— На съезде надо сказать. Но при этом сказать не только это. По национальному вопросу Сталин продолжатель дела Ленина. Но 30 лет мы жили под руководством Сталина, индустриализацию провели. После Сталина вышли великой партией.
Хрущев суммировал:
— Не быть обывателями, не смаковать. Развенчать до конца роль личности. Кто будет делать доклад, обдумать[1413].
На Президиуме ЦК 13 февраля было решено внести на пленум предложение: на закрытом заседании прозвучит доклад Хрущева. На пленуме обсуждение этого вопроса не заняло и минуты, что было беспрецедентно. Как отмечал Рудольф Пихоя, «нарушалась традиция подготовки не только съезда, но и вообще сколько-нибудь крупного партийного мероприятия: утверждался доклад, текста которого в это время вообще не существовало»[1414].
Съезд начался 14 февраля. Впервые с XVII съезда Молотов не открывал высший партийный форум. В центре доклада Хрущева — идеи повышения жизненного уровня населения. Теоретическими новациями стали идеи, которые Молотов считал весьма сомнительными: возможности длительного мирного сосуществования двух систем, предотвращения войн на планете и перехода к социализму парламентским путем[1415].
Речь Молотова была задвинута аж на девятое заседание. Он выступал после Цой Ен Гена, присланного вместо себя Ким Ир Сеном. Молотов был сама осторожность. Напомнил об американских планах «сдерживания» и «освобождения», «проникнутых духом агрессии против стран социализма… Мы не должны предаваться благодушию, будто империалистов можно убедить хорошими речами и миролюбивыми планами». Вместе с тем он констатировал, что ЦК «твердо выступил против чуждого марксизму-ленинизму культа личности, сыгравшего в определенный период такую отрицательную роль»[1416].
По итогам съезда в составе Президиума ЦК изменений не произошло, зато состав кандидатов в члены Президиума обновился практически полностью: Брежнев, Жуков, Мухитдинов, Фурцева, Шверник, Шепилов. А Секретариат ЦК состоял уже исключительно из людей Хрущева: Аристов, Беляев, Брежнев, Поспелов, Суслов, Фурцева, Шепилов. Было решено «для улучшения партийной и хозяйственной работы по руководству всей деятельностью по Российской Федерации» создать Бюро ЦК по РСФСР, должность председателя которого совмещалась с постом первого секретаря ЦК КПСС, то есть того же Хрущева.
К началу съезда «секретный доклад» еще предстояло написать. 15 февраля Хрущев в перерыве съезда приехал на Старую площадь с Шепиловым и поручил ему готовить текст. «19 февраля он лично надиктовал стенографистке свои дополнения к докладу, менявшие в значительной степени его концепцию. Хрущев многое вспомнил и рассказал о репрессиях 40-х — начала 50-х годов, создал зловеще-карикатурный образ Сталина-палача, растерявшегося и испугавшегося в первые дни войны. Но важно и то, что Хрущев метил не только в Сталина, но и в его ближайшее окружение»[1417].
Секретный доклад не стенографировался. Поэтому что говорил Хрущев делегатам съезда, точно не известно. Но чувства слушателей передал Николай Байбаков. «Как было не верить ему? Конкретные, жуткие факты, имена, названные им, безусловно проверены и точны. И все же что-то настораживало — особенно какая-то неестественная, срывающаяся на выкрик нота, что-то личное, необъяснимая передержка. Вот Хрущев, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспаленный, решительный… Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Невольно возникала мысль — это не что иное, как месть Сталину за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним»[1418]. 5 марта было принято решение ознакомить с докладом «всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников»[1419].
Немало споров о том, что явилось главным движущим мотивом Хрущева, озвучившего такой секретный доклад, и каково место «фактора Молотова». Наумов утверждает: «Не личные мотивы определяли деятельность Хрущева, хотя они, конечно, присутствовали, а принципиальная позиция, отношение к сталинщине, злоупотреблению власти, к массовому политическому террору»[1420]. Но многие современники и историки объясняли доклад текущими политическими соображениями. Освобождению людей из ГУЛАГа доклад уже не мог способствовать: на начало 1956 года общее число заключенных в СССР составляло 781 тысячу человек (меньше, чем в современной России)[1421]. Уже даже сотрудничавшие с фашистами в годы войны были на свободе и по большей части реабилитированы. Академик Георгий Арбатов считал, что «мотивы борьбы за власть играли большую, а может быть, и очень большую роль в решении Хрущева пойти на разоблачение того, что назвали культом личности Сталина»[1422]. Историк Геннадий Костырченко приходит к выводу, что «главным побудительным мотивом явилось желание свести, что называется, счеты с тем же Молотовым и другими конкурентами в высшей партийногосударственной иерархии»[1423]. Доклад стал средством вброса темы участия в сталинских преступлениях наиболее авторитетных членов Президиума, Молотова — в первую очередь. Сам-то первый секретарь не каялся за свое участие в репрессиях, он обвинял других.
Молотов о мотивах Хрущева напишет так: «Политический смысл этой нередко доходившей до прямой клеветы на партию “антисталинской” кампании не такой простой. Дело тут не в чьих-то ошибках и не в каких-то личных недостатках. Никто не мешал и не может помешать исправить и устранить ошибки, соблюдая при этом интересы партии, не оказывая услуг империалистам и всем их подголоскам в усилении травли нашей партии и Советского государства, чему так помогло вредное выступление Хрущева на XX партийном съезде. Политическая задача Хрущева и его наиболее яростных сторонников была прежде всего в том, чтобы очернить партийное руководство 30-х годов… повернуть партийную политику, сколько удастся, вправо, прикрывая это стремление словесным признанием ленинизма»[1424].
Резонанс от доклада превзошел все ожиданйя. «Секретную речь Хрущева, несомненно, можно назвать самым опрометчивым и самым мужественным поступком в его жизни, — пишет Таубман. — Поступком, после которого советский режим так и не оправился — как и сам Хрущев»[1425]. Пихоя замечает: «Десталинизация общества дополнялась другой важной составляющей: происходит своего рода “десакрализация власти”»[1426]. Взорвалась Грузия. Стреляли: 20 убитых, 60 раненых, 381 арестованный — в основном школьники и студенты. 50-тысячная толпа митинговала в Гори, осаждали горотдел милиции, откуда предпочли отпустить арестованных. Разогнали силой[1427].
Общественное сознание было ошеломлено, от монолитного единства советского народа не осталось и следа. Молотову шли тысячи писем со всей страны, которые внимательно прочитала англичанка Мариам Добсон. «Школьники спрашивали, надо ли в классах срывать портрет Сталина, как это делают учителя в соседней школе. Уточняли, нужно ли считать Сталина врагом народа. Призывали покончить с “кликой Хрущева” — этого “кретина, невежды и злобного врага”, опорочившего светлое имя советского вождя. Умоляли спасти тело Сталина от неизбежного выноса из Мавзолея, передав его китайцам. Просили выступить в газетах с изложением собственной позиции. И так далее. Ясно, что в письмах, адресованных Молотову, слов в поддержку доклада Хрущева было немного»[1428].
В ярости был Мао. «Он направил на нас меч, выпустил из клеток тигров, готовых разорвать нас… Сталина можно было критиковать, но не убивать»[1429]. Мао пришел к окончательному выводу, что Хрущев губит дело Ленина. На заседании китайского Политбюро было решено дать оценку деятельности Сталина. Его заслуги и ошибки были оценены в соотношении 70:30. На этом споры о советской истории закрыли. Такую же точно формулу через много лет Дэн Сяопин применит в отношении самого Мао, отметившегося репрессиями не меньше Сталина. И закроет на этом тему разоблачений китайской истории, оставив тело Мао лежать в мавзолее. После чего Китай устремился в будущее, а не застрял в бесконечном обсуждении прошлого.
«Глава ЦРУ Ален Даллес, у которого в тот момент в СССР было не больше десятка агентов, да и то на незначительных должностях, готов бы заплатить любые деньги за текст секретного доклада». Платить не пришлось. Текст поступил из Польши и был опубликован в «The New York Times». «Потом в течение многих месяцев секретная речь Хрущева передавалась по ту сторону железного занавеса по радио “Свободная Европа” — через медиамашину ЦРУ. Более 3 тысяч дикторов из числа эмигрантов, а также авторов, инженеров и их американских надзирателей заставляли радио вещать в эфире на восьми языках по девятнадцать часов в сутки». Джон Фостер Даллес получил одобрение президента для принятия новых мер по стимулированию «непосредственных проявлений недовольства у порабощенных народов»[1430].
Раскололись и стремительно теряли влияние компартии. Владимира Ерофеева это событие застало в Париже: «Самой невероятной ошибкой был, очевидно, доклад Хрущева, так как публичное и торжественное разоблачение, подробное изложение всех преступлений священной персоны, которая так долго олицетворяла режим, является безумием. Когда видишь, до какой степени у нас, во Франции, этот доклад потряс коммунистов, интеллигентов и рабочих, отдаешь себе отчет о том, насколько мало венгры, например, были подготовлены к тому, чтобы понять этот ужасный рассказ о преступлениях и ошибках, поднесенный без объяснений, без исторического анализа, без обсуждения»