В мае 1926 года в Польше маршал Пилсудский осуществил военный переворот, похоронив конституционные порядки. Поскольку Пилсудский был борцом с царским самодержавием, социалистом и революционером, Зиновьев и часть польской компартии предложили рассматривать его движение как антифашистское. Однако Политбюро сочло Пилсудского диктатором, русофобом, угнетателем украинского и белорусского меньшинств. А 29 мая было принято предложенное Бухариным и Молотовым указание польской компартии: «Голосование за Пилсудского считаем преступлением»[534]. Теперь Троцкий и Зиновьев обвинили сталинскую команду в покровительстве польским правым коммунистам во главе с Барским[535]. Сталина подобная критика выводила из себя, он писал Молотову: «Я уверен, что ошибки польских коммунистов, о которых так сладострастно пишет теперь Зиновьев, целиком навеяны им глубоко оппортунистической позицией Зиновьева о якобы революционном характере авантюры Пилсудского». И в следующем письме: «Надо бы и по польскому вопросу разоблачить Гришу, который сам протащил Барского, а теперь пытается подбросить его вам. Действительно, наглость Гриши не знает пределов»[536].
Последней каплей, переполнившей терпение сталинцев в отношении «объединенной оппозиции», стало создание ее конспиративного центра, представители которого проводили по всей стране нелегальные собрания. По цековским источникам, удалось навербовать до четырех тысяч, по троцкистским — 8 тысяч. ОПТУ предоставило массу информации, но на суд партийных инстанций Сталин и Молотов вынесли лишь одно дело — так называемое «дело Лашевича». 6 июня в дачной местности по Савеловской железной дороге собралось около семидесяти сторонников оппозиции. Докладчиком выступал зиновьевец Лашевич, занимавший пост первого зампреда Реввоенсовета. Кто-то из участников собрания «доложил» секретарю Краснопресненского РК Мартемьяну Рютину, а тот — в ЦКК, который объявил Лашевичу строгий выговор с предупреждением. Соединив все деяния оппозиции, Сталин в послании Молотову от 25 июня приходит к выводу: «До появления группы Зиновьева оппозиционные течения (Троцкий, Рабочая оппозиция и др.) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо. С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности. Поэтому группа Зиновьева является сейчас наиболее вредной, и удар должен быть нанесен на пленуме именно этой группе»[537].
Оппозиция вовсе не была настроена ждать развязки молча. Именно в преддверии июльского пленума 1926 года она и оформилась как «объединенная». Молотов предупреждал о последствиях: «Никакой свободы группировок или фракций ни раньше, ни теперь, ни дальше партия допустить не может»[538]. Интрига пленума получилась такой, что нарочно не придумаешь. Бой разгорелся сразу же — с предложенной Молотовым дежурной резолюции о перевыборах Советов. Восемь членов ЦК — Муралов, Крупская, Каменев, Пятаков, Зиновьев, Лашевич, Троцкий и Петерсен — объявили пленуму: «Мы голосуем против резолюции, внесенной тов. Молотовым от имени большинства Политбюро», поскольку она «увеличивает долю представительства мелкой буржуазии в Советах»[539]. Но резолюция Молотова прошла.
Главный докладчик по хлебозаготовкам — Каменев выступает с резкой критикой всей хозяйственной политики. Его поддерживает Пятаков, доказывавший, что частный капитал в деревне набрал огромную силу и это представляет прямую угрозу советскому строю. Не выдерживает председатель ВСНХ Дзержинский. Свидетельствовал Микоян: «Мы сидели с Дзержинским рядом около трибуны. Он мне стал говорить, что больше Пятакова замом терпеть не сможет»[540]. Дзержинский взошел на трибуну и произнес яркую, предельно раздраженную речь:
— Вы занимаетесь политиканством, а не работой, — бросил он Каменеву и Пятакову. — Нельзя индустриализироваться, если говорить со страхом о благосостоянии деревни. Вы являетесь самым крупным дезорганизатором промышленности. Конечно, все хорошее исходит только от последователей тов. Троцкого, а все дурное исходит от того, кто с ним не соглашается[541].
Эти слова, встреченные аплодисментами, стали последними для Дзержинского. Через три часа — в перерыве между утренним и вечерним заседаниями 20 июля — он умер от разрыва сердца. Решив прервать работу пленума, чтобы похоронить товарища, члены ЦК, отойдя от первого стресса, так и не смогли остановиться. Куйбышев сделал доклад по делу Лашевича, возмущаясь нежеланием Зиновьева отмежеваться от своих сподвижников, ведущих раскольническую политику. На эффект взорвавшейся бомбы рассчитывал сам Зиновьев, поведавший изумленному пленуму о существовании «семерки», ее «конституции» и т. д. Закончил свое выступление сожалением, что в свое время не послушал совета Ленина о перемещении Сталина с поста генсека. Троцкий огласил заявление 13-ти, где перечислялись все не раз называвшиеся грехи сталинско-бухаринского руководства[542]. Сталинцы ответили резолюцией, в которой утверждалось, что «оппозиция решила перейти от легального отстаивания своих взглядов к созданию всесоюзной нелегальной организации, противопоставляющей себя партии и подготовляющей, таким образом, раскол ее рядов»[543].
22 июля хоронили Дзержинского. Молотов как организатор похорон шел впереди гроба. Было решено издать последние речи Дзержинского. Молотов написал предисловие и сделал это с большей симпатией к автору. Но отголоски борьбы с оппозицией попали и туда. «Попытки на почве якобы “защиты интересов промышленности” сделать Дзержинского другом оппозиции, так называемых “сверх-индустриалистов” (а лучше сказать, горе-индустриалистов!), всегда плачевно кончались жалким крахом… Его предсмертная речь была особенно ярким выражением этого настроения. В ней в полной мере сказывается, насколько чужд был Дзержинский всякому хныканью, всякому “крикливому пессимизму”, всякой панике перед трудностями»[544].
В день похорон Дзержинского оппозиция стала настаивать на зачтении прямо в зале пленума «Завещания» Ленина и его писем с критикой Сталина по национальному вопросу. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) вышел на трибуну и… начал читать. Медленно, с расстановкой. Тишина стояла гробовая. Сталин прочел все от начала до конца. Сделав драматическую паузу, оглядел ряды оппозиции и произнес: «Еще что прочесть?» Зал молчал. Тогда Сталин предложил прочитать еще письмо Ленина об исключении Зиновьева и Каменева из партии за раскрытие планов Октябрьского восстания Временному правительству. И сделал это, несмотря на бурные протесты[545]. Партия была сыграна. Зиновьев был исключен из состава Политбюро, его заменил Рудзугак. Но борьба с «объединенной оппозицией», как оказалось, только начиналась.
Сразу после пленума Молотов отправился в отпуск, а в середине августа, когда отбыли Троцкий и Сталин, вернулся руководить ЦК. Вновь в центре полемики оказались Китай и Англия, ожидалось столкновение по международной проблематике на запланированной на конец октября XV партконференции. Сталин писал: «Дело идет к тому, что нам не миновать постановки вопроса о снятии Григория с КИ»[546]. «О снятии Зиновьева согласен целиком»[547], - отвечал Молотов. Но насколько сталинская группировка не готова была идти на компромисс с левыми по внешнеполитическим вопросам, настолько она была уже расположена поддержать значительную часть социальноэкономической платформы оппозиции. «1926 год — последний год абсолютного роста частного сектора в промышленности, а с конца года он начал вытесняться вводимыми сверхналогами и всевозможными ограничениями, в том числе прекращением кредитования, снабжения дефицитными материалами»[548], -пишет ведущий знаток десятилетия Гимпельсон.
Со второй половины года началось постепенное сворачивание товарных бирж; вводился запрет на экспорт червонца и на операции с ним за границей, что стало решающим шагом к отмене конвертируемости рубля. Антинэповская кампания началась и в СМИ. Частная торговля все чаще клеймилась как спекуляция. Ранее утвержденные темпы экономического роста представлялись явно недостаточными. Молотов писал Сталину 5 сентября: «…Считаю принятый Госпланом план бесхребетным… Жаль, нет тебя и Рыкова. Последнему, по-моему, нельзя было уезжать в момент обсуждения контрольных цифр на месяц! Буду гнуть — за индустриализацию, за снижение цен, подрыв частника, за сокращение госаппарата, за резервы»[549]. 20 сентября Политбюро под председательством Молотова приняло сомнительное с точки зрения рыночной экономики, но давно отстаивавшееся левыми предложение о значительном повышении заработной платы рабочим в промышленности. «Насчет зарплаты вышло у вас, кажется, недурно. Важно, чтобы низшие слои получили что-нибудь ощутительное»[550], - хвалил Сталин своего заместителя.
Но это отступление влево не остановило очередного наступления левых. На сей раз Сталин обвинялся в грехе «центризма» — полустанка на пути «к двум разновидностям оппортунизма: меньшевизму и эсеровщине»[551]. Молотов и Бухарин в Москве нервничали, зная о намерении оппозиции пойти в первички и предлагая превентивные шаги и компромиссы. Сталин сохранял олимпийское спокойствие на Юге, считая целесообразным предоставить оппозиции возможность самой сломать себе шею. Так, Молотов узнал о настрое Крупской «на Брестский мир» со Сталиным и предложил вступить с ней в контакт для раскола рядов оппозиции. «Переговоры с Крупской не только неуместны теперь, но и политически вредны, — решительно возражал генсек. — Крупская — раскольница… Ее и надо бить как раскольницу… Не исключено, что завтра Зиновьев выступит с заявлением о “беспринципности” Молотова и Бухарина, о том, что Молотов и Бухарин “предлагали” Зиновьеву (через Крупскую) “блок”, а он, Зиновьев, “с негодованием отверг это недопустимое заигрывание и пр. и пр.”»