– Начнем с прижигания пяток, – сказал каноник, и я видел, как жмурится и как губы его растягиваются в жестокой усмешке.
Палач вынул из огня раскаленный пруток и поднес к пяткам девушки. Она вскрикнула, а тело ее напряглось от боли. Веревки и железо впились в нагое тело.
– Держи, держи, – сказал Тинталлеро, когда палач глянул на него.
Девушка выла, как проклятая. Дергалась так сильно, что кожа на ее запястьях и щиколотках лопнула, и там появились кровавые раны. Закусила себе язык, и теперь кровь стекала по ее груди и подбородку.
– О, Господи-и-и! – выдавила из себя горловой писк и обмякла.
Палач отнял пруток от ее стоп. Только теперь до меня донесся запах горелой плоти.
– Призовите медика, – приказал каноник. – И в сознание ее, в сознание, во имя Божье!
Мы отодвинулись к стене, не желая, чтобы Тинталлеро (как раз не занятый дознанием) нас заметил.
– Готов биться об заклад, что я добился бы от нее требуемого, и пальцем не прикоснувшись, – вздохнул Кеппель. – Но, как видно, его милость каноник просто любит это дело.
– Наверняка, – сказал я, и внезапно меня словно подтолкнул кто. – А ты заметил, Андреас, что раз за разом число обвиняемых увеличивается? Мой товарищ начал перечислять с Ноймаркта, с последнего города. Но прежде был Сан-Пауло, а до того – Потнитц…
Андреас покивал, вспоминая названные Курносом числа.
– Ты прав, – кивнул он еще раз. – Бог явно не любит Виттинген.
Внизу хлопнула дверь, и в зал вбежал медик, держа в руках охапку неких банок и бутылочек.
– А ты, человече, не спешил, – резко заметил каноник.
Доктор бормотал извинения, сгибаясь в поклонах. Одна баночка выпала из рук и разбилась. Медик тупо глядел на осколки, а Тинталлеро рассмеялся и ударил ладонями в бедра:
– Ну ты и ловок, братец! Напомни мне после, чтобы я не позволял тебе отворять мне кровь.
Оба клирика громогласно расхохотались, а через миг и писарь присоединился к ним с искусственным и вымученным хохотком.
– Ну, приведи ее в сознание да не пялься так, – каноник перестал смеяться. – Гляньте-ка, вылупился, будто баран…
Лекарь встал рядом с лежавшей на столе женщиной и начал втирать ей в виски мазь, щедро зачерпывая из некоей баночки. Потом осторожно вынул пробку из бутылочки и поводил горлышком подле носа девицы. Та дернулась, закашляла, чихнула. И сразу принялась отчаянно рыдать.
– Может, смазать ей пятки обезболивающей мазью? – спросил медик.
– Ты, братец, не мудри, – каноник нетерпеливо взмахнул рукою. – Ступай себе, сядь там, в углу, потому как вскоре наверняка снова понадобишься.
Тинталлеро допил вино из бокала и встал, с громким скрежетом отодвигая кресло.
– И что же, мерзкая колдунья? – прошипел он. – Как-то твой господин Сатана не оберегает тебя от страдания. Теперь станешь говорить или снова позвать палача?
– Нет, нет, нет, – забормотала девушка. – Прошу вас, не приказывайте меня мучить. Я невиновна. – Слезы текли по щекам и подбородку. Вся тряслась, будто в лихорадке.
– Невиновна? – Каноник схватил ее за сосок и крутанул так сильно, что она вскрикнула от боли.
Тинталлеро некоторое время стоял над ней, с интересом всматриваясь в лицо, после чего отпустил грудь и вытер руку о край сутаны.
– Те, кого пытаю, – мои лучшие певцы, – заметил он, глянув на клириков, и они громко засмеялись. – Раскали-ка щипцы, парень, – приказал палачу.
Тот быстро кивнул и зазвенел инструментом в очаге.
– Делаю, ваша милость, – забормотал.
Я смотрел на работу каноника с отвращением. Такой человек, как он, позорил веру и позорил профессию судебного дознавателя. Если б я увидел инквизитора, что ведет себя таким вот образом, уж поверьте мне, мои милые, тотчас наложил бы запрет на допросы, проводимые им, и отправил соответствующее письмо Его Преосвященству.
– Скажешь мне, как именно сожительствовала с Сатаной, грязная девка, – каноник склонился над допрашиваемой, а его рука легла на ее срам. – Как втыкал он сюда свои козлиные, смердящие причиндалы…
– Пойдем отсюда, – сказал я. – Увидел я более чем достаточно. – Повернулся и тихо отворил двери. Андреас послушно направился за мной. – Ненавижу вот кого, – проговорил я тихо, но отчетливо. – Людей, которые радуются, причиняя боль другим.
– Да-а, – покивал он. – Я еще в Академии слыхал историю о твоем псе…
Я поднял голову, а он, заметив мой взгляд, оборвал себя на полуслове. Захлопнул рот, почти клацнув зубами, и нервно заморгал. Я прихватил правой рукой левую, чтобы он не заметил, как та задрожала.
– Извини, пожалуйста. Не хотел тебя задеть… – Неужели я услышал в его голосе опасение?
– Ты меня не задел, – ответил я спокойно. – Но я не люблю этих воспоминаний, так что, будь добр, не нужно об этом.
– Конечно, Мордимер, – быстро согласился он. – Я слышал, Витус плохо закончил. Будто бы, – Андреас перешел на шепот, – его поймали на ереси.
– И я слышал, – сказал я равнодушно.
– Разве это не страшно? Падший инквизитор? – Андреас с недоверием покачал головой.
– Всякий из нас всего лишь в шаге от вечного проклятия и от неизмеримо более длинной дороги к свету, – ответил я, задумавшись, действительно ли Кеппель ничего не знает о моей роли в раскрытии Витуса Майо или только изображает неведение.
Мы спустились по ступеням и, провожаемые внимательными взглядами стражи, вышли во двор.
Толпа за забором увеличилась в размерах, крики, плач, молитвы и проклятия почти оглушали. Мы протиснулись наружу. Люди, столпившиеся перед ратушей, словно утратили страх перед инквизиторскими инсигниями. Обычно, увидев инквизитора, люди стараются оказаться подальше от него, но здесь – едва ли не льнули к Андреасу. Разве что не дергали за рукав кафтана, но стояли у нас на дороге, громко выкрикивали какие-то имена, молили о заступничестве, что-то громко объясняли, старались вложить нам в руки документы с прошениями. Некая толстая мещанка, громко причитая, рухнула перед нами на колени, Андреас же споткнулся о нее и едва не упал. Сие наконец заставило его действовать:
– С дороги! – рыкнул во весь голос. – Именем Святого Официума! Прочь! – ударил кулаком ближайшего из стоявших, а лицо его перекосила гримаса ярости.
Нам удалось протолкаться сквозь самую густую часть толпы и выйти на боковую улочку. И именно там нас догнала девушка в светлой, забрызганной грязью епанче, с расхристанными волосами и кругами под глазами – не то от усталости, не то от недосыпа. Была худой и невысокой, а ее изможденное лицо искажало страдание.
– Достойные господа, прошу вас… – странно, что обратилась она ко мне, поскольку именно Кеппель выступал в официальном одеянии, я же не нес инквизиторских инсигний.
В ее тихом голосе было столько отчаяния и – одновременно – надежды, что я задержался, хотя Андреас дергал меня за рукав.
– И чем я могу вам помочь? – спросил я вежливо.
– Моя сестра, господин. Не знаю, что происходит с сестрой. Ее арестовали три дня назад, и никто не хочет мне сообщить… – Она говорила так быстро, словно хотела сказать все, что должна, прежде чем я прерву или оттолкну.
– И как зовут твою сестру?
– Эмма Гудольф, господин! Эмма Гудольф. Она невиновна, я клянусь, она ни в чем не виновна. Ее взяли…
Я положил ей руку на плечо – и она замолчала.
– А тебя как зовут, дитя?
– Сильвия, господин, – прошептала она.
– Послушай меня внимательно, Сильвия. Если хочешь сохранить жизнь, не допытывайся больше о сестре, не старайся ее увидеть и не ходи к ратуше. Ей ты не поможешь, а себе можешь навредить. Ты поняла?
Девушка смотрела на меня, а глаза наполнялись слезами, что тут же потекли по щекам.
– Она никогда никого не обидела. Всегда была такая сладкая, и добрая, и невинная. Помогала всем людям, так что приходилось говорить ей: «Эмма, успокойся, ведь когда помощь будет нужна тебе – никто и пальцем не пошевелит». – Сильвия вцепилась в рукав моего плаща и воскликнула: – Прошу вас, помогите ей, господин. Молю вас именем Христа, нашего единого Господа, и всех его святых!
– Ш-ш, – сказал я. – Успокойся, Сильвия. Обещаю посмотреть, что там можно будет сделать. Но ты – сиди дома и занимайся своими делами, поняла?
– Поняла. Благослови вас Бог, господин. Эмма Гудольф, запомните. Эмма Гудольф! – крикнула нам вдогонку.
– Что за совпадение, – пробормотал Андреас. – Небывалое дело, верно?
– Отчего же? Она ведь наверняка спрашивала любого, кто выходил из ратуши, поэтому странно было бы, если бы мы ее не встретили. Но могу ли обратиться к тебе с просьбой, Андреас?
– Да?
– Будь так добр, прикажи разузнать, где живут сестры Гудольф.
– Как пожелаешь, – ответил он. – Однако советую ни во что не вмешиваться. Мы оба знаем, что девушка невиновна. Но оба мы знаем и то, что это не имеет значения.
Минутку мы шли в тишине, а потом Кеппель повернулся ко мне.
– Если не обидишься, Мордимер, позволю кое-что тебе посоветовать.
– Лишь глупец не слушает советов – и не важно, хорошие они или плохие, поскольку смысл есть в каждом, – ответил я сентенцией, а он усмехнулся.
– Я слышал, что ты временами слишком… – Андреас замолчал, явно подыскивая слово, – …слишком милостив к обвиняемым.
– Милость здесь ни при чем, – резко прервал я его. – Я должен искать истину, восстанавливать закон и справедливость. Хотя обычно, к моему сожалению, это понятия взаимоисключающие.
– Верно. Прошу простить, если мои слова тебя задели.
– Вовсе не задели.
Я догадывался, откуда он мог получить такую информацию. Конечно, я не увлекался осуждением всех и вся и не видел необходимости верить на слово каждому абсурдному обвинению. Злые соседи, завистливые близкие, брошенные возлюбленные – слишком часто такие люди пытались использовать веру в своих приватных крестовых походах. К тому же нередко священники и гродские суды прислушивались к этой ерунде. Меня же обучали отделять зерна от плевел, и оттого случалось не раз и не два, что я вытаскивал кого-то из пыточной или из костра. Но всегда – лишь если был убежден в их невиновности или же, сказать вернее: в куда меньшей степени вины.