— А на мой взгляд, Маленкова и Кагановича надо было бы восстановить в партии, — сказал Устинов. — Это все же были деятели, руководители. Скажу прямо, что если бы не Хрущев, то решение об исключении этих людей из партии принято не было бы. Вообще не было бы тех вопиющих безобразий, которые допустил Хрущев по отношению к Сталину. Сталин, что бы там ни говорилось, — это наша история. Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина.
— На мой взгляд, надо восстановить в партии эту двойку, — согласился Громыко. — Они входили в состав руководства партии и государства, долгие годы руководили определенными участками работы. Сомневаюсь, что это были люди недостойные. Для Хрущева главная задача заключалась в том, чтобы решить кадровые вопросы, а не выявить ошибки, допущенные отдельными людьми…
— Я хотел бы сообщить, что западные радиостанции передают уже длительное время сообщение о восстановлении Молотова в партии, — предупредил председатель КГБ Чебриков. — Причем они ссылаются на то, что до сих пор трудящиеся нашей страны и партия об этом ничего не знают. Может быть, нам следует поместить сообщение в Информационном бюллетене ЦК КПСС о восстановлении Молотова в партии? Что касается вопроса о восстановлении в партии Маленкова и Кагановича, то я бы попросил дать нам некоторое время, чтобы подготовить справку о тех резолюциях, которые писали эти деятели на списках репрессированных. Ведь в случае восстановления их в партии можно ожидать немалый поток писем от реабилитированных в 50-х годах, которые, конечно, будут против восстановления их в партии, особенно Кагановича.
— Да, если бы не Хрущев, они не были бы исключены из партии, — заметил Тихонов. — Он нас, нашу политику запачкал и очернил в глазах всего мира.
— Кроме того, при Хрущеве ряд лиц был вообще незаконно реабилитирован, — добавил Чебриков.
— Я думаю, что можно было бы обойтись без публикации в Информационном бюллетене ЦК КПСС сообщения о восстановлении Молотова в партии, — осторожничал Михаил Горбачев. — Отдел организационно-партийной работы мог бы в оперативном порядке сообщить об этом в крайкомы и обкомы партии. Что касается Маленкова и Кагановича, то я тоже выступил бы за их восстановление в партии.
— Да, люди эти уже пожилые, могут и умереть, — философски заметил ленинградский секретарь Романов, который штурмовал зал заседаний Президиума во главе группы членов ЦК, спасших Хрущева в 1957 году.
— В оценке деятельности Хрущева я, как говорится, стою насмерть, — заявил Устинов. — Он нам очень навредил. Подумайте только, что он сделал с нашей историей, со Сталиным. По положительному образу Советского Союза в глазах внешнего мира он нанес непоправимый удар. Не секрет, что западники нас никогда не любили. Но Хрущев им дал в руки такие аргументы, такой материал, который нас опорочил на долгие годы.
— Фактически благодаря этому и родился так называемый еврокоммунизм, — подтвердил Громыко.
— А что он сделал с нашей экономикой! — ужаснулся Тихонов. — Мне самому довелось работать в совнархозе.
— А с партией, разделив ее на промышленные и сельские партийные организации! — возмущался Горбачев.
Суммировал Черненко:
— Я думаю, что по всем этим вопросам мы пока ограничимся обменом мнениями. Но, как вы сами понимаете, к ним еще придется вернуться[1587].
Историк Владимир Наумов заметил: «В отношении Хрущева таких жестов прощения или реабилитации сделано не было. По иронии истории Хрущев, а не Молотов в глазах Центрального Комитета оказался, в конце концов, “антипартийным человеком”»[1588].
Я успел получить отзывы деда на мою первую научную и писательскую продукцию. В 1984 году тиражом в 60 тысяч экземпляров вышла моя книга «От Эйзенхауэра к Никсону: из истории республиканской партии США», написанная по материалам кандидатской диссертации. Тема предполагала, что материал будет собираться в Соединенных Штатах, но в отличие от моих коллег поехать туда на стажировку мне не разрешали. Дескать, против внука Молотова по всему миру готовятся провокации. Конечно, мне было обидно, но кандидатскую я защитил быстрее сокурсников.
Дед прочел книгу от корки до корки с карандашом в руках. А потом сказал:
— Написана живым языком, хорошо. В общем, полезно читать. Для большинства должна быть интересной. Но объективной, как бы это сказать, политической жизни в Америке еще не получилось[1589].
Я обещал в следующей книге — «От Никсона к Рейгану» исправиться. Но ее Молотов уже не прочтет.
Черненко меж тем ушел в мир иной, так и не восстановив в партии Кагановича и Маленкова. Горбачев был первым из советских лидеров, которого Молотов не знал лично. Но когда Михаил Сергеевич стал Генеральным секретарем, он деду скорее нравился, чем нет. Молотов внимательно слушал его выступления, звучавшие по телевидению. Видел он и опасности начинавшейся перестройки. Он не был уверен, являлся ли Горбачев твердым ленинцем. Дед прекрасно понимал смысл и опасность для СССР очередной кампании десталинизации. «Сталина топчут для того, чтобы подобраться к Ленину. А некоторые уже начинают и Ленина. Мол, Сталин его подражатель. В каком смысле? В худшем. Ленин начал концлагеря, создал ЧК, а Сталин продолжил». Десакрализация Ленина и Октябрьской революции лишала компартию легитимности.
— У нас государство молодое, — говорил Молотов в 1985 году. — Не обойтись без личности. Конечно, не такой, как Хрущев — без царя в голове. Без личности не обойтись. Но надо быть очень осторожным. Особенно сейчас.
Молотов в принципе был не против антиалкогольной кампании.
— Очень много пьют. Никогда так не пили. Богаче стали — раз. Более нервные — два, поэтому наркотики нужны. Раньше пили меньше[1590].
Но в том виде, в каком проводилась антиалкогольная кампания, она вызывала у Молотова смех. Он говорил, что через это мы уже проходили, и личным примером эту кампанию не поддержал. Во всяком случае, в свои девяносто пять лет рюмку за обедом по-прежнему мог выпить.
В 1986 году 96-й день рождения Молотова пришелся на воскресенье. Гостей был полон дом. Обсуждали только что закончившийся XXVII съезд партии, первый для нового генсека.
— Мало конкретного. Ускорение, ускорение. Торопиться тоже нельзя. Слов немало, дел пока маловато.
Самый витиеватый тост произнес Мжаванадзе.
— Заканчивайте, — прервал его дед. Прерывал он и всех других гостей с длинными тостами. Но не родных. После обеда, как обычно, отправился отдыхать.
Работать хотелось по-прежнему, но делать это становилось все тяжелее. Не мог сосредоточиться, быстро уставал над книгой.
— Понемногу все-таки работать могу. Хочется, чтобы какой-то итог был. А то живу слишком долго. Нет, по-настоящему я не могу работать уже. Начал несколько работ, три, по крайней мере, одна побольше. Надеялся, что сумею кончить, а теперь и надежды ослабели. Боюсь писать, потому что могу что-то напутать, перепутать[1591].
Стал дед менее общительным, быстро раздражался. Главным образом из-за того, что плохо слышал собеседника, а слуховым аппаратом пользоваться так и не привык. Близкие люди знали эту его слабость и говорили как можно громче, но всем-то это не объяснишь. Да и многие привычные дела сам он уже был делать не в состоянии. По нескольку раз в неделю то я, то отец приезжали на дачу, чтобы помочь ему помыться в ванне. Прогулки на улице становились все более короткими. Он измерял их теперь не часами и минутами, а фонарными столбами: до какого столба мог дойти. Ходил, сильно припадая на левую сторону и опираясь на трость, подаренную сэром Арчибальдом Керром.
Последнее, что успел Молотов сделать в Жуковке, — перевел деньги в фонд помощи жертвам аварии на Чернобыльской АЭС.
27 июня 1986 года врачи посоветовали ему лечь в больницу. Мы еще гуляли по парку в ЦКБ, хотя и отходили от корпуса недалеко. Ко всему добавилось воспаление легких — его хроническое заболевание, полученное в Монголии.
В день 7 ноября я всегда бывал у деда. Так было и в 1986 году. Я приехал в его больничную палату. Он открыл глаза, улыбнулся, попытался поприветствовать. Но внятно у него это уже не получилось. Слабо пожал руку, закрыл глаза. За те пару часов, что я провел у его кровати, он еще несколько раз открывал глаза и робко улыбался.
Утром 8 ноября мне позвонили: «Вячеслав Михайлович умер». В тот же день на дачу приехали компетентные люди, забрали все его бумаги, письма, даже семейные фотографии. Сарре Михайловне и Тане дали несколько часов на сборы, после чего дачу опечатали. Так что ни я, ни кто другой из семьи там больше и не был.
В тот момент, когда мне сообщили трагическую весть, я находился в дедовой квартире на Грановского. Раздался звонок: сейчас к вам приедут. Приехали минут через десять. Этого времени мне хватило, чтобы найти большой чемодан, смахнуть туда папки из ящиков дедова письменного стола и засунуть чемодан в кладовку квартиры родителей, благо таковая имелась на черном ходу. Обыск — иначе это трудно назвать — длился часа два. Смотрели даже книги, где были его подчеркивания. Очевидно, что среди приехавших были и архивисты. Забрали много. Чемодан не нашли.
Вскрыл конверт с завещанием. Там лежала сберегательная книжка. Сбережения всей жизни — 500 рублей. Он думал, что их будет достаточно на похороны. Кинулись организовывать похороны по-семейному, но тут позвонили из Управления делами Совмина и заявили, что берут это на себя. Пускать такое дело на самотек было нельзя — абы чего не вышло.
Прощание проходило в траурном зале Центральной клинической больницы. Народу было много, в том числе и иностранных корреспондентов. Дед лежал в обитом красным кумачом гробу, в море алых гвоздик. На подушках — награды, полученные за 40 лет пребывания на высших партийных и государственных должностях. Золотая звезда Героя Социалистического Труда под номером 79 — за производство танков. Четыре ордена Ленина, орден «Знак Почета» и четыре медали: «За оборону Москвы», «За победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «В память 800-летия Москвы».