– Отобрать оружие и сковать, – приказал я. – Посадить в подвал. Завтра предстанут перед судом.
Забавно, но они не сопротивлялись, даже когда городские стражники лишили их мечей, швырнули на пол и связали так, что на запястьях выступила кровь. Вот таких защитничков подобрал себе каноник. Стражники тоже себя не сдерживали, поскольку люди каноника вели себя с ними хуже, чем с собаками. Я же усмехнулся сержанту, что командовал людьми.
– В камеры должны попасть живыми. Но если станут сопротивляться, кулаков не жалеть.
– Сделаем, ваша честь! – выкрикнул обрадованный сержант.
– Пока подождите в коридоре, прошу, – сказал я своим товарищам.
Отворил двери и встал на пороге прямоугольной комнаты. Пол здесь выложен был мрамором, на стенах висели гобелены и какое-то количество хорошо начищенных доспехов с прекрасной чеканкой. Слева от меня тянулись высокие и широкие окна с цветными витражами. Главное же место занимал большой стол, за которым сидели облаченный в бурую сутану каноник и пятеро его клириков. Стол был заставлен яствами и сосудами с вином да пивом.
– Чего вам? – рявкнул каноник, поглядывая на меня исподлобья. Отрезал себе солидный кусок говяжьего языка и сунул в рот. – Не вифите, фто ем?
– У меня с собой документы, которые могут вас заинтересовать, отче каноник, – сказал я вежливо.
Тинталлеро тщательно прожевал, сглотнул, запил вином. Я же приметил, как один из клириков толкает второго в плечо и злобно усмехается, поглядывая в мою сторону. Вероятно, надеялись поразвлечься. А я надеялся, что оправдаю их ожидания.
– И поэтому мешаешь мне завтракать, да? – снова рявкнул Тинталлеро. – Потому что привез какую-то там ерунду, а? Стань же туда, под стену, да подожди, пока мы поедим. И молись, чтобы в тех бумагах было хоть что-то, достойное внимания, поскольку, если не окажется… – Он погрозил мне полуобгрызенной костью.
Клирики рассмеялись, а каноник глянул на них признательно, но – одновременно – и предельно внимательно. Должно быть, проверял, не смеется ли кто из них недостаточно весело?
– И не угостите меня? – спросил я его. – Я ведь прибыл к вам прямо с дороги и охотно чего-нибудь съел бы и выпил.
Клирики замерли. Один – даже с ложкой, поднесенной ко рту.
Каноник резко повернулся ко мне.
– Разве я позволил тебе говорить?
– А может, кинем ему пару костей? – рискнул пошутить один из клириков, но Тинталлеро пришпилил его взглядом. Видимо, в этой компании он один имел право на шутки.
– А мне следует для этого дожидаться вашего позволения? – спросил я. – В конце концов, Всемогущий Господь Бог дал мне язык, чтобы я говорил. А уж коли дал вам уши – так наверняка, чтобы вы слушали.
Тинталлеро привстал из-за стола, а его бледное и словно высохшее лицо побледнело еще сильнее. Поджал губы, и, казалось, кости лица вот-вот проткнут пергаментную кожу.
– Что-о? Что вы сказали?
– Сказал, что вы и ваше общество мне надоели, – подошел я к столу. Взял стоявший тут кубок. Понюхал. – И что я раздосадован отсутствием у вас вкуса, поскольку вы умудрились нынче пить альгамбру наихудшего года. Впрочем, нет в том ничего удивительно, ибо хам, даже разодетый в пух и прах, навсегда хамом останется.
Я перевернул кубок, и красная струя полилась на вышитую скатерть. Один из клириков прыгнул на меня, но я крутанулся, схватил его за руку, ткнул ею в стол так, что ладонь уперлась в столешницу, а после приколол к дереву двузубой вилкой. Тот завыл – я едва не оглох.
– Вилки, – сказал я. – И где оно видано, чтобы хамы ели вилками?
– Стра-а-ажа!! – заорал каноник.
Но когда внутрь вошли четверо моих братьев-инквизиторов, крик застрял у него в горле. Прибитый к столу клирик только тихонько подвывал, пытаясь левой рукой вырвать вилку из раны. Я ударил его в лоб, чтобы не мешал нам разговаривать. Обмяк, упал, а вилка, под весом его тела, вырвалась из стола.
– Кеппель, что здесь происходит? Кто этот человек?! Ответишь мне…
– Молчи, – приказал я. – Или действительно дам тебе повод для крика.
– Стра-ажа, – тихонько сказал один из клириков.
– Уже в подвалах, – усмехнулся я. – Что влечет за собой сопротивление инквизитору на службе? Тинталлеро, к тебе обращаюсь!
Он смотрел на меня с распахнутым ртом и ненавистью в глазах.
– Кеппель, напомни, будь добр, этому барану.
– Сожжение правой руки на медленном огне. В случае оказания милости заменяется отсекновением руки.
– Значит, он уже не сможет держать меч, – заметил я и в упор взглянул на двух клириков, что скорчились в одном кресле. – Это была шутка! – рявкнул, и они глуповато рассмеялись.
Я вынул из-за пазухи документы, приготовленные канцелярией епископа, и приблизился к канонику. Тот отшатнулся так, будто я намеревался его ударить, но я всего лишь кинул бумаги на стол перед ним.
– Читай.
Он просмотрел текст и сумел остаться настолько хладнокровным, чтобы внимательно изучить подписи и печати.
– Мордимер Маддердин, – назвал я себя. – Лицензированный епископ Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Принимаю власть в сем городе именем Святого Официума, во славу Господа Бога Всемогущего и Ангелов Его.
Тинталлеро поднял на меня взгляд.
– Ну что же, – сказал медленно. – Неудачно началось наше знакомство, но я позволю себе надеяться, что дальнейшее сотрудничество пойдет…
– Каноник, – оборвал я его, поскольку даже не хотел прислушиваться к его бормотанию. – Наше сотрудничество будет опираться на четыре принципа. Во-первых, вам и вашим людям запрещено входить в ратушу; во-вторых, вам и вашим людям категорически запрещено вести допросы, следствие или дознания. В-третьих, вам и вашим людям запрещено покидать Виттинген без подписанной мною грамоты. Наконец, в-четвертых, вы тотчас должны отдать все документы и протоколы в руки инквизитора Андреаса Кеппеля. Если хоть какой-то из этих приказов будет нарушен, вас арестуют и доставят под стражей в Хез-хезрон, перед лицо Его Преосвященства епископа. Вы хорошо меня поняли?
– Н-не имеете… – начал он.
– Имею, – ответил я. – А теперь забирай своих шутников и вон отсюда.
Он поднялся и, следует признать, сохранил частичку отваги, достоинства или вызванного поражением бешенства. По крайней мере, взглянул мне прямо в глаза (и во взгляде его горел адский огонь):
– Я запомню вас, инквизитор Мордимер Маддердин. Хорошенько запомню. Заплатите столь страшную цену за всякое сказанное нынче слово, что счет за это будете с плачем вспоминать до конца жизни.
Я ударил его в лицо раскрытой ладонью. Сильно. Так, что осколки зубов воткнулись мне в кожу, а кровь брызнула на кафтан.
– Добавьте к счету и это, – попросил я.
Я приказал стражнику провести меня в камеру к Эмме Гудольф. Мы шли по хмурому сырому коридору, а из-за решеток слышны были болезненные стоны и доносился смрад крови, кала, мочи и страха.
Да, милые мои, страха. У страха есть свой запах. Резкий, пугающий, вторгающийся в глубины сердца. Здесь, в подвалах ратуши, которые приспособили под тюрьму, этот запах не был пока столь силен. Но войди вы в подземелья монастыря Амшилас или в казематы Инквизиториума, тогда поняли бы, что означает «запах страха», – уж он-то отпечатался в стенах тех строений на века.
Стражник остановился перед камерой Эммы. Полунагая девушка в порванном платье, что едва прикрывало тело, лежала, скорчившись, на мокрых холодных камнях. От пяток ее остались без малого головешки, тело же было порвано клещами до самой кости. Правый глаз ее вырезали, а глазницу закрывал отвратительный кровавый струп. Пальцы левой руки были размозжены.
– Открывай, – прошипел я. – Медика. Мигом!
Стражник загремел ключами, и, оставив меня в открытых дверях, побежал по коридору. Я же вошел и встал над девушкой на колени. Снял с плеч плащ и осторожно ее накрыл. Она, похоже, не ощутила ничего, поскольку даже не застонала. Еще была жива, я слышал ее дыхание, однако тело горело, как в огне.
Лекарь, должно быть, находился где-то поблизости, поскольку стражник привел его несколькими «отченашами» позже.
– Я пришел, мастер, – проговорил тот, и на лице его я увидел страх.
– Осмотри ее.
Он встал на колени рядом со мной и осторожно снял с девушки мой плащ. Втянул воздух сквозь зубы, едва увидев тело. Приложил ухо к груди, а потом осторожно дотронулся пальцами к губам.
– Боюсь ее даже переворачивать, – сглотнул слюну.
– Все так плохо?
– Очень плохо, господин. Она уже должна была умереть. Я видел, что с ней делали. – Медик был старым, седым и, должно быть, повидал в своей жизни много всякого, но я приметил, что плачет и не стыдится слез, которые ручьями лились по его щекам.
– Что делали? – спросил я глухо.
– Сами видите, как она выглядит. Но это еще не все. На первом допросе, – понизил голос, – он приказал ее обесчестить… А девушка была невинна.
– Кто? – рявкнул я. – Кто это сделал?
– Да эти его. – По лицу лекаря скользнула гримаса отвращения. – Что ходили с мечами, как личная стража. А он смотрел. Я сам видел. На втором допросе и слушать ее не хотел. Приказал вбить кляп, выгнал палача и сказал, что сам покажет, как жечь огнем, чтобы жертва не умирала слишком быстро…
– Что он сказал? – Я повернулся к лекарю и ухватил за отвороты кафтана. – Что он сказал?! – Я отпустил его и схватился за левое запястье пальцами правой руки, чтобы не заметил, как та затряслась.
– Как подкладывать дрова, чтобы жертва не умерла преждевременно… – Медик таращился на меня, словно зачарованный, глаза же его сделались от страха, будто плошки.
– Вот как, – сказал я и отвернулся, поскольку не хотел пугать этого человека еще больше.
– Перенести ее в госпиталь? – спросил я его через минутку. – Может, есть какие-то лекарства…
– Тут ничего не поможет, господин, – прервал он меня. – Слава Богу, она уже ничего не чувствует.
Я снова накрыл ее плащом и поднялся.
– Дайте ей что-нибудь, – чуть повысил голос, – чтобы заснула. Понимаете меня?