда навряд ли станет действом, запланированным на конец пира. И точно: в зал неспешно вошли шестеро слуг. Разбившись на пары, с явным усилием несли они три длинных прямоугольных предмета, накрытых грубой черной материей, что волнами спадала до самого пола. Мне сделалось холодно, поскольку я вообразил: вот снимут покрывало, а там, на деревянных щитах – тела Курноса и близнецов. Возможно ли, что отказ мой настолько разъярил барона, что тот захотел так вот зло надо мной пошутить? Слыхивал я и о более странных капризах нашей аристократии, но этот наверняка был бы последним, с которым ваш нижайший слуга столкнулся бы. Я – человек, обладающий, благодаря Божьей милости и многолетним тренировкам, кое-какими навыками во владении оружием, но не мог даже мечтать о том, чтобы одолеть стражников и слуг барона. Или хотя бы сбежать от них. Особенно учитывая, что в достойном сожаления приступе обжорства набил брюхо так, что ощущал, будто таскаю перед собой, на веревке, тугой мешок вместо живота.