– Знаешь, что этот выпердыш придумал? – Кеппель щелкнул пальцами. – Превратил одну из комнат на первом этаже ратуши в допросный зал. Вверху, под стеной, там есть балкон, поэтому те инквизиторы, что не на службе, обязаны присматриваться и прислушиваться к следствию. Чтобы, как говорит Тинталлеро: «закалять свою волю и умение в огне вопросов, задаваемых еретикам и колдунам», – он сплюнул. – Давай за мной, Мордмер, и я покажу тебе этот цирк вблизи.
– Ладно, – сказал я. – Отчего бы и нет?
В Виттингене уже не хватало камер в тюрьме, поэтому в арестантскую превратили обширные подвалы под ратушей. В связи с этим подле здания ошивалось множество народу. Вооруженная гизармами и окованными железными палицами городская стража, несколько мужчин из цеховой стражи – с топорами, пара клириков, множество слуг и родственники арестантов, которых остальные отгоняли от забора. Верещащих, ругающихся, отчаявшихся, рыдающих и кричащих. Вообще, там царили шум, рев и сплошной балаган.
Андреас пробрался сквозь толпу, что удалось ему достаточно просто, поскольку был он в служебном платье. К нам тотчас подскочил стражник и принялся охаживать толпу крепкими ударами гизармового древка.
– Прошу, господа, прошу, – расчищал он дорогу, пока мы не оказались подле забора.
– И что это за люди? – спросил я, увидев, что в дверях стоят двое высоких и плечистых мужчин в доспехах из толстой кожи. В руках держали длинные – в четыре пяди – обнаженные мечи.
– Личная стража достойного каноника, – пояснил он с насмешкой. – Видишь, Мордимер, палки или топора им маловато. Хотят себе мечи, как наследные дворяне…
Чтобы попасть внутрь, Кеппелю пришлось показать бумаги и пояснить, что с ним – только что прибывший инквизитор, за которого он несет полную ответственность.
Один из стражников внимательно взглянул на меня, после чего взмахнул рукою и рявкнул:
– Входи!
– Исключительные манеры, – отметил я, когда мы уже оказались внутри ратуши.
– Все, чтобы только нас унизить, – сказал Андреас. – Чтобы показать нам, что зависим от доброй воли и каприза отца каноника.
– Смиритесь под крепкую руку Божью, да вознесет вас в свое время[25], – ответил я словами Писания.
Кеппель усмехнулся и похлопал меня по плечу.
– Как вижу, ты неисправимый оптимист.
– Всего лишь человек горячей веры, – ответил я, вернув ему усмешку.
Мы взошли по ступеням, и Андреасу снова пришлось показать бумаги – теперь стражникам, что охраняли вход на галерею.
– Легче добраться до нашего епископа, – сказал я.
– Болезнь нуворишей, – пробормотал Кеппель. – Чем более ничтожен ты был, тем сильнее жаждешь, чтобы весь мир крутился вокруг тебя.
Мы затворили двери и подошли к балюстраде. На галерее, кроме нас, не было никого: как видно, у инквизиторов оставались и другие обязательства или они попросту решили не придерживаться рекомендаций каноника.
А вот зал внизу переоборудовали в комнату для допросов. Под северной стеной, в каменном очаге, рдяно светились угли, в центре стояло деревянное ложе с блестевшими в свете свечей железными кандалами, в потолок же был вбит мощный крюк, с которого свисала конопляная веревка.
У западной стены стоял прямоугольный стол, а подле него – четыре кресла. На столешнице – несколько бутылок, кубков и бокалов, разбросанные бумаги, два пера и пузатая бутылочка с чернилами.
– А миленько устроились, – пробормотал я.
– Как всегда…
Допросников пока что не было – как видно, попали мы на перерыв. Зато можно было прекрасно рассмотреть палача: тот копался в разложенных подле очага инструментах. Одет был в кожаный фартук с рыжими потеками.
А еще мы хорошо видели обвиняемую – нагую и привязанную к столу. Ей обрили все тело, чтобы дьявол не спрятался в волосах (дурацкий предрассудок, милые мои, но чего другого ожидать от каноника?), а еще – с многочисленными кровящими ранками на коже. Я догадался, что втыкали серебряную иглу во все пятна и родинки, чтобы вспугнуть Врага, который мог в них скрываться. Если бы кто меня спросил – очередной вздор, хоть он и годился, чтобы напугать обвиняемого. Тем более что вонзание иголок не расценивалось как пытка, а боль при этом адская, особенно если родинки расположены на интимных частях тела.
Допрашиваемая была молода, худощава, с маленькими ножками, кистями и грудью. Я видел, как испуганно она наблюдает за палачом, копавшимся в инструментах подле очага, и старается приподнять голову, чтобы рассмотреть получше. Тяжело дышала, и дыхание ее раз за разом превращалось в полное отчаяния рыдание.
– Знаешь, кто это? – спросил я у Андреаса.
– Какая-то мещанка, – пожал он плечами. – А то и монахиня, – почесал голову. – Сейчас узнаем.
Двери внизу скрипнули, и внутрь быстрым шагом вошел каноник Тинталлеро, а за ним – двое одетых в черное клириков и писарь, который, как я отметил, едва держался на ногах.
– Инквизитора даже нет, – отметил я.
– Нас не приглашают на допросы.
Палач оторвался от очага и склонился перед каноником. Тот махнул ему рукою, после чего со скрежетом пододвинул свое кресло. Опустился в него с громким стоном, и лишь после этого сели остальные допросники. В желтом сиянии свечей я хорошо видел пергаментное, высушенное лицо каноника. Его узкие, сжатые уста скорее напоминали шрам, чем человеческие губы, а острые подбородок и схожий с куриным клювом нос придавали лицу демонический вид. Тинталлеро брил себе голову наголо – лишь на макушке оставлял черный вихор волос. Выглядело это крайне уродливо, особенно если принимать во внимание траченные оспой щеки.
– Да его нужно в цирке показывать, – шепнул я, Андреас же беззвучно рассмеялся.
– Ну, начнем, – произнес сильным голосом каноник. – Во имя Господа и во славу Ангелов. Произнесем молитву, братие.
Все снова поднялись (писарь при этом покачнулся и схватился за стол), а Тинталлеро начал длинную молитву. Нужно признать, обладал он актерскими способностями. Голос его то взлетал под самый потолок, а то стихал до едва слышного шепота. Потом каноник громко произнес: «Аминь» – и размашисто перекрестился.
– Напомните нам… – обратился к писарю.
– Обвиняемой Эмме Гудольф… – писарь старался говорить отчетливо и поэтому слова выговаривал с паузами, – …продемонстрированы были орудия и разъяснен принцип их действия. Обвиняемая не призналась в порочных деяниях, коими есть…
Каноник не мог уже вынести того, в каком темпе говорил писарь, нетерпеливым движением выхватил у того документы и повернул лист к свету.
– …участие в шабашах, наложение порчи, призыв дьявола, профанация реликвий, отравления, убийства, прелюбодеяние и содомия, – отбросил бумагу. – Эмма Гудольф, проклятая колдунья, признаешься ли ты в поименованных преступлениях?
– Нет, прошу вас, я невиновна, прошу, святой отец, не мучайте меня, я ничего не сделала… – Палач ударил ее по лицу тыльной стороной ладони, она же всхлипнула и замолчала. Теперь был слышен только тихий отчаянный плач.
– Начнем с шабашей, мерзкое отродье, – суровым тоном произнес каноник. – Верно ли, что ты готовила сатанинские мази, коими натиралась меж ногами да под мышками и коими натирала также метлу с лопатой, а потом летела на шабаш на Руперт Вирх, который вы, ведьмы, зовете Лысой горой? – В конце его голос сорвался на визг.
– Неправда, неправда! Я не ведьма! – У нее был высокий детский голос, палачу же снова пришлось ее ударить, чтобы перестала кричать.
Я видел, что она трясется от страха и холода. Взглянул на Андреаса и покачал головой. Каноник и понятия не имел об искусстве допроса. С такой девушкой следовало обходиться рассудительно и ласково. Держать за руку, говорить тихим голосом, смотреть прямо в глаза. Даже делая ей больно или приказывая сделать больно – оставаться преисполненным сострадания и сочувствия. Тогда, раньше или позже, открыла бы перед следователем все секреты своего сердца. А каноник, самое большее, мог вырвать из нее тот ответ, который хотел услышать. Но как знать, возможно, именно это ему и нужно было?
– Ты утверждаешь, что не изготавливала никаких мазей, ведьма?
– Нет, господин!
Каноник порылся в документах и вытащил из стопки один лист. Прищурился и начал читать.
– Возьми пепел сожженного в полночь нетопыря, добавь десятую часть кварты крови от месячных девицы, две унции жира, вытопленного из некрещеного младенца, растертый корень мандрагоры, яд змеи, пот черного козла. Смешай все в глиняном горшке на перекрестке дорог под виселицей, где в тот день был повешен человек. Произнеси молитву задом наперед и скажи громко: «Помоги мне, Сатана, мой темный властелин». Отрицаешь, что делала эти богохульные ритуалы?
Девушка, скорее всего, не поняла вопроса и только застонала протяжно – палачу снова пришлось ее ударить, чтобы замолчала.
– Признаешься? – завопил каноник и наполнил свой кубок из фляги. Часть жидкости выплеснулась на стол.
– Смилуйтесь, я невиновна…
– Вижу, что ты обуяна гордыней, а твой господин не позволяет тебе покаяться в грехах перед судьями, поставленными нашей матерью Церковью, единой и неделимой. – Каноник поднялся и рявкнул на весь зал: – Пора принудить тебя говорить правду методами, что лучше остальных воздействуют на таких, как ты, порочных и богохульных детей дьявола!..
– Милость, пощада и сочувствие. Вот они, вторые имена нашего каноника, – хмыкнул я.
– Если эта девка ведьма – то я не иначе, как черный козел, – буркнул Кеппель, но так тихо, чтобы никто из людей внизу его не услыхал.
Мне трудно было с ним не согласиться, хотя, конечно же, я не знал, почему каноник допрашивает именно эту девушку. Но в любом случае казалось, что ненавидит он тех, которых допрашивает. А сие крайне дурно о нем свидетельствовало, поскольку и тупейший из инквизиторов знал, что в отношении обвиняемых должны мы быть преисполнены безбрежной и готовой к любым неожиданностям любви. Не всегда это получалось, особенно пред лицом закоренелых грешников, и не всегда инквизиторам хватало терпения в сердце и любовного жара, но таков был идеал, и к нему следовало стремиться, презрев трудности.