И его прогулки в центре Москвы порой выглядели как процессии, поскольку за ним пристраивался народ. Кто-то из-за любопытства, кто-то хотел пожать руку, кто-то поговорить. Молотов часто не отказывался от разговоров, особенно если тональность его устраивала. Авторитет Молотова был по-прежнему высок и за рубежом. Де Голль, приехавший с визитом в СССР в 1966 году и реанимировавший идеи Молотова о системе европейской безопасности в концепции «Европы от Атлантики до Урала», прислал Молотову с нарочным том своей биографии с дарственной надписью. В тот приезд он также возложил венок на могилу Сталина. И долго стоял, держа руку под козырек.
У Молотовых появилась дача в Жуковке-2. Двухэтажная, деревянная, покрашенная желтой краской, она носила номер 18 и располагалась прямо у железной дороги недалеко от станции Ильинское Усовской ветки Белорусской железной дороги. Хорошо, что поезда там ходили не часто — дважды в час. Налево от входа в дом была самая большая комната с зелеными обоями в узорах — столовая, она же гостиная площадью метров пятнадцать. Из нее можно было попасть на террасу, которая превращалась в столовую в летнее время. Прямо от входной двери располагалась небольшая комната, которая была спальней бабушки, потом гостевой, а направо — комнатка, где жила домработница, туалет, ванная и кухонька. Из кухни был выход на улицу и в котельную, где стоял угольный котел, от которого отапливался дом. В маленькой комнате наверху с выходом на балкон были одновременно дедов кабинет и спальня. Моя кровать стояла у его двери на лестничном пролете. Большую часть времени Молотов теперь жил на даче, и я лето чаще всего проводил там. Вместе мы были и каждое воскресенье.
Полина Семеновна умело руководила домом, избавив супруга от ненужных хлопот по хозяйству. К ней в гости постоянно приходило большое количество подруг, в основном бывших коллег по текстильной промышленности и по попечительскому совету детского дома № 22. Вспоминали прошлое, играли в джин. Вообще к картам она была неравнодушна, могла часами раскладывать сложные пасьянсы. На внуке ее воспитательский раж иссяк, я был избавлен от большей части тех занятий — языками и музыкой, — которые навалились на маму и сестер. Да и денег на это в семье уже не было. Бабушка прививала мне навыки хорошего тона, часто баловала карманной мелочью. Но больше всего, честно говоря, мне нравилось, когда она бегала за мной, визжащим от восторга, со шваброй. Тему ареста бабушки я с дедом никогда не обсуждал, считал это нетактичным.
Дед с бабушкой любили ходить в театр, самым любимым из которых был МХАТ. Старый классический МХАТ Грибова, Яншина. Ходили практически на все премьеры и, конечно, не только на них. Их там, естественно, узнавали. В «Современнике» были на «Восхождении на Фудзияму». Бортников играл миллионера, отталкивающего веревку, на которой собирался вешаться, и срывающего голубой цветок жизни. С этим цветком он спустился в зал и протянул его Полине Семеновне. Бабушка была счастлива. Это было незадолго до ее смерти.
Она угасала стремительно — рак поджелудочной железы шансов не оставлял. Почти весь последний год жизни Полина провела в ЦКБ. И каждое утро Молотов шел к электричке, ехал до станции Кунцево, оттуда на метро до «Молодежной» и автобусом — до больницы, где проводил целый день. И так каждый день. Скончалась она 1 мая 1970 года.
Ольга Аросева запомнила: «Я пришла на Новодевичье кладбище на похороны и поразилась, как много было народу — и ее, и его друзей. Я узнала Микояна, внука Сталина подполковника Джугашвили, очень похожего на деда. Старенький Булганин в штатском, а не в генеральской форме, спрашивал: “Выпить, выпить-то дадут? Куда ехать?” Поехали на Грановского. Молотов сел со мной рядом, и Светка не отходила от меня ни на шаг, тихо плакала на моем плече. И муж ее, очень хороший человек, Алеша, профессор (хоть в этом ей, несчастливой, повезло), был рядом. Я всегда Светку к себе приглашала — на разные праздники, в ВТО с собой таскала. Ей жилось невесело и материально трудно. Сталинские сановники не крали; тех, которые крали, вождь расстреливал»[1562].
Клементина Черчилль, вдова английского премьера, прислала Молотову соболезнование по случаю смерти супруги. На конверте адрес: «Москва. Кремль. Молотову». Памятник бабушке взялся сделать известный скульптор Вучетич.
После смерти супруги добрыми феями, обеспечившими порядок и уют в доме, была домработница Татьяна Тарасова — работящая добрая женщина из Тульской деревни и племянница бабушки Сарра Михайловна, перебравшаяся в Москву из Сум, где работала в органах внутренних дел. Часто приезжали дочь с зятем, мы с сестрами.
Светлана трудилась все в том же Институте всеобщей истории АН СССР, до скончания дней. Жизнь ее была обыкновенной для научного работника. Семья, Ленинка и ИНИОН, институт, культурная жизнь, за которой мама всегда следила с особо пристальным вниманием. Писала она дома. Ее стол был вечно завален выписками, рукописями, книгами с пометками на полях. Издала монографии: «Внешняя политика британских консерваторов», «Германия и Англия от Локарно до Лозанны», «Очерки европейской политики Германии», десятки статей. Готовила докторскую, но так и не успела… Она была необычной матерью — умным и остроумным собеседником, знавшим много интересного. Я не представляю, что бы без нее делал, осваивая в школе английский или литературу — здесь она была для меня непревзойденным педагогом. Она была любящей дочерью, женой, матерью, ласковой, по-своему заботливой (насколько может быть заботливой женщина, не умеющая готовить или стирать).
Она очень много и очень быстро читала. Не только и, подозреваю, не столько научную, сколько художественную литературу, исследования по искусствоведению и культурологии. Классику она знала всю, причем зарубежную, пожалуй, лучше, чем отечественную. Обожала детективы — где-то раздобыла всю Агату Кристи на английском языке, прочла всё. И меня приобщила к своему увлечению. Мама старалась оставаться светским человеком — не пропускала основные театральные премьеры, репертуары Большого, Ленкома, Таганки знала наизусть, часто брала нас, детей, с собой на спектакли, причем нередко на такие, которые сама раньше уже видела. Под конец жизни буквально влюбилась в оперетту. А когда начинался очередной Московский кинофестиваль, маму невозможно было увидеть дома. Она упархивала с раннего утра и успевала посмотреть за день несколько фильмов в разных кинотеатрах.
Очень трогательно Светлана общалась со своим отцом. Ездила по выходным к нему на дачу, и там они подолгу ворковали. Маме порой за «нетвердость коммунистических взглядов», увлечение новейшими веяниями моды и литературным декадансом доставалось от деда. Все годы после опалы Молотова, и я это хорошо чувствовал, мама жила в собственном мире, во многом ею же и выдуманном. Жила в построенной ею раковине, ограждавшей от внешних невзгод. Она старалась не отказываться от своих прежних привычек, оставаться рафинированно интеллигентной и светской, избавленной от житейских проблем, хотя материально уже не могла себе этого позволить. Мама постоянно занимала и перезанимала деньги, носила вещи в ломбард и всегда была кому-то должна. Она инстинктивно сторонилась текущей политики, все время опасаясь какого-нибудь подвоха, не была активной общественницей, старалась не влезать в политические диспуты или внутриинститутские интриги. И была не способна кого-то обидеть. Мама была очень ранимой и плохо защищенной от превратностей судьбы.
Настоящей опорой семьи в непростое время стал зять Алексей Дмитриевич. Молотов испытывал к нему исключительное уважение и признательность. И не только за то, что на него можно было полностью положиться, или за то, что он умел все, у него были золотые руки. Ровесник революции, Алексей Никонов происходил из купеческой семьи (хотя узнал я об этом «порочащем» обстоятельстве уже несколько лет спустя после его смерти). В центре Тамбова и сегодня стоит «дом Никонова» (отделение Центрального банка по области), построенный его дедом, принявшим еще и сан священника. Но родился Алексей в Москве, воспитывался в семье отчима, известного врача Красовского, пациентами которого были Шаляпин, братья Васнецовы. Стал студентом второго набора исторического факультета МГУ, блестяще его окончил, поступил в аспирантуру. Когда готовились к войне, осваивал специальность штурмана дальней авиации, но служить пришлось в Смерше. Воевал под Москвой, на Кавказе, в составе 4-го Украинского фронта освобождал Будапешт и Вену. Закончил войну в звании капитана, был трижды орденоносцем. После войны вернулся в МГУ, защитил кандидатскую, преподавал и на истфаке университета, и в МГИМО, где и познакомился со Светланой.
Молотов ценил его блестящий ум и эрудицию. Алексей был для него основной «референтной группой», главным собеседником, первым читателем всех его записок. Чувствовалось, как дед всегда его ждал и радовался каждому его приходу или приезду. Они часами гуляли, обсуждали рукописи, играли в домино. Алексей был выдающимся ученым-международником и блестящим лектором. От многих самых видных наших дипломатов я слышал отзывы о нем как наиболее запомнившемся им преподавателе. Но после 1957 года он 35 лет проработал в одном месте — в Институте мировой экономики и международных отношений Академии наук. Занимался главным образом закрытой тематикой, связанной с контролем над вооружениями. Основная масса его трудов выполнена в жанре аналитических записок для служебного пользования в ЦК КПСС. Отец первым в семье, уже в начале 1980-х годов, вновь стал выездным из страны — постарались высоко его ценившие бывшие директора ИМЭМО Николай Иноземцев и Евгений Примаков. В последние годы холодной войны он стал активным участником контактов с западным экспертным сообществом.
Жизнелюб, трудоголик, неугомонный рассказчик с замечательным чувством юмора, постоянно читавший, писавший, что-то мастеривший и чинивший, проявлявший фотографии, он всегда был душой любой компании, друзей и родственников. А компании собирались дома большие, на Новый год или дни рождения — по несколько десятков человек. Летом как минимум на месяц он уходил с коллегами и друзьями в байдарочно-яхтенные походы — по всей России, от Карелии до Байкала, но чаще — на Селигер и окрестные озера, причем с десяти лет и я принимал в них неизменное участие.