[1518]. Визит американского президента в СССР стал невозможен. Отношения с США пошли под откос.
В начале 1960-х годов были также окончательно испорчены отношения с Китаем, который Хрущев задумал «прижать». Наиболее болезненно в Пекине было воспринято решение об отзыве семи тысяч советских специалистов. «Русские нас бросают», — приходилось сплошь и рядом слышать тогдашнему послу в Китае Степану Червоненко. Ответом стала резкая антисоветская кампания, отказ от помощи Москвы, возвращение всех долгов и кредитов, обращение за технической помощью к США и Японии[1519]. Мао характеризовал советского лидера как ревизиониста, прикрывающегося вывеской марксизма-ленинизма, и предупреждал: «Необходимо проявлять особую бдительность по отношению к таким карьеристам и интриганам, как Хрущев, предотвратить захват ими руководства в партийных и государственных органах различных ступеней»[1520].
Кремль решил от греха подальше перевести Молотова — подальше от границы с Китаем. 3 июля 1960 года стало последним днем его работы в Улан-Баторе. В это время член-корреспондент АН СССР В. С. Емельянов, перегруженный множеством других обязанностей, попросил освободить его от должности советского сопредседателя Международного агентства по атомной энергии. Решением Совмина руководителем представительства в этом ооновском агентстве был назначен Молотов. Общее руководство, однако, было оставлено за Емельяновым[1521].
Цеденбал лично провожал Молотова на вокзале, когда тот отбывал к новому месту службы. Жена Цеденбала — симпатичная русская женщина из Рязани много раз заходила потом к Молотовым в гости, когда бывала в Москве.
С этого времени все происходившее с Молотовым уже хорошо запечатлелось в моей памяти: вошел в сознательный возраст. Дом 3 по улице Грановского (Романов переулок), построенный еще в конце XIX века, когда там жила в основном профессура Московского университета, сейчас усеян мемориальными досками в честь живших в нем лидеров партии и правительства, высших военачальников (доски о Молотове, естественно, нет). В начале 1960-х досок было куда меньше — большинство из этих людей было еще в добром здравии. На третьем этаже первого подъезда было две квартиры: поменьше (№ 62), где были прописаны Молотов и Жемчужина, и побольше (№ 61), где жили их дочь, зять и мы — трое внуков. Соседями по подъезду были семьи маршалов Конева и Рокоссовского, Дмитрия Ульянова (брата Ленина) и Зверева (министра финансов). Во дворике, где мы играли, прогуливались Ворошилов, Буденный, Косыгин, Тимошенко, Жуков. Внук Жукова Егорка был моим лучшим другом. Он рано умер…
Деда, пока он работал в Улан-Баторе и Вене, я видел только летом, когда он приезжал в отпуск. В качестве места для летнего отдыха в Подмосковье ему был выделен отсек с отдельным выходом в первом корпусе мидовского дома отдыха «Юность» — в районе железнодорожной станции Чкаловская, на машине — по Щелковскому шоссе. Это место в семье называли «дача в Чкаловском». Там было четыре комнаты: одна — Молотова и Полины Семеновны, детская, для домработницы и гостей, где останавливались мама с папой. Мы с сестрами жили там все лето — вплоть до 1965 года. Была еще летняя терраса, из которой можно было выйти на свой небольшой участок, где стояли деревянный стол со скамейками, за которыми в хорошую погоду пили чай: там же была моя песочница. В тесноте, да не в обиде. Замечательная домашняя обстановка. Бесились. А иной день дача взрывалась громкими криками «ура!», а затем и праздничным застольем. Это было в те дни, когда диктор по радио — телевизора там не было — объявлял о полете в космос очередного нашего героя.
В комнате деда было огромное панорамное окно с видом на цветущий и круто спускающийся к реке луг, за ним протекала неширокая Клязьма — сверху красивая, а вблизи — черная от загрязнений. За речкой — фабрика с дымящей трубой. Территория у дома отдыха мне казалась огромной, но для прогулок деда с бабушкой и родителями оказывалась мала, и они часто гуляли в лесу за воротами. Любимым совместным занятием у меня с дедом было катание на лодке по зеленому пруду с лесистым островком посредине и большой лодочной станцией. Лодки текли, весла были тяжелыми, и мы часто по очереди вычерпывали воду и гребли (точнее, я старался грести). На пруду был и небольшой пляж, откуда вся семья устраивала заплывы. Но там дед много не плавал — вода была не самой прозрачной, и в ней водились пиявки, которыми меня пугали старшие. А на лугу был заброшенный песчаный карьер с отвесными склонами, откуда мы с дедом и отцом запускали совместно сделанные из деревянных палочек и пергаментной бумаги планеры и самолеты с «двигателем» на тяге из скрученной резинки, которая, раскручиваясь, приводила в движение пропеллер. Из тех же подручных материалов мастерили воздушных змеев самой разной формы и размеров (здесь отцу не было равных), которые красиво парили над лугом, из-за чего женщины в доме никогда не могли найти катушек с нитками.
До 1961 года Молотову разрешалось в течение месяца пользоваться дачей в Мухалатке. Там было замечательно, и там тоже вся семья была вместе. У меня была своя комната, а особенно мне нравилось, что ванну можно было наполнить морской водой. Время в основном проводили на большом галечном пляже, от которого в море уходил длинный дощатый пирс, на конце которого были лесенки для схода в море. Именно с этого пирса я и свалился в трехлетием возрасте, но, на мое счастье, дед оказался недалеко, и он нырнул, вытащил меня со дна и откачал. К пяти годам, благодаря урокам деда и папы, я уже поплыл самостоятельно.
Была и лодка с веслами, с которой так умело управлялись либо дед, либо отец. Ловили барабульку, а папа еще с подводным ружьем охотился на кефаль. Вокруг дома, который мне казался сказочным дворцом, росли диковинные растения, и возле каждого из них стояла металлическая табличка с его названием на русском и на латыни. Табличка с надписью «Грецкий орех» запомнилась на всю жизнь: от падения на нее в том же бедовом трехлетием возрасте у меня шрам на подбородке (зашивали в ближайшей больнице).
Чувствовал ли Молотов груз опалы, предчувствовал ли предстоявшие испытания? Если и чувствовал, то не давал этого знать. Был бодр и весел.
Наверное, я услышал слово «политика» раньше, чем подавляющее большинство сверстников. Разговоры о ней и персонажах российской и зарубежной истории постоянно шли в доме, за обеденным столом, на прогулках. Не было никакого пиетета к первым лицам. Одно из моих самых ранних детских воспоминаний: вся семья сидит у деда в квартире перед телевизором — подарок от австрийского правительства за мирный договор — с большой линзой с водой перед малюсеньким экраном и дружно хохочет над очередным выступлением Хрущева. Настоящее воспринималось скорее юмористически, правда, при этом сохранялось уважительное отношение к прошлому. В кабинете деда всегда висела большая карта мира, и по ней он учил меня географии, рассказывал о разных странах, заставлял заучивать названия всех столиц (это было еще до школы).
А потом дед и бабушка уехали в Австрию. 5 сентября 1960 года Совет министров утвердил Молотова на пост постоянного представителя при Международном агентстве по атомной энергии в Вене. Советское представительство при МАГАТЭ располагалось в здании крупной страховой компании «Гарант». Там же Молотов и жил вместе с семьей. С ним была Полина Семеновна, наезжали Светлана и внучки — Лариса и Люба. Алексей оставался в Москве. Меня тоже за границу не брали. Тем более что в тот год я сильно болел, провел больше месяца в изоляторе инфекционной больницы в Сокольниках, где было только радио. Отец любил вспоминать, как при выписке я первым делом спросил, завершился ли визит в Москву министра иностранных дел Кубы Освальдо Дортикоса Торрадо. А потом меня надолго изолировали в пустовавшей дедовой квартире.
В Вене Молотов активно включился в работу Генеральной конференции МАГАТЭ, ее комитетов, охотно брал слово на их заседаниях. Агентство в тот период искало свое место в системе международных институтов. Центральным стал вопрос о предотвращении использования расщепляющихся материалов, оборудования и изотопов, предоставляемых другим странам в целях развития атомной энергетики, в военных целях. Чтобы лучше ориентироваться в местной политике и подтянуть пробелы в образовании, Молотов стал заниматься с преподавательницей немецким языком[1522].
В тот год, когда он перебрался в Вену, в США к власти пришел Джон Кеннеди. Не желая иметь под боком постоянную проблему в лице просоветской Кубы, президент осуществил весной 1961 года военное вторжение на остров в Заливе Свиней, которое закончилось неудачей, но вызвало серьезный международный кризис. Чтобы снизить напряженность в советско-американских отношениях, Хрущев предложил встречу. Она состоялась 3 и 4 июня 1961 года как раз в Вене.
Известный австрийский публицист Отто Кламбауэр сообщил некоторые детали. Хрущев прибыл на Восточный вокзал Вены спецпоездом. Вся посольская колония была откомандирована его встречать. Двадцать третьим от советского посла был поставлен Молотов. Хрущев приветствовал всех рукопожатием, кого-то обнимал. Молотову сухо подал руку, глядя куда-то мимо[1523]. На другие мероприятия представителя СССР в МАГАТЭ не пустили. Хрущев расценил Кеннеди как «слабака», занявшего со страху неуступчивую позицию. «Я желаю мира! Но если вы хотите начать атомную войну, то вы ее можете получить».
Затем разразился очередной Берлинский кризис. Хрущев предупредил британского посла Робертса, что может разместить в Германии в сто раз больше войск, чем западные державы, и если начнется ядерная война, шести водородных бомб для Англии и девяти для Франции будет «вполне достаточно». А американскому переговорщику по вопросам разоружения Джону Макклою первый секретарь объяснил, что если Кеннеди начнет войну, то он станет «последним президентом Соединенных Штатов»