[14]. Много внимания Молотов уделял обучению сотрудников навыкам секретности. Бережков писал: «Заходя в нашу с Павловым комнату по какому-то делу, а это случалось нередко, он, видя мой приоткрытый сейф, шутливым тоном говорил:
— Ну вот, опять у этого гнилого интеллигента душа нараспашку, сейф не заперт, на столе разбросаны бумаги, входи и смотри. Ох уж эти мне русские интеллигенты!»[15]
Мнение о том, будто Молотов как наркоминдел действовал исключительно по подсказке Сталина, тогда как Литвинов вел самостоятельную линию, конечно, не выдерживает критики. Все было с точностью до наоборот. Тот же Бережков, например, вспоминал: «Просматривая в секретариате наркома иностранных дел досье прошлых лет, я убедился, что Литвинов по самому малейшему поводу обращался за санкцией в ЦК ВКП(б), то есть фактически к Молотову, курировавшему внешнюю политику. Как нарком иностранных дел Молотов пользовался большей самостоятельностью, быть может, и потому, что постоянно общался со Сталиным, имея, таким образом, возможность как бы между делом согласовать с ним тот или иной вопрос. Но все же, по моим наблюдениям, Молотов во многих случаях брал на себя ответственность»[16]. Литвинов действительно не мог себе позволить импровизаций, выполняя инструкции ПБ. Но и Молотов четко понимал пределы импровизации — «самостоятельно только в пределах директив. Так дипломат и должен поступать»[17].
Впрочем, Молотов не считал себя дипломатом, он оставался политиком. Он полагал также, что для дипломата ему не хватало того, что он неукоснительно требовал от всех сотрудников наркомата — свободного владения иностранными языками. Знания, полученные еще в реальном училище, остались и пригодились. Но наркоминдел был самокритичен: «Немного я мог на основных языках, но не по-настоящему… Ни один язык я не довел до конца. Поэтому и дипломат я не настоящий»[18].
Дипломатией Сталин и Молотов занимались параллельно с множеством других дел. Обычно выглядело это так: как только машина с иностранным гостями миновала Спасские ворота, в кабинет Сталина без предупреждения входил переводчик, что означало перерыв в заседании Политбюро или какого-либо совещания. «Все, быстро собрав свои бумаги, вставали из-за стола и покидали кабинет. Оставался только Молотов»[19].
Историк Лев Безыменский полагал: «Со времени назначения наркомом иностранных дел Молотова между ним и Сталиным образовался теснейший тандем, причем Молотову не отводилась второстепенная роль. Важнейшие документы отрабатывались Сталиным и Молотовым совместно, на одном и том же документе можно обнаружить правку обоих, не говоря уже о совместном визировании»[20]. Но разделение ролей, безусловно, было. Владимир Ерофеев писал: «В переговорах Молотов использовался в качестве инициативной пробивной силы с тем, чтобы разведать, так сказать, боем, выяснить твердость позиции оппонентов и пределы возможных уступок. При этом нередко дело доводилось до тупика, за которым уже возникала угроза провала. Тогда на сцену и выходил Сталин, западные собеседники все бросались к нему за помощью, и Сталин великодушно высказывал готовность искать компромисс… уступал в некоторых мелочах, сохраняя при этом основную свою задачу и в то же время создавая у собеседников впечатление готовности идти им навстречу. Известны многие высказывания западных деятелей о том, что с Молотовым договориться трудно, а вот со Сталиным всегда можно о чем-то поговорить и найти более или менее приемлемые формулы для соглашения. Все это, конечно, был хорошо разработанный и отрепетированный Сталиным и Молотовым спектакль»[21]. Сталин был «добрым следователем», Молотов — «злым».
Приход Молотова придал динамизм всей европейской и мировой политике. Джеффри Робертс замечал, что обычное на Западе объяснение замены Литвинова на Молотова как прелюдии к заключению пакта с Германией не выдерживает критики прежде всего потому, что с этого момента «Москва вовсе не отказалась от переговоров о тройственном союзе с Британией и Францией, Молотов продолжил их даже более активно, чем Литвинов»[22]. Спохватились англичане. Майский сообщал 6 мая: «Галифакс пригласил меня к себе и сообщил, что британское правительство подготовило ответ на наше предложение от 17 апреля». Речь шла об односторонней гарантии для Польши и Румынии, правда, при условии, «если Англия и Франция сами также оказывают им поддержку»[23]. Посол Великобритании Сиде 8 мая передал это предложение Молотову. В этот же день премьер разъяснял Сурицу: «Как видите, англичане и французы требуют от нас односторонней и даровой помощи, не берясь оказывать нам эквивалентную помощь»[24].
А в это время Гитлер пригласил к себе в Бергхоф Риббентропа и советника посольства в Москве Хильгера, чтобы обсудить смысл назначения Молотова. Хильгер, считавшийся главным экспертом по СССР, утверждал, что Сталин уволил Литвинова, потому что тот «добивался взаимопонимания с Англией и Францией, тогда как Сталин полагает, что западные державы стремятся заставить Советский Союз таскать для них каштаны из огня». Результатом совещания стали указания возобновить торговые переговоры[25]. Астахов сообщал также Молотову из Берлина: «Довольно прилично (для здешних условий, конечно) была дана Ваша биография в официозе “Фелькишер Беобахтер”… Обычно всякое сообщение о нас дается здесь с прибавкой грубой брани, от чего на этот раз пресса воздерживается»[26].
При этом Германия продолжала свою линию на выстраивание альянсов и подготовку в большой войне. 7 мая был парафирован «Стальной пакт» между Германией и Италией, подписание его состоится 22-го. Молотов даст немного удивленную оценку: «В военно-политическом договоре между Германией и Италией уже нет ни звука о борьбе с Коминтерном. Зато госу дарственные деятели и печать Германии и Италии определенно говорят, что этот договор направлен именно против главных европейских демократических стран»[27]. По линии разведуправления Генштаба РККА 8 мая пришло сообщение со словами Риббентропа: «Германия подготовляет теперь большой военный удар против Польши. Этот удар будет произведен в июле или августе с такой быстротой и беспощадностью, с которой было произведено уничтожение города Герника. Германский генштаб считает, что он сломает стратегическое положение польской армии в 8-14 дней»[28]. В мае действительно вышел приказ фюрера: быть готовыми самое позднее к 1 сентября прийти в боевую готовность для атаки на Польшу[29]. Все еврейское и польское население было намечено к постепенному уничтожению до 1950 года.
СССР, естественно, был заинтересован в сохранении Польши как буферного государства, отделявшего его от Германии. Но он не мог навязать Варшаве свою помощь. 10 мая Польшу проездом посещал Потемкин, которому пришла телеграмма Молотова: «Ввиду желания Бека иметь с Вами беседу, можете задержаться на день в Варшаве. Главное для нас — узнать, как у Польши обстоят дела с Германией. Можете намекнуть, что в случае если поляки захотят, то СССР может им помочь»[30]. Потемкин доказывал эфемерность англо-французских гарантий Польше и предлагал опереться на Москву. Бек вроде бы проявил заинтересованность. Но 11 мая польский посол в Москве Гжибовский пришел к Молотову и прочитал полученные инструкции: «Польша не считает возможным заключение пакта о взаимопомощи с СССР ввиду практической невозможности оказания помощи Советскому Союзу со стороны Польши»[31]. Варшава же до последнего была «движима иллюзиями получить за лояльность Берлину и готовность к союзу с Гитлером свой приз в виде сохранения за ней Данцига, а может, и приобретения Украины и выхода к Черному морю»[32].
Молотов пригласил Сидса и вручил ноту с тремя условиями для полноценной договоренности: «1. Заключение между Англией, Францией и СССР эффективного пакта о взаимопомощи против агрессии; 2. Гарантирование со стороны этих трех великих держав государств Центральной и Восточной Европы, находящихся под угрозой агрессии, включая сюда также Латвию, Эстонию, Финляндию; 3. Заключение конкретного соглашения между Англией, Францией и СССР о формах и размерах помощи»[33]. Майский, получив текст, пишет в дневник: «Очень хорошо. Особенно хорошо, что наши предложения кратки, просты и убедительно понятны. Это сильно поможет нам в завоевании общественного мнения Англии и Франции»[34].
В этот момент вновь максимально обострилась обстановка на Дальнем Востоке. 11 мая японские войска появились на Халхин-Голе. Молотов квалифицировал происшедшее как нарушение японо-маньчжурскими войсками границы МНР и нападение на ее территорию, предупредив посла Того о серьезности последствий. Япония отклонила протест на том основании, что Москва не имела права выступать от имени МНР, а нарушения границы не было вовсе.
Из уст Молотова прозвучала недвусмысленная угроза:
— Я должен предупредить, что границу Монгольской Народной Республики в силу заключенного между нами договора о взаимопомощи мы будем защищать так же решительно, как и свою собственную границу.