— Нам, не просто людям, которые имеют много власти и много пороха в сердце, а как хозяевам дела, надо действовать с умом, и когда надо привлечь необходимых нам людей, то мы будем действовать или ценой, или подкупом, или лаской. Я знаю, что у рабочих настроение против этого приговора, но этот приговор носил такой характер не потому, что мы слабы, а именно потому, что мы очень крепки и не просто машем руками, а действуем с умом, с расчетом, как хозяева[638].
Это был первый крупный показательный процесс с 1922 года. После него начались гонения на «спецов», в среде которых действительно существовали протестные настроения. Прокатилась волна дел, сопровождавшихся арестами представителей менеджерского звена на железных дорогах, на кораблестроительных заводах Ленинграда, Брянском заводе «Красный профинтерн», в золотодобывающей промышленности.
У Шахтинского дела было еще одно следствие: инициатива Молотова, связанная с необходимостью по-новому взглянуть на проблему своих, советских кадров для индустриализации, не осталась «безнаказанной». 17 апреля Политбюро поручило ему возглавить комиссию по улучшению работы высших и средних технических учебных заведений. План работы определил состав рабочих групп комиссии. Он включал такие вопросы, как командирование за границу выпускников втузов; постановка учебного дела и свявь втузов с производством; комплектование, состав учащихся, распределение и использование окончивших втузы; материальная база втузов; создание техникумов; подготовка инженеров и техников в связи с планом развития промышленности[639].
На апрельском (1928 года) пленуме ЦК резолюция о «хлебозаготовках», которую редактировали Микоян, Бухарин и Молотов, устроила абсолютно всех. В ней была одобрена чрезвычайная заготовительная кампания и осуждены допущенные перегибы. После пленума Сталин сам выступал на московском партактиве, а Бухарин обращался к ленинградскому. На заседании Политбюро генсек однозначно заявил: «Я думаю, что о фракциях Рыкова и Сталина пишут оппозиционеры (скрытые)»[640]. Не заметила какой-то существенной внутриполитической борьбы и Александра Коллонтай, весной посетившая Москву: «Вячеслав Михайлович считает, что наше положение — хорошее, крепкое. Оппозиция разбита, партия едина. Однако другие говорили мне, что оппозиция “засела по уголкам”, притихла, но это временно. Дискуссий, как было осенью, уже не слышно. Все заняты практической работой, и мое впечатление, что работают более организованно»[641].
В плоскость открытого противостояния разногласия в ЦК перейдут в результате экстраординарных мер, принятых в связи с новыми экономическими осложнениями. В апреле встали хлебозаготовки. Госкомстат давал крайне неблагоприятный прогноз на урожай. Микоян утверждал, что выручка от импорта хлеба составила только 45 миллионов рублей по сравнению с 230 миллионами годом раньше[642] (в июне хлебные биржи Европы потрясет сенсация — СССР закупил 9 миллионов пудов пшеницы!). Именно перспектива импорта зерна, уничтожавшая какие-либо надежды на успех индустриализации, стала той красной чертой, за которую сталинцы не могли отступить»[643].
23 апреля генсек выносит на Политбюро вопрос «Об организации новых совхозов». Было принято решение в течение трех-четырех лет «иметь в них годовое производство товарного хлеба в размере 100 миллионов пудов. Поручить всестороннюю разработку этого вопроса комиссии в составе тт. Калинина, Кубяка, Молотова, Микояна, Квиринга, Баумана и Яковлева (РКИ)»[644]. Началась также беспрецедентная в годы нэпа кампания по усилению хлебозаготовок весной — в период сева и не везде закончившейся распутицы. 24 апреля Молотов и Микоян собрали в ЦК руководителей региональных парторганизаций Центрального Черноземья и Поволжья:
— Цифры говорят о том, что фактически заготовки прекратились… Известную роль, несомненно, сыграло и то, что, начиная с центральных органов, мы тут подняли борьбу против перегибов в заготовительной кампании. Однако эта борьба против перегибов, совершенно необходимая и законная, особенно в связи с посевной кампанией, не должна прекратить наш нажим по части хлебозаготовок[645].
Результат нового раунда чрезвычайных мер был явно обескураживающим. Молотов прямо признает это на июльском пленуме ЦК:
— За последние месяцы мы порядочно испортили успехи, достигнутые нами усилением общественно-политической работы в деревне в начале года, так как в последние месяцы были затронуты так называемые «страховые запасы» хлеба у части середняков, что сопровождалось в некоторых районах применением чрезвычайных мер в отношении этой части среднего крестьянства[646].
Недовольство хлебными трудностями и эксцессами заготовительной кампании было массовым, оно прокатилось также по крупным городам и затронуло армию. В Кабарде в выступлениях протеста приняли участие 30 тысяч человек, в Николаеве — 1,5 тысячи. В Семипалатинске пятитысячная толпа ворвалась в здание горисполкома, разгромила магазины. В очередях за хлебом раздавались самодельные листовки с призывами к свержению власти коммунистов. Безработные громили биржи труда. В армии, состоявшей в основном из селян, нарастали «крестьянские настроения», подстегиваемые письмами из дома[647].
Теперь уже сторонники Бухарина не видели возможности поддерживать сталинскую политику. Марецкий и Астров выступили в «Правде» со статьями о приоритете индивидуальных крестьянских хозяйств, о необходимости не только ликвидировать перегибы, но и отказаться от экстраординарных мер вообще. Сталинская команда начала разворачивать кампанию против «правой угрозы», пока еще не называя имен.
Именно на этом, начальном этапе открытой полемики Молотов отбыл в отпуск, который провел в компании коллег в Мухалатке. Микоян писал своей супруге в Москву: «Мы с Молотовым ездим верхом, играем в теннис, в кегельбан, катаемся на лодке, стреляем, словом, отдыхаем прекрасно»[648]. Политика тоже никуда не исчезала. 4 июня Молотов предложил в повестку дня предстоявшего пленума ЦК — в дополнение к международным и аграрным делам — «поставить и доклад о всеобщем обучении — иначе опять упустим год, сверстаем бюджет без выделения необходимых средств для этого дела»[649]. Так впервые вопрос об образовании стал предметом специального рассмотрения на пленуме.
Самым примечательным в летней переписке генсека с его заместителем было то, что в ней не было ни слова о правых. И это несмотря на то, что 1 или 2 июня Бухарин направил Сталину письмо с предложением полностью пересмотреть политику партии в деревне: «Наши экстраординарные меры… идейно уже провалились, переросли в новую политическую линию, отличную от линии XV съезда»[650]. Однако у Сталина негативных эмоций это письмо не вызвало. Почему? Ответ дает письмо Сталина Молотову от 10 июня: «Мне кажется, что за июнь — июль удастся собрать без Украины не более 20-ти, максимум — 25 млн пудов. Между нами будет сказано — этого нам, оказывается, хватит вообще для основных нужд»[651]. У генсека появилась уверенность, что прежние панические виды на урожай не оправдались, а значит, нет необходимости в чрезвычайных мерах. Именно так понял начальника Молотов. «С хлебом, значит, выкрутимся. Это хорошо. Однако теперешние нормы снабжения явно тяжелы. Ты прав, что мы проморгали план снабжения. Надо было раньше взяться за его урезку»[652].
В Москву Молотов вернулся 21 июня, и в тот же день — сразу на Политбюро. Разница с доотпускной обстановкой почувствовалась мгновенно. Высшая партийная инстанция была расколота.
Глава четвертаяТВОРЕЦ «ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА». 1928-1930
Сидели бы мы, как дураки, как жалкие либералишки, без хлеба, без промышленности, с разваленной деревней.
Против правой оппозиции
«Россия не испытала бы многих постигших ее ужасных несчастий, если бы ее повели правые коммунисты, а не Сталин»[653]. Эти слова меньшевика Николая Валентинова, подавшегося из Москвы в Париж как раз в 1928 году, рефреном повторяют множество авторов. Что ж, очень может быть. Никому не дано знать, что случилось бы с СССР в 1930-1940-е годы, откажись его руководство от ускоренной индустриализации, коллективизации и курса на построение социализма в одной стране в ущерб мировой революции. Исторические альтернативы не проверяемы. Более уместна постановка вопроса: а был ли у бухаринцев шанс повести страну?
Такие знатоки эпохи, как В. Л. Данилов и Е. Н. Гимпельсон, уверены, что «бухаринская альтернатива» изначально была обречена на поражение, поскольку к концу 1920-х годов соотношение сил в руководстве партии, а значит и страны, было полностью в пользу сталинского большинства[654]. Как реальные шансы правых оценивал ведущий биограф Бухарина американец Стивен Коэн: «Весной и ранним летом 1928 г. политическое могущество правых должно было выглядеть вполне внушительным; это опровергает мнение о том, что Сталин уже являлся к тому времени всесильным Генсеком, каким он сделался в последующие годы»[655]