[499]. После «доклада» Черчилля о геополитике разговор перешел на вопрос о договорах. Иден сообщил, что разработал проект нового договора, который, по его мнению, «способен был бы вывести нас из создавшихся затруднений»[500].
Молотов был не в восторге от хода переговоров: «Проявляя специальное личное внимание ко мне (завтрак, обед, длительная личная беседа до поздней ночи в Чекерсе), Черчилль по существу двух основных вопросов ведет себя явно несочувственно нам… Не имею уверенности, что договорюсь. Черчилль и Иден настаивают также на том, чтобы после США я снова заехал в Англию и, с учетом результатов моих бесед с Рузвельтом, еще раз обсудил с ними интересующие обе стороны вопросы, что об этом Черчилль хочет просить Сталина»[501]. Телеграмма от Сталина гласила: «Советуем согласиться на то, чтобы на обратном пути остановиться в Лондоне. Дела у Тимошенко пошли хуже. Он надеется выправить положение»[502].
Суть нового проекта, предложенного Иденом, — «вместо признания их требования по границам предложить русским послевоенный союз против германской агрессии»[503]. Молотов сообщал Сталину: «Этот проект объединяет неспорные части обоих обсуждаемых договоров. В нем нет ничего о границах СССР и о праве переселения в другую страну, но содержится мысль о взаимопомощи на 20 лет после войны». Нарком вместе с Майским поначалу были настроены скептически: «Считаем этот договор неприемлемым, так как он является пустой декларацией, в которой СССР не нуждается»[504]. Но Идену Молотов отрицательного ответа не дал, заявив, что новый договор внимательно изучит правительство. Сталин изучил и пришел к выводу: «Мы его не считаем пустой декларацией и признаем, что он является важным документом. Там нет вопроса о безопасности границ, но это, пожалуй, неплохо, так как у нас остаются руки свободными. Вопрос о границах, или скорее о гарантиях безопасности наших границ на том или ином участке нашей страны, будем решать силой»[505].
Молотова не надо было уговаривать. «Принимаю директиву инстанции к руководству и считаю, что и новый проект договора может иметь положительное значение. Я сразу недооценил это»[506]. Черчилль выражал удовлетворение, что «русские проявили признаки уступчивости… Москва предложила мелкие изменения, в основном подчеркивавшие долгосрочный характер намечаемого союза»[507]. Стратегически положение СССР было сложнее, чем в декабре 1941 года, когда выдвигалось требование признания новых советских границ, и сам факт заключения союзного договора с Великобританией имел большее значение, чем проблемы послевоенного устройства. Наличие договора заметно укрепляло переговорные позиции на предстоящих встречах с Рузвельтом. А проблема границ — Сталин и Молотов это понимали — в любом случае будет решаться в зависимости от исхода войны, на поле боя.
«26 мая в торжественной обстановке в кабинете Идена, в присутствии Черчилля, Эттли и Синклера (трех лидеров партий, составлявших правительственную коалицию), при огромном стечении фотографов и кинооператоров договор был подписан Молотовым и Иденом, — зафиксировал Майский. — Он носил наименование “Договор о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны”»[508] и заключался на 20 лет. Черчилль 27 мая писал Сталину: «Встреча с г-ном Молотовым доставила мне большое удовольствие, и мы сделали многое в смысле устранения преград между нашими двумя странами. Я весьма рад, что он возвращается этим путем, ибо нас ждет еще хорошая работа, которую надо будет проделать»[509]. Черчилль написал и Рузвельту: «Молотов — настоящий государственный деятель и обладает свободой действий, весьма отличной от той, которую Вам и мне приходилось наблюдать у Литвинова. Я очень уверен, что Вы сумеете с ним хорошо договориться»[510].
В ходе визита в Лондон Молотов впервые установил личный контакт с главой Свободной Франции генералом Шарлем де Голлем. Время было как нельзя кстати. Незадолго перед этим британское правительство высадило свои войска на Мадагаскаре, а Вашингтон подписал с Петеном договор об использовании американским флотом острова Мартиника. Де Голль воспринял это как прямое посягательство союзников на французские территории[511]. В Москве знали об этих противоречиях, как и о сложности характера генерала и отношений внутри французской эмиграции, что создавало почву для самостоятельной дипломатической игры. Именно с жалоб на союзников начал разговор де Голль, когда посетил Молотова вечером 24 мая в советском посольстве.
— Я понимаю трудности положения Национального комитета и выражаю свое сочувствие Движению свободных французов и желание советского правительства оказать ему поддержку, — ответил нарком. — Это может относиться и к вопросу о Мартинике и Мадагаскаре. Что же касается вопроса о суверенитете французского народа, то советское правительство желало бы видеть этот суверенитет полностью восстановленным и Францию возрожденной во всем ее прежнем величии и блеске.
Де Голль пожаловался на слабость материальной поддержки со стороны англичан, Молотов обещал помочь и рассмотреть предложение генерала «послать в СССР небольшую группу летчиков, чтобы принять хотя бы небольшое участие в той борьбе, которую ведет Красная Армия против Германии»[512]. О Молотове генерал де Голль написал: «Впечатление, которое он произвел на меня в тот день, да и впоследствии, убедило меня, что по своему внешнему облику и по своему характеру этот человек как нельзя лучше подходил для выполнения возложенных на него задач. Неизменно серьезный, скупой на жесты, предупредительно корректный, но вместе с тем сдержанный, советский министр иностранных дел, следя за каждым своим словом, неторопливо говорил то, что он хотел сказать, и внимательно слушал других. Он был чужд какой-либо непосредственности. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить: какой бы вопрос ни обсуждался, чувствовалось, что он был с ним прекрасно знаком, что он тщательно отмечал все новые данные по этому вопросу, которые можно было почерпнуть из разговора, что он точно формулировал свое официальное мнение и что он не выйдет за пределы заранее принятых установок. Должно быть, и недавний договор с Риббентропом он заключал с той же уверенностью, какую теперь вносил в переговоры с западными державами»[513].
27 мая в Москву пришла телеграмма от Молотова из Лондона: «1) Встреча с королем состоялась. Ничем особенным не примечательна. 2) Заходил ко мне дважды Бивербрук. Советовал нажимать на английское правительство и уверял, что Рузвельт за второй фронт. 3) Принял де Голля. Он не доволен, что англичане и американцы признают его только как руководителя военных сил свободных французов, но не считаются с ним в таких делах, как вопрос о Мадагаскаре или о. Мартинике. Предложил, чтобы СССР учредил консульство в Леванте. Я обещал изучить. 4) Заходил ко мне Гарриман. Уверял, что Рузвельт будет доволен договором и что он все делает для снабжения СССР. 5) С Черчиллем говорил об ускорении поставок истребителей и танков. Обещал принять меры, но не сказал ничего конкретного. 6) 26 мая устроил завтрак англичанам. Военный кабинет во главе с Черчиллем был в полном составе. Завтрак прошел хорошо. 7) 27 мая днем собираюсь вылететь в США, если позволит погода»[514].
Погода позволила. Но из воспоминаний и Молотова, и Пусэпа складывается впечатление, что Лондон не был настроен способствовать успеху вояжа Молотова в Америку. Или чтобы он туда вообще долетел. «Ну и союзнички у нас!» — сказал Сталин, которому Молотов расскажет о некоторых деталях.
— Да, англичане очень не хотели, чтоб я летел к Рузвельту, — подтверждал Молотов[515].
Полетные карты, которые получили от англичан, предусматривали промежуточные посадки в Исландии и на Ньюфаундленде. С Исландией было полбеды: «Аэродром в Рейкьявике имел слишком короткую взлетно-посадочную полосу. Об этом знали и мы сами, знало и наше командование, разрабатывая маршрут полета. Но деваться некуда — наш самолет не мог пролететь без посадки все расстояние от Прествика до берегов США… Прибывшие из Лондона пассажиры были приятно удивлены метаморфозой, происшедшей в центральном отсеке нашего корабля. Общими усилиями экипажа и работников посольства отсек превратился в настоящий салон, с мягкими сиденьями и даже ковром на полу». Страшно болтало, крайне проблемная посадка в Рейкьявике впритирку к носам многочисленных самолетов. С посадкой (как и взлетом) помог ветер. И тут Молотову в очередной раз крупно повезло. В офицерской столовой в Рейкьявике с Пусэпом заговорил опытный американский летчик полковник Арнольд:
— Прошу иметь в виду, что Ньюфаундленд отличается обилием туманных дней. Туман появляется всегда неожиданно, и никто не берется предсказать его появление или время исчезновения.
«Рассказ полковника наводил на грустные размышления. Что остается предпринять летчикам, перелетевшим океан, если окажется, что беспросветный туман закрыл аэродром посадки? Арнольд разложил на столе полетную карту и показал пальцем на нанесенный от руки красный кружок на Лабрадорском полуострове.