Мы знали, что каноник, как каждый день, участвовал в святой мессе в часовенке на первом этаже, а потом завтракал вместе с ближайшими сотрудниками в зале на втором. Я слышал, что он не слишком беспокоил себя постами и умерщвлением плоти, потому что слуги ежедневно приносили вина и блюда из слывущего великолепной кухней дома купца Вильдебрандта, главы цеха ткачей бархата. Того Вильдебрандта, который вместе женой и дочерью пребывал много дней в гостеприимных подвалах ратуши, в то время как каноник наслаждался запасами его кладовой и погребка, а также пользовался необыкновенными умениями повара. У дверей стояла вооружённая мечами охрана отца каноника. Двое плечистых, прыщавых пареньков, одетых в кожаные латы.
— Его милость завтракает, — рявкнул один из них. — Можете подождать там, под стеной. — Он пренебрежительно махнул рукой.
— С каких это пор деревенские хамы указывают инквизиторам, что они должны делать? — мягко спросил я. — С каких пор такие овцеёбы, как вы, имеют наглость носить мечи? Или проще говоря, почему такие сыновья потаскух и хряков ещё ходят по свету Божьему?
Они остолбенели. Оба разинули рты и смотрели на меня так, будто я с луны упал. Жаль, ибо я думал, что они вытянут мечи, а тогда мы сможем, не уронив закон, распороть им брюхо их собственными остриями. Но раз они не выразили желания побиться, я хлопнул в ладоши. По этому сигналу примчалось четверо городских стражников.
— Забрать у них оружие и заковать, — приказал я. — Посадить в темницу. Завтра предстанут перед судом.
Забавно, но они даже не защищались, пока городские стражники вырывали у них мечи, грубо бросали на каменный пол и связывали, стягивая запястья так сильно, что аж брызнула кровь. Вот каких профессионалов подбирал себе каноник. Но и стражники ни в чём себе не отказывали, ибо ранее люди каноника помыкали ими хуже, чем собаками. Я улыбнулся командующему отрядиком сержанту.
— В камеры должны попасть живыми, — сказал я. — Но если будут сопротивляться, кулаков не жалейте.
— Знамо дело, ваша милость, — воскликнул обрадованный сержант.
— Останьтесь пока в коридоре, будьте добры, — попросил я своих спутников.
Я открыл двери и встал на пороге прямоугольной комнаты. Пол был выложен мрамором, а на стенах висели гобелены и несколько экземпляров прекрасно ухоженного и украшенного оружия. Слева от меня тянулись широкие, высокие окна, застеклённые цветными витражами. Почётное место занимал большой стол, за которым сидел одетый в бурую рясу каноник и пятеро его клириков. На столешнице громоздились блюда и кубки с вином и пивом.
— Чего хотите? — рявкнул каноник, глядя на меня исподлобья. Он отрезал себе солидный кусок говяжьего окорока и запихнул его в рот. — Не фитите, я сафтракаю?
— У меня документы, которые могут вас заинтересовать, отче каноник, — сказал я вежливым тоном.
Тинтарелло долго жевал, а потом проглотил и запил вином. Я заметил, что один из клириков толкнул другого в плечо и поглядывал на меня, злорадно усмехаясь. Явно ожидали неплохого развлечения. Я надеялся, что они не обмануться.
— И мешаешь мне завтракать, да? — рыкнул Тинтарелло. — Потому что ты привёз какие-то глупости, а? Так встань там под стенкой и жди, пока мы доедим. И молись, чтобы в этих письмах было что-то достойное внимания, ибо если нет… — Он погрозил мне наполовину обглоданным мослом. Клирики рассмеялись, а каноник посмотрел на них с признанием, но одновременно как бы изучающе. Может проверял, кто смеётся менее весело?
— Не угостишь меня завтраком, — заговорил я. — Я прибыл к вам прямо с дороги и охотно бы чего-нибудь выпил и что-нибудь съел.
Клирики замерли. Один даже с ложкой, поднесённой ко рту. Каноник резко обернулся.
— Разве я разрешил тебе говорить?
— Может бросим ему пару костей? — рискнул пошутить один из клириков, но Тинтарелло пронзил его взглядом. Явно только у него в этой компании была монополия на шутки.
— А я должен иметь на это ваше разрешение? — спросил я. — В конце концов Господь Бог Всемогущий дал мне уста, чтобы я говорил. А раз вам дал уши, то наверняка, дабы вы слушали.
Тинтарелло поднялся над столом, а его бледное и как бы иссохшее лицо побледнело ещё больше.
— Ч-что? Что вы сказали?
— Я сказал, что сыт вами и вашей компанией. — Я подошёл к столу. Взял стоящий на нём кубок. Понюхал. — И меня воротит от вашего вкуса, ибо вы позволили подсунуть вам худший сорт альхамры. Ну, это-то не диковина, ибо хам, даже если украсится перьями, всегда хамом останется.
Я перевернул кубок, и струя багрянца полилась на вышитую скатерть. Один из клириков бросился на меня, но я развернулся, схватил его за руку, ударил ею о стол так, что он растопырил пальцы, после чего прибил ему кисть к столу вилкой с двумя зубьями. Он завыл, у меня чуть уши не лопнули.
— Вилки, — сказал я. — Где это видано, чтобы хамы ели вилками.
— Охраааана!!! — разорался каноник.
Но когда внутрь зашло четверо моих братьев — инквизиторов, крик застрял у него в глотке. Прибитый к столу клирик лишь тихо выл, аытаясь пальцами левой руки вырвать вилку из раны. Я хватил его по башке, чтобы не мешал нам в переговорах. Он обмяк, упал, и вилка сама оторвалась под тяжестью его тела.
— Кеппель, что тут происходит? Кто этот человек? Ответь мне…
— Молчи, — приказал я. — Ибо я сейчас дам тебе настоящий повод кричать.
— Охра-ана, — тихо сказал один из клириков.
— Уже в темнице, — усмехнулся я. — Что грозит за сопротивление инквизитору на службе? Тинтарелло, к тебе обращаюсь!
Он смотрел на меня с разинутым ртом и ненавистью в глазах.
— Кеппель, будь добр, напомни этому балвану.
— Сжигание правой кисти на открытом огне, в процессе помилования заменяемое на отрубание.
— Так что больше не подержат меча, — заметил я и сурово посмотрел на двоих клириков, которые сжались на одном стуле. — Это была шутка! — рявкнул я, а они глупо рассмеялись.
Я вынул из-за пазухи документы, приготовленные епископской канцелярией, и приблизился к канонику. Он отодвинулся со стулом так, будто я намеревался его ударить, но я лишь бросил бумаги на скатерть перед ним.
— Читай, — приказал я.
Он пробежал текст глазами и сохранил достаточно хладнокровия, чтобы внимательно рассмотреть подписи и печати.
— Мордимер Маддердин, — возвестил я. — Лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Принимаю власть в городе именем Святой Службы, во славу Господа Бога Всемогущего и Ангелов.
Тинтарелло поднял на меня взгляд.
— Ну что ж, — сказал он медленно. — Неудачно началось это наше знакомство, но я позволю себе надеяться, что дальнейшее сотрудничество пойдёт…
— Каноник, — перебил его я, ибо мне даже не хотелось слушать этот лепет. — Наше сотрудничество будет зиждиться на четырёх сверхсолидных опорах. Во-первых, вам и вашим людям категорически запрещён доступ в ратушу; во-вторых, вам и вашим людям абсолютно запрещено проводить допросы, следствия и расследования. В третьих, вам и вашим людям категорически запрещено покидать Виттинген без подписанной мною грамоты. Наконец, в четвёртых, вы должны немедленно сдать все документы и протоколы на руки инквизитора Андреаса Кеппеля. Если какой-либо из этих приказов будет нарушен, вы будете арестованы и отосланы под охраной в Хез-хезрон, к Его Преосвященству епископу. Вы хорошо меня поняли?
— Не им-мммете… — начал он.
— Имею, — возразил я. — А сейчас забирай своих шутников, и убирайтесь отсюда.
Он встал, и должен признать, в нём всё-таки оставалось немного храбрости, а может гордости или вызванного поражением безумия. В любом случае, он посмотрел мне прямо в глаза (а в его взгляде пылал калейдоскоп адских огней) и сказал:
— Я запомню вас, инквизитор Маддердин. Я хорошо вас запомню. Вы заплатите такую страшную цену за каждое произнесённое сегодня слово, что до конца жизни будете с плачем вспоминать выставленный счёт.
Я ударил его в лицо открытой ладонью. Сильно. Так, что осколки зубов впились мне в кожу, а кровь брызнула на кафтан.
— Добавьте и это к счёту, — попросил я.
Я приказал стражнику проводить меня в камеру Эммы Гудольф. Мы шли мрачным, сырым коридором, а из-за решёток я слышал лишь стоны боли и ощущал смрад крови, кала, мочи и страха. Да, любезные мои, страха. У страха есть свой запах. Острый, ужасающий, проникающий в самое сердце. Здесь, в этих подвалах ратуши, переделанных в темницу, он был ещё не таким сильным. Но войди вы в подземелья монастыря Амшилас или казематы Инквизиции, поняли бы, что означает запах страха, который уже навечно впитался в стены этих строений.
Стражник остановился перед камерой Эммы. Полунагая девушка, в рваном платье, едва прикрывающем тело, съёжилась на мокрых, холодных камнях. Её стопы превратились чуть ли не в уголь, а тело изорвано клещами до самых костей. Ей выбили правый глаз, который был покрыт гноящимся бурым сгустком. Пальцы её левой руки были размозжены.
— Открывай, — прошипел я. — Лекаря. Немедленно!
Стражник прогремел ключами и, оставив меня в открытых дверях камеры, побежал по коридору. Я вошёл и привстал на колени около девушки. Снял с плеч мантию и осторожно её закутал, но она похоже не почувствовала, поскольку даже не застонала. Она ещё жила, ибо я слышал её дыхание, но тело её пылало в лихорадке.
Врач видимо был где-то поблизости, поскольку стражник привёл его парой патеров позже.
— Прибыл, магистр, — пробормотал он, и на его лице я видел страх.
— Осмотри её, — приказал я.
Он встал на колени рядом и осторожно снял мою мантию. Зашипел, когда увидел тело. Он приложил ухо к её груди, а потом аккуратно дотронулся пальцами до запястий.
— Я боюсь её даже, — он сглотнул слюну, — повернуть…
— Настолько плохо?
— Очень плохо, господин. Она уже должна умереть. Я видел, что с ней делали. — Лекарь был старым, седым и похоже ему пришлось многое повидать в жизни, но я увидел, что он плачет и не стыдится этих слёз, которые ручейком сбегали у него по щекам.