— Украинцы наоборот, — заметил Косиор (смех, шум, разговоры)»[620].
Во многих книгах можно найти фразу Молотова, произнесенную якобы на Урале, которая используется для доказательства окончательного отхода от нэповской политики: «Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк». Источник информации один — Моисей Фрумкин, раскритикованный Молотовым там же, на Урале, за чрезмерную уступчивость. Сам Молотов замечал: «Попытку т. Фрумкина извратить мою мысль и произвольно “цитировать” никем не записывавшуюся речь на Уральском обкоме оставляю на совести автора»[621].
И, уж конечно, поездка Молотова на Урал не стала какой-то существенной вехой в дрейфе от нэпа. Более существенную роль сыграло сибирское турне Сталина, который телеграфировал Молотову: «Разнузданная конкуренция наших заготовителей, свободная деятельность спекулянтов и кулаков, попустительство низового аппарата и инертность парторганизаций создали почву для взвинчивания цен, разложили рынок и подорвали заготовки, несмотря на наличие промтоваров»[622]. Генсек предложил применять не только к спекулянтам и перекупщикам, но и к потенциальным спекулянтам — «держателям хлеба» статью 107 УК, которая, помимо прочего, предусматривала конфискацию имущества. Сталиным ставилась принципиальная задача — преодолеть зависимость политики индустриализации от «кулацких капризов». Он пояснял: «Существуют два пути создания крупных хозяйств в земледелии: путь капиталистический, осуществляемый посредством массового разорения крестьян и организации крупных капиталистических имений, эксплуатирующих труд, и путь социалистический, осуществляемый посредством объединения мелких крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства, — без разорения крестьян и без эксплуатации труда. Наша партия избрала социалистический путь создания крупных хозяйств в земледелии»[623].
В борьбе с «хлебной стачкой кулаков», как назвал ее Сталин, руководство впервые с начала нэпа прибегло к мерам, которые лишали крестьян права по своему усмотрению распоряжаться излишками зерна. Шаг в целом оказался эффективным. Сталин с тех пор больше не ездил на хлебозаготовки. А для Молотова это стало ежегодной повинностью на пять лет. По возвращении Сталина 9 февраля 1928 года ПБ приняло решение создать комиссию в составе Рыкова, Сталина, Молотова, Микояна и Бухарина, которой уже через два дня нужно было «закончить работу по составлению текущей директивы, связанной с хлебозаготовками»[624]. Единодушно было Политбюро и при рассмотрении вопроса о поощрении колхозного строительства. Созданной тогда комиссии под председательством Молотова поручалось «наметить практические мероприятия для развертывания работы в области развития коллективных хозяйств». И уже 23 февраля по представлению Молотова ПБ дало директиву, «чтобы из сумм, ассигнованных правительством в этом году по бюджету и кредиту, не менее 10 процентов пошло на организацию новых колхозов»[625].
Итак, в начале 1928 года в отношениях сталинцев и бухаринцев царило относительное спокойствие. Когда же оно нарушилось? Молотов относил разрыв к маю и винил в нем правых. Правые называли начало марта и винили во всем Молотова. Через год Томский заявит: «Первый сильный взрыв произошел на открытом заседании ПБ при рассмотрении промфинплана в марте 1928 года, где тов. Молотов довольно резко напал на тов. Рыкова»[626]. Это был дежурный вопрос. Молотов раскритиковал план за недостаточные темпы строительства металлургических предприятий. Рыкова прорвало, и он сразу же написал заявление: «Сталину, Молотову, Бухарину. За последнее время был целый ряд признаков, говорящих за то, что большинство Политбюро недовольно руководством СНК и СТО… Я в качестве председателя СНК и СТО работать больше не буду». Завязалась переписка. «Считаю, что никто не может ставить вопрос о смене т. Рыкова, т. к. это явная нелепость и безусловная нецелесообразность, — полагал Молотов. — Но считаю свое выступление безусловно законным. От этого права говорить на Политбюро и резко критиковать решения наркоматов и СНК ни в коем случае не могу отказаться». Бухарин: «Считаю, что такие вопросы, как об индустрии и т. д., лучше предварительно ставить на повестку». Сталин: «Присоединяюсь к Молотову и Бухарину. Ошибка состоит в том, что мы не провентилировали вопрос до Политбюро». Но Рыков не успокаивался: «Я, кажется, доказал, что такими вещами не шучу»[627].
Что так оскорбило Рыкова, ведь стычки на Политбюро случались и раньше? Томский позже объяснит: «Критиковать Рыкова, конечно, можно… но вопрос в тоне и обоснованности критики»[628]. Молотов на это замечание Томского отвечал: «В результате того, что мы немного поспорили в Политбюро, ничего худого не вышло, вышла же порядочная польза для нашей металлической промышленности — несколько крупнейших гигантов-заводов были двинуты вперед; кроме средств для начатых заводов, нашлись средства и для закладки нескольких новых крупнейших металлических заводов; предполагавшееся первоначально увеличение финансирования металлопромышленности на десять миллионов было доведено до 37 миллионов рублей. Из-за этого стоило поспорить»[629].
В результате конфликта удельный вес расходов на капитальное строительство за один год удваивался и оказалось возможным сооружение флагманов первой пятилетки. Правых беспокоили не только чрезмерные темпы индустриализации. Они были уверены, что за демаршем Молотова стоял Сталин.
Бухаринцы начали искать контрмеры. Впрочем, пока маневры шли под ковром.
Другое важное событие весны 1928 года — Шахтинское дело тоже не раскололо Политбюро. 1 марта Политбюро рассмотрело телеграмму секретаря Северо-Кавказского крайкома Андрея Андреева, который сообщил о раскрытии крупной заговорщицкой организации в городе Шахты. Ягода добавил подробности: «Деятельность этой организации направляется из Польши (Дворжанчик, бывш. акционер Донецко-Грушев-ского рудоуправления) и Германии (Шкаф, бывш. председатель акц. о-ва ДГРУ, Ауэрбах и Игнатьев, бывш. акционеры ДГРУ, — некоторыми членами акц. о-ва “Ропит” и Парамоновым) через Московский (ВСНХ СССР) и Харьковский (правление Донугля) центры»[630]. Была создана комиссия под руководством Рыкова и с участием Орджоникидзе, Сталина, Молотова и Куйбышева, которой давалось право решать срочные вопросы по Шахтинскому делу от имени ПБ[631].
Очевидно, что сомнения в отношении обоснованности дела в ПБ имелись. Политбюро отложило начало очередного пленума ЦК на десять дней и послало в Донбасс Томского, Молотова и Ярославского. Объехали весь Шахтинский район, беседовали в шахтоуправлениях, компетентных и партийных органах, спускались под землю в Луганске, Алчевске, Кадиевке. Молотов признавал, что «ни у ГПУ, ни у прокуроров нет ни одного листочка доказательств, нет ни одного документа, ни одной записки, и до сих пор по Шахтинскому делу нет никаких материалов, кроме личных показаний»[632]. По мере расследования дела сомнения в справедливости обвинений развеивались, о чем Томский, вернувшись, сообщил на заседании ПБ[633]. На апрельском пленуме ЦК доклад по Шахтинскому делу произносил Рыков:
— Главный вывод заключается в том, что дело не только не было раздуто, но что оно больше и серьезнее, чем можно было ждать при раскрытии его. В основном подтвердилось то, что группа привилегированных в прошлом специалистов, из которых многие были раньше собственниками предприятий, занималась вредительской работой не только в Шахтинском районе, но и во всем Донбассе. Эта группа была связана с контрразведкой, именно с польской контрразведкой…[634]
Молотов, отдав должное криминальной стороне вопроса и приведя «ряд примеров того, как не только в Шахтинском районе теперь раскрывается явно преступная деятельность наших врагов-вредителей», ставил ряд принципиальных вопросов, связанных с кадрами:
— До сих пор вопросы индустриализации страны мы обсуждали в такой связи: индустриализация и средства для нее, индустриализация и техника, индустриализация и план и т. п. Шахтинское дело выдвигает перед нами вопрос об индустриализации в такой постановке: индустриализация и вопрос о людях, вопрос о кадрах, вопрос о руководителях[635].
Судебный процесс по Шахтинскому делу начался в мае в Колонном зале Дома союзов — на скамье подсудимых сидели 53 инженера, в том числе трое граждан Германии. Слушания шли так долго, что даже архитерпеливый Молотов не выдержал. «Не слишком ли растянулся Шахтинский процесс? — писал он Сталину в середине июня. — Объективность его ведения для наших спецов абсолютно необходима, но надо считаться с тем, чтобы не притупилось общественное внимание к “Шахтам” и смыслу этого дела. Если дело протянется пару месяцев — боюсь, не бросили бы читать о нем»[636]. Приговор обсуждался на Политбюро. «За расстрел “шахтинцев” голосовали Бухарин, Рыков и Томский, тогда как Сталин и его союзники считали возможным ограничиться более мягкой мерой наказания»[637]. В итоге 11 человек были приговорены к смертной казни (шестерым из них расстрел был заменен десятью годами тюрьмы), 38 получили от одного до десяти лет, четверо отделались условными сроками. В июле на московском партактиве Молотову пришлось отвечать на возмущенные вопросы «насчет мягкости приговора по “шахтинскому делу”». Он ответил: