— Любовь, милосердие и сочувствие. Вот вторые имена нашего каноника, — съязвил я.
— Если эта девка ведьма, то я чёрный козёл, — буркнул Кеппель, но так тихо, чтобы случаем никто из людей внизу этого не услышал.
Трудно было с ним не согласиться, хотя, конечно, я не знал, что за причины склонили каноника допрашивать именно эту девушку. В любом случае, у меня было непреодолимое ощущение, что он ненавидел людей, которых допрашивал. И этим показал себя только хуже, поскольку даже самый тупой инквизитор знал, что по отношению к обвиняемым мы должны быть полны безбрежной и способной на любые жертвы любви. Не всегда это удавалось, особенно перед лицом наиболее закоренелых грешников, и не всегда у инквизиторов хватало терпения и милосердного огня в сердце, но в любом случае таков был идеал, к которому мы должны стремиться, невзирая на тяготы.
— Начнём с прижигания подошв. — Я видел, что он сощурил глаза, а его рот растянулся в жестокой улыбке.
Палач вынул из жаровни факел, после чего приблизил его к стопам девушки. Она закричала, а её тело изогнулось в приступе боли. Шнуры и зажимы впились в обнажённое тело.
— Держи, держи, — сказал Тинтарелло, когда палач посмотрел на него.
Девушка выла как осуждённая на вечные муки. Дёргалась так сильно, что кожа на её запястьях и лодыжках лопнула, и появились багровые кровоподтёки. Она прикусила язык, и сейчас кровь хлестала ей на подбородок и грудь.
— Господииии! — издала она из себя последний горловой визг и обмякла.
Палач отнял факел от её стоп. Только сейчас до моих ноздрей донеслась вонь горелого мяса.
— Позовите лекаря, — приказал каноник. — И приводите её в себя, приводите, Господи!
Мы отодкинулись к стене, не желая, чтобы Тинтарелло (не занятый сейчас допросом) нас увидел.
— Держу пари, получил бы от неё всё, что бы только захотел, даже пальцем не тронув, — вздохнул Кеппель. — Но отче канонику наверное нравится это занятие.
— Несомненно да, — сказал я и вдруг меня что-то насторожило. — Ты заметил, Андреас, что каждый раз увеличивается число осуждённых? Мой сотоварищ начал объяснения с Ноймаркта, последнего города. Но перед эти был Сан-Поли, а ещё перед этим Полниц…
Андреас покивал, вспоминая числа, упомянутые Смертухом.
— Ты прав, — Он кивнул. — Бог похоже не любит Виттинген.
Внизу мы услышали стук двери, и в зал вбежал лекарь, сжимающий в руках охапку каких-то баночек и бутылочек.
— Вы не спешили, приятель, — брюзгливо заметил каноник.
Врач пробормотал слова извинения и сгибался в поклонах. Из его рук выпала одна из баночек и разбилась на полу. Лекарь уставился на осколки тупым взглядом, а Тинтарелло рассмеялся и хлопнул себя по бёдрам.
— Ну ты и ловкий, браток! — крикнул он. — Напомни, чтобы я никогда не давал тебе пускать кровь. Оба семинариста рассмеялись громогласно, а немного погодя с деланным и принуждённым хихиканьем к ним присоединился писарь.
— Ну, приводите её в себя, а не пяльтесь так. — Каноник перестал смеяться. — Смотрите-ка, уставился как баран…
Врач встал около лежащей на столе женщины и начал натирать её виски мазью, которую щедро набирал из одной из баночек. Потом осторожно вытащил пробку у одной из бутылочек и помазал жидкостью её ноздри. Женщина внезапно дёрнулась, закашляла и застонала. Сразу после этого начала отчаянно плакать.
— Может намазать ей стопы успокаивающей мазью? — тихо спросил лекарь.
— Не умничай, браток. — Каноник нетерпеливо замахал рукой. — Иди, сядь там в углу, ибо наверняка сейчас снова понадобишься.
Тинтарелло допил до конца вино из кубка и встал, с громким шумом отодвигая стул. Подошёл к женщине и встал над ней.
— И что, мерзкая ведьма? — прошипел он. — Как-то твой хозяин, дьявол, не хранит тебя от мук. Будешь теперь говорить или мне позвать палача?
— Нет, нет, нет, — залепетала она. — Умоляю вас, не велите меня мучить. Я невиновна. — Слёзы текли по её щеках и подбородку. Она вся тряслась, как в приступе лихорадки.
— Невиновна? — Каноник взялся пальцами за её сосок и закрутил его так сильно, что она закричала от боли.
Он измывался над ней какое-то время, вглядываясь с интересом в её лицо, после чего отпустил и вытер руку о край сутаны.
— Пытаемые это мои лучшие певцы, — заметил он, бросив взгляд на семинаристов, а те громко засмеялись. — Разогрей-ка клещи, брат мой, — приказал он палачу.
Тот усердно кивнул головой и зазвенел инструментами в жаровне.
— Сию минуту, ваше преподобие, — пробормотал он.
Я смотрел на работу каноника с отвращением. Такой человек, как он, позорил веру и позорил профессию судебного следователя. Если бы я увидел ведущего себя подобным образом инквизитора, поверьте мне, любезные мои, сейчас же запретил бы ему допрашивать и написал бы соответствующее письмо Его Преосвященству.
— Расскажешь нам, как ты сожительствовала с Сатаной, распутная девка. — Каноник наклонился к допрашиваемой, а его рука забрела на её передок. — Как он впихивал тебе туда свой козлиный, вонючий срам…
— Идём отсюда, — решил я. — Мы уже достаточно увидели.
Я повернулся и тихо открыл дверь. Андреас послушно направился за мной.
— Ненавижу лишь одно, — сказал я тихо, но явственно. — Людей, которые испытываюь наслаждение, причиняя боль другим.
— Да-ааа. — Покачал он головой. — Я ещё в Академии слышал историю о твоей собаке, ког… Он поднял голову, но увидев мой взгляд, оборвал на полуслове. Закрыл рот чуть ли не со стуком и нервно заморгал. Я обхватил левое запястье пальцами правой руки, чтобы он не увидел, как у меня задрожала рука.
— Прости, пожалуйста, — сказал он. — Я не хотел тебя задеть… — Неужто я услышал страх в его голосе?
— Ты не задел меня, — спокойно возразил я. — Но я не люблю это вспоминать, поэтому сделай милость, не касайся этого.
— Конечно, Мордимер, — согласился он поспешно. — С другой стороны, я слышал, что Витус плохо кончил. Говорят, — он понизил голос, — его поймали на проповедовании ереси.
— Я тоже так слышал, — произнёс я безразлично.
— Разве это не страшно? Заблуждающийся инквизитор? — Андреас неверяще покрутил головой.
— Каждого из нас отделяет лишь шаг от вечного проклятия и неизмеримо долгая дорога к святости, — ответил я, размышляя, действительно ли Кеппель не знает о моём участии в разоблачении Витуса Майо, или же он только изображает неведение.
Мы спустились по лестнице вниз, а потом, провожаемые бдительными взглядами охранников, оказались во дворе. Толпа за изгородью ещё больше увеличилась, а крики, плач, мольбы и проклятия просто оглушали. Мы протиснулись наружу. Люди, собравшиеся перед ратушей, как бы страх потеряли перед инквизиторскими инсигниями. Обычно при виде инквизитора люди стараются оказаться от него как можно дальше, а здесь они просто льнули к Андреасу. Не доходили до того, чтобы дёргать его за рукава мантии, но заступали нам дорогу, громко выкрикивали какие-то фамилии, умоляли о заступничестве, что-то объясняли взволнованными голосами, старались всунуть в руки документы с прошениями и просьбами. Какая-то тучная мещанка, громко причитая, рухнула перед нами на колени, а Андреас споткнулся о её вытянутые руки и чуть не упал. Лишь это спровоцировало его отреагировать.
— С дороги! — рявкнул он во весь голос. — Именем Святой Службы! Прочь! — Он хватил кулаком ближе стоящего, а его лицо искривилось в гримасе бешенства.
Нам удалось продраться через самую густую толпу, и мы вошли в боковую улочку. Только там нас настигла девушка в светлой, запачканной епанче, с растрёпанными волосами и синевой под глазами от усталости или недосыпания. Она была худощавой и невысокой, а её осунувшееся лицо было искажено мукой.
— Уважаемый господин, пожалуйста… — Как странно, она обратилась ко мне, хотя это ведь Кеппель щеголял в официальном наряде, а я был без инквизиторских инсигний. В её слабом голосе было столько отчаяния и одновременно надежды, что я остановился, хоть Андреас и дёрнул меня за рукав.
— Чем могу вам помочь? — вежливо спросил я.
— Моя сестра, господин. Не знаю, что происходит с моей сестрой. Её арестовали три дня назад, и никто не хочет ничего сказать… — она говорила так быстро, будто хотела сказать всё, что ей было сказать, прежде чем я прерву её либо оттолкну.
— Как зовут твою сестру? — спросил я.
— Эмма Гудольф, господин! Эмма Гудольф! Она невиновна, клянусь, что она ни в чём не виновата. Её забрали утром…
Я положил ей руку на плечо, и она замолчала.
— Как твоё имя, дитя?
— Сильвия, господин, — прошептала она.
— Послушай меня внимательно, Сильвия. Если хочешь сохранить жизнь, больше не расспрашивай о сестре, не пытайся её увидеть и не ходи в ратушу. Ей не поможешь, а можешь навредить себе. Поняла?
Она смотрела на меня, и её глаза наполнялись слезами, которые вскоре начали течь ручейком по щекам.
— Никого никогда не обидела, — зарыдала она. — Всегда была такой милой и доброй, и невинной. Всё время помогала людям, я даже говорила ей: «Эмма, успокойся, ибо когда тебе понадобиться, никто не поможет». — Она вцепилась в рукав моего плаща. — Умоляю вас, помогите ей, господин. Умоляю вас во имя Христа, Господа нашего единого и всех святых!
— Тш-шшш, — сказал я. — Успокойся, Сильвия. Обещаю посмотреть, что можно сделать. Но ты сиди дома и займись своими делами. Поняла?
— Поняла. Да благословит вас Бог, господин. Эмма Гудольф, не забудьте. Эмма Гудольф! — она продолжала кричать нам вслед, когда мы уходили.
— Вот это совпадение! — проворчал Андреас. — Невероятно, правда?
— Почему? Наверняка приставал ко всем, кто выходил из ратуши, поэтому было бы как раз странно, если бы не попала на нас. Можешь выполнить мою просьбу, Андреас?
— Да?
— Вели узнать, где живут сёстры Гудольф, будь добр.
— Как пожелаешь, — буркнул он. — Но я не советую тебе в это вмешиваться. И ты знаешь, и я знаю, что девушка невиновна. Но и ты знаешь, и я знаю, что это не имеет значения.