— Гус-Бей. Аэродром. Хотя он и далеко от Ньюфаундленда, при случае может пригодиться».
Подлетая к Американскому континенту, узнали, что Гандер действительно закрыт туманом. «А что, если бы случай не подсказал им о существовании этого аэродрома? — написал Пусэп. — Это означало бы неминуемую катастрофу, поскольку в районе Ньюфаундленда никакого другого аэродрома, кроме Гандера, не было. Нам везет, здорово везет, хотя, мне кажется, что люди нашего экипажа сами крепко, буквально за волосы, вытаскивают это везение». Сели на недостроенную полосу в Гус-Бей. «Офицеры местного гарнизона ничего не знали об этом полете и были буквально ошеломлены, узнав, что на нашем самолете прилетел нарком иностранных дел Советского Союза “мистер Молотофф”. Начальник гарнизона распорядился снабдить нас горючим, смазочным и всем необходимым для дальнейшего полета. Уговаривали Молотова сделать остановку после утомительного перелета.
— Когда победим фашистов, тогда и отдохнем, — улыбнулся нарком.
Синоптик укоризненно покачал головой:
— До сегодняшнего дня еще никто из прилетавших из-за океана так не торопился».
При подлете к Вашингтону главной проблемой была уже жара: внутри корабля — 35 градусов тепла. «Слева от нас высокий обелиск, памятник президенту Георгу Вашингтону. Резко убираю моторы и сажусь. Все! Катимся по ровным плитам широкой полосы. Спускаюсь вниз. Бог ты мой! Наш корабль похож на пончик в масле! Отовсюду капает масло. Крылья лоснятся от него и сверху и снизу»[516]. Приземлились благополучно, вот только одно из колес самолета при посадке сгорело.
Первые телеграммы Молотова из Вашингтона показались Сталину слишком лапидарными, и в ночь на 3 июня он напишет ему: «Из бесед с Рузвельтом и Черчиллем ты сообщаешь нам то, что сам считаешь важным, пропуская все остальное. Между тем, инстанция хотела бы знать все, и то, что ты считаешь важным, и то, что, по-твоему, не важно»[517]. Это заставит Молотова вновь взяться за перо. «Сразу же с аэродрома (после 19-часового перелета из Исландии с остановкой на 3 часа в Гус-Бее на Лабрадоре) в несколько потрепанном в неумытом виде в 4 часа дня меня доставили Хэлл и Литвинов в кабинет Рузвельта, где был и Гопкинс». Гопкинс описал начало первой встречи как малообещающее, связав это с происками Госдепа: «Молотов и президент тепло приветствовали друг друга. Молотов горячо поблагодарил за приглашение приехать в Америку и передал президенту привет от Сталина. Было довольно трудно сломать лед, хотя это, видимо, объяснялось не отсутствием любезности и сердечности со стороны Молотова. На столе у президента лежали два или три меморандума, о которых я никогда раньше не слышал и которые, очевидно, были ему вручены Государственным департаментом. В этих меморандумах Государственный департамент предлагал свои добрые услуги в разрешении трудностей в отношениях, с одной стороны, между русскими и иранцами и, с другой — между русскими и турками. Мне показалось, что это не произвело на Молотова большого впечатления. Так я, во всяком случае, думал, ибо он прямо сказал президенту, что русским больше известно об их отношениях с Ираном и Турцией, чем нам»[518].
Молотов на стал на этом зацикливаться: «Рузвельт предложил поговорить со мной о помощи Советскому Союзу, об Иране и Турции, а также о желательности присоединения СССР к Женевской конвенции. Я дал краткие разъяснения по этим вопросам, но к ним больше не пришлось возвращаться… Я спросил Рузвельта, когда американцы и англичане начнут бить японцев? Рузвельт ответил, что сейчас силы флота США распылены, приходится патрулировать и охранять коммуникации в Атлантике, а также вокруг Ирландии и Средиземного моря. На этом закончилась первая беседа с Рузвельтом, который пригласил меня к себе на обед в тот же день в 8 часов вечера. Однако еще за полчаса до обеда ко мне зашел Гопкинс с приглашением пойти к Рузвельту, что я и сделал. Кстати сообщаю, что первый день и ночевку я провел в Белом доме в комнате напротив комнаты Гопкинса, а со второго дня я переселился в особняк рядом с Белым домом, где с момента приезда сразу же были расположены остальные товарищи из моей группы»[519].
Гопкинс отмечал: «Рузвельт чувствовал себя на этих совещаниях очень скованно и не мог проявить присущего ему таланта собеседника, главным образом из-за языковых трудностей и неизбежных пауз, во время которых переводились заявления… Нужно было также считаться и с тем фактом, что во всех своих многочисленных делах с самыми различными людьми Рузвельту никогда не приходилось встречаться с кем-либо, похожим на Молотова… Однако Рузвельта вовсе не пугала новая и необычная для него проблема в области человеческих отношений, какую представлял собой Молотов»[520].
А тот продолжал информировать Сталина: «Вторая беседа с Рузвельтом 29 мая происходила, так сказать, в наиболее интимной обстановке. После обеда, уже в гостиной, усаживая меня рядом с собой на диване, Рузвельт спросил, так же ли меня принимал Черчилль, намекая на простоту и искренность его приема. Я ответил, что очень доволен приемом Рузвельта, а также и Черчилля, который два вечера просидел со мной почти до 2 часов ночи.
Перед обедом я спросил Рузвельта, знаком ли он с договором, подписанным мной и Иденом в Лондоне… Бросается в глаза, что Рузвельт не поддерживает разговора на тему об этом договоре и не выразил какого-либо сочувствия этому. Литвинов доказывал мне, что Рузвельт не сочувствует англо-советскому договору, потому что он не хочет сближения между СССР и Англией и, наоборот, хочет сближения между США и СССР, видимо для того, чтобы успешнее нажимать на Англию».
За обедом начали разговор о втором фронте, который продолжился 30 мая у Рузвельта с участием генерала Маршалла, адмирала Кинга и Гопкинса. Молотов доказывал: «Если СССР не выдержит напора гитлеровских войск в 1942 году, то в 1943 году Гитлер будет гораздо сильнее, чем нынче, а советская армия не сможет связать на своем фронте почти все его войска, как это имеет место теперь. И здесь я поставил вопрос о желательности летом и осенью этого года оттянуть на Западный фронт хотя бы 40 германских дивизий… Рузвельт, по крайней мере, внешне, толкал генералов к поддержке второго фронта в 1942 году и тут же спрашивал их, возможно ли это. Маршалл сказал, что они делают все возможное, чтобы открыть второй фронт, хотят помочь Советскому Союзу. Трудности с десантом на континент осложняются, однако, выделением тоннажа для СССР, а также отправкой значительного количества самолетов в СССР. Неискренность такого ответа для меня очевидна. Адмирал Кинг указал на трудности с конвоированием караванов на Мурманск. Надо охранять от крупных немецких кораблей, вроде “Тирпица”, от подводных лодок и от нападения с воздуха».
Рузвельт пригласил всех за обеденный стол, где уже ждали вице-президент Уоллес, Гопкинс, Хэлл, Моргентау, Кинг, Бернс, председатели комитетов по международным делам палаты представителей Блум и сената — Конелли. «Рузвельт предложил тост за здоровье товарища Сталина, я — за здоровье Рузвельта, — отчитывался Молотов. — В конце завтрака Рузвельт меня попросил дать информацию присутствующим о положении на нашем фронте… Я несколько раз подчеркивал трудности нашей армии и стремление немцев не только во что бы то ни стало отстоять Харьков, но и подготовить удар против Ростова и Северного Кавказа с захватом Грозного и Майкопа плюс дороги на Баку, а также концентрацию немецких сил против Москвы. Во время сообщения я пустил шпильку, что нам, мол, неприятно, что к успеху на Керченском полуострове имели отношение даже румыны, с которыми, правда, американцы не воюют. Рузвельт понял намек, громко рассмеялся и потом мне сказал, что румыны просто не заслуживают внимания. Конелли же подал реплику: “Ваши враги — наши враги”. Возможно, что обращение Рузвельта к конгрессу с предложением объявить войну Румынии, Венгрии и Болгарии и быстрое согласие на это конгресса было в некоторой связи с этим завтраком»[521]. Это было действительно так.
Американский переводчик Кросс записал: «Когда беседа коснулась Гитлера, президент заметил, что ведь Молотов позже любого из присутствующих виделся и беседовал с Гитлером и что, может быть, он согласится поделиться своими впечатлениями об этом человеке. Молотов подумал минуту и затем сказал:
— В конце концов договориться можно почти со всеми. Очевидно, Гитлер старался произвести на меня хорошее впечатление. Однако мне ни разу еще не приходилось иметь дело с двумя более неприятными людьми, чем Гитлер и Риббентроп.
После завтрака президент вернулся в свой кабинет, где принял офицеров и экипаж бомбардировщика, на котором летел Молотов, а также лиц, сопровождавших Молотова и представленных президенту Литвиновым. Президент вручил Молотову список тех 8 миллионов тонн материалов по ленд-лизу, которые мы должны изготовить в течение года, начиная с 1 июля 1942 года. Однако президент сказал, что из этого количества мы сможем перевезти только 4 миллиона 100 тысяч тонн. Около трех с половиной часов пополудни группа разошлась«[522].
В воскресенье 31 мая официальных встреч не было. Молотов отправил Сталину телеграмму: «Рузвельт развивает мысль, что для охраны мира потребуется некая полицейская сила, причем эту полицейскую силу он мыслит в виде вооруженных сил трех или четырех стран: США, СССР, Англия и, может быть, Китай (если Китаю удастся создать центральное правительство). По мнению Рузвельта, все остальные страны, включая Францию, Польшу, не говоря о Германии, Италии и Японии, должны быть разоружены. В ответ на это высказывание я заявил, что в такой конкретной форме нам еще не приходилось выслушивать соображения по этому вопросу, что у меня есть опасение насчет отношения к этому вопросу со стороны некоторых стран, как, например, Франции, Польши, Турции, что вопрос важный и требует изучения»