Идеи советской власти, социализма и коммунизма находили широкий отклик. На фоне западной депрессии СССР воспринимался многими как один из динамичных экономических и культурных центров мира. Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Ромен Роллан, Анри Барбюс, Луи Арагон, Теодор Драйзер, Эрнест Хемингуэй, Лион Фейхтвангер, Рабиндранат Тагор — эти самые востребованные представители мировой элиты побывали в СССР и написали эссе и книги, полные восхищения, иногда открытого, иногда плохо скрываемого. Андре Жид утверждал: «Захватывающе интересно пребывание в этой необъятной стране, мучающейся родами, — кажется, само будущее рождается на глазах. Там есть хорошее и плохое. Точнее было бы сказать: самое лучшее и самое худшее… Кто может определить, чем СССР был для нас? Не только избранной страной — примером, руководством к действию. Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы, — все было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью»[1043].
Но во властной элите зарубежных стран отношение к СССР было иным.
Начало Второй мировой
В начале 1930-х годов Советский Союз продолжал, говоря словами Литвинова, «танцевать на немецкой ноге». Был продлен Берлинский договор 1926 года. Вспоминал посол Герберт фон Дирксен: «Чтобы отметить это событие, Крестинский пригласил меня и руководящих работников посольства на завтрак, на котором, как нам сказали, в роли хозяина будет выступать Молотов, к тому времени сменивший Рыкова на посту премьер-министра. Событие совершенно исключительное, поскольку Молотов вообще-то терпеть не мог общаться с иностранцами. Но поскольку мы довольно бегло говорили по-русски… у нас состоялся приятный завтрак с интересной беседой»[1044]. В сентябре 1931 года Советский Союз посетили руководители танкового управления рейхсвера Кейтель, Адам и фон Браухич. Строгое политическое руководство и уважительное отношение к армии в СССР произвели на них сильное впечатление[1045].
Кремль начал процесс планомерного возвращения в клуб великих держав и был заинтересован в максимально возможном расширении внешнеполитических контактов. Последовал зондаж возможности налаживания отношений с Парижем, опасавшимся роста германского реваншизма. Процесс сближения завершился весьма успешно: пакт о ненападении между СССР и Францией был парафирован 10 августа 1931 года. При этом одним из условий его подписания французской стороной была названа нормализация Москвой отношений с Польшей. Начались переговоры с Варшавой, над которыми надзирала упоминавшаяся комиссия ПБ «по советско-польским делам» с участием Молотова. В декабре 1931 года он официально подтвердил: «СССР приступил к переговорам о пакте ненападения с Польшей. В последнее время нам сделано предложение о заключении пакта о ненападении со стороны Румынии, Финляндии и Эстонии»[1046].
Это вызвало очевидное раздражение Берлина. Особенно беспокоила Германию перспектива признания Советским Союзом территориальной целостности Польши[1047]. Но наиболее серьезный вызов мировому порядку и безопасности СССР пришел с востока. 18 сентября 1931 года Квантунская армия приступила к реализации идеи расширения жизненного пространства Японии. К концу декабря она оккупировала юго-запад Маньчжурии, в феврале 1932 года заняла основной центр советского влияния в Китае — Харбин. 9 марта было провозглашено создание марионеточного государства Маньчжоу-Го во главе с последним императором Китая Пу И в качестве регента. Появилась весьма протяженная советско-японская сухопутная граница — от Владивостока и чуть ли не до Читы, на которой стали скапливаться японские войска, готовые к броску в Монголию и СССР. Агрессия Токио не вызвала серьезных протестов великих европейских держав. Но с точки зрения Москвы (и истории) Вторая мировая война началась именно тогда.
— Особенность данного момента заключается в том, что все больше стирается грань между мирным положением и войной, — вползают в войну и воюют и без открытого объявления войны[1048], - говорил Молотов в январе 1932 года.
Необходимость противодействия японской агрессии играла теперь решающую роль в выработке политики Кремля на китайском направлении. В момент нападения Японии 300-тысячные войска Чан Кайши были заняты карательным походом против Красной армии КПК. Были арестованы тысячи коммунистов, в том числе генсек ЦК Сян Чжунфа, которого казнили. Чан Кайши сопротивления японскому вторжению оказать не смог, да и не захотел, считая Японию менее опасным врагом, чем КПК. В этих условиях Сталин и Молотов дали добро на создание в Центральном советском районе (провинции Цзянси и Фуцзянь с населением 3–5 миллионов человек) Китайской Советской Республики. Самопровозглашенная и не признанная даже СССР республика, продолжая бои с гоминьдановцами, объявила войну Японии. Москва же, опасаясь спровоцировать Токио, заявила о нейтралитете в японо-китайской войне, разрешила использовать КВЖД для японских военных перевозок и предлагала Японии заключить договор о ненападении[1049]. В апреле 1932 года Молотов говорил: «Начиная с белогвардейских выродков, господствовавших ранее в России, помещиков и капиталистов, и кончая агентами империалистических держав и китайскими генералами, готовыми любой ценой отстаивать свои генеральско-помещичьи интересы, — все они стремятся сорвать мирные переговоры СССР с Японией»[1050].
Москва втягивалась в дипломатический диалог и с Японией, и с Гоминьданом. Чан Кайши сделал предложение о восстановлении дипломатических отношений, чем озадачил ПБ. Молотов и Каганович сообщали 12 июня: «Восстановление отношений, да еще путем подписания пакта о ненападении, будет ставить своей целью затруднить установление нужных нам отношений с Маньчжоу-Го. Можно быть уверенными, что китайцы прямо включат в пакт о ненападении какие-либо пункты, прямо связывающие нас в нашей маньчжурской политике»[1051]. Реакция Сталина была настороженной: «Предложение нанкинцев о пакте ненападения — сплошное жульничество. Вообще нанкинское правительство состоит сплошь из мелких жуликов. Это не значит, конечно, что мы не должны считаться с этими жуликами или их предложением о пакте ненападения; но иметь в виду, что они мелкие жулики, все же следует»[1052].
Молотов и Каганович 19 июня информируют Сталина, что «среди японцев имеется настроение пойти на пакт с нами, оговорив, во избежание претензий Китая, заключение пакта “ввиду разрешения основных вопросов”». На следующий день генсек ответил: «Если японцы действительно пойдут на пакт, то это, возможно, потому, что они хотят этим расстроить наши переговоры с китайцами о пакте, в который японцы, видимо, серьезно верят. Поэтому нам не следует обрывать переговоры с китайцами, а наоборот, надо их продолжить и затянуть, чтобы попугать японцев перспективой нашего сближения с китайцами и тем самым заставить их поторопиться с подписанием пакта с СССР»[1053]. Отсюда решение ПБ: переговоры с японцами и имитация диалога с Чан Кайши.
Ситуация на Дальнем Востоке настоятельно подталкивала Кремль к поиску союзников или хотя бы «друзей против» Японии. В этой связи взоры все чаще обращались на Соединенные Штаты. 16 июня Молотов запросил согласие Сталина на прием делегации деловых кругов США и получил ответ: «САСШ — дело сложное. Поскольку они пытаются вовлечь нас лаской в войну с Японией, мы их можем послать к матери. Поскольку же нефтяники САСШ согласны дать нам 100 миллионов рублей в кредит, не требуя от нас политических компенсаций, было бы глупо не брать от них денег»[1054]. И уже 28 июня Сталин настраивал Молотова на сближение и с Гоминьданом, и с США: «Мы должны давить на Японию перспективой сближения СССР с Нанкином и Америкой, чтобы заставить их поторопиться с заключением пакта с СССР»[1055].
Однако советско-японский договор оказался неприемлем для японских военных, среди которых преобладали сторонники войны с СССР. В итоге ПБ сделало выбор: 12 декабря 1932 года были восстановлены дипломатические и консульские отношения с Китаем. На следующий день японское правительство в знак крайнего недовольства официальной нотой отклонило предложение Москвы заключить пакт о ненападении. Советско-японские отношения вступили в полосу открытой конфронтации. И одновременно все более тревожные сводки приходили с Запада.
20 июля президент Гинденбург издал чрезвычайный декрет и ввел в Германии военное положение. Это заставило соседей озаботиться обеспечением собственной безопасности. 25 июля договор с Москвой о ненападении подписала Польша, а 29 ноября — Франция. СССР оказался связан договорными обязательствами с двумя злейшими врагами Германии, а также заключил однотипные договоры о взаимном ненападении, неучастии во враждебных комбинациях и о нейтралитете с Хельсинки, Таллином и Ригой. Молотов с удовлетворением подчеркивал: «Мы считаем, что, с точки зрения интересов всеобщего мира, надо занести в актив советской власти такие факты, как подписание и ратификация пактов о ненападении со стороны Польши, Финляндии, Латвии и Эстонии. Пакт о ненападении подписан СССР также с Францией. Дело, однако, остается незавершенным, поскольку этот пакт Францией еще не ратифицирован. Ввиду отказа от подписания соответствующего пакта со стороны Румынии, остается на западе только одно государство, граничащее с СССР, отказывающееся от пакта о ненападении»