[523]. Сталин спешил сообщить свое мнение: «Не может быть сомнения, что без создания объединенной вооруженной силы Англии, США, СССР, способной предупредить агрессию, невозможно сохранить мир в будущем. Хорошо было бы сюда включить Китай. Что касается Польши, Турции и других государств, я думаю, что можно вполне обойтись без них, так как вооруженные силы трех или четырех государств совершенно достаточны»[524]. Из идеи трех-четырех полицейских родится Организация Объединенных Наций с ее Советом Безопасности.
Последняя встреча в Белом доме состоялась в 10.30 в понедельник 1 июня. Настроение Молотова после общения с Рузвельтом явно пошло вверх: «Он просил сообщить, что после войны не только нужна вооруженная полицейская сила трех-четырех стран для охраны и установления контроля по недопущению вооружения Германии и Японии, но также нужно заменить существовавший перед войной режим колоний и подмандатных территорий, которые принадлежали отдельным странам (Японии, Франции, Англии) и которые впредь не должны принадлежать отдельным странам, а должны находиться под опекой трех-четырех стран: США, СССР, Англии и Китая (Китай упоминался вскользь)». Молотов поспешил подтвердить, что Москве эта идея по душе. «Рузвельт остался доволен моим ответом»[525].
Генри Киссинджер по этому поводу напишет: «Если бы Молотов был в большей степени философом, он, возможно, задумался бы над кругооборотом истории: в течение восемнадцати месяцев ему дважды предлагали членство в двух различных, противоположных альянсах: Гитлер и Риббентроп в Трехстороннем пакте, состоящем из Германии, Италии и Японии; а Рузвельт — в коалиции, включающей Соединенные Штаты, Великобританию и Китай. В каждом случае поклонник пытался завлечь Молотова перспективами экзотических южных стран: Берлин предлагал Ближний Восток, Вашингтон — участие в колониальном трасте. Ни в одном случае Молотов не дал себя отвлечь от первоочередных советских задач, находившихся в пределах досягаемости советских армий. Не видел Молотов и нужды в том, чтобы приспосабливать свою тактику к конкретному собеседнику. В Вашингтоне, как и ранее в Берлине, Молотов согласился в принципе присоединиться к предложенному соглашению. То, что “четыре полицейских” поместят его в компанию заклятых врагов группировки, в которую его вовлекали восемнадцатью месяцами ранее, похоже, его не смущало»[526].
Ну а Молотов продолжал отчет: «Рузвельт вновь сам заговорил о втором фронте и заявил, что он за второй фронт в 1942 г., что главная задержка в недостатке судов для десанта. Рузвельт доказывал, что если мы сократим наши требования на тоннаж для поставок в СССР до 2 миллионов тонн (после 1 июля 1942 г.), то это значительно ускорит создание второго фронта… На мой вопрос, что же в итоге бесед мне сказать в Лондоне и в Москве об отношении президента к вопросу о втором фронте, он ответил, что он стоит за второй фронт в этом году, что в этом духе сейчас идет большая работа в США и Англии и этому всячески содействует, но дело зависит от англичан… Президент и Гопкинс сегодня уезжают из Вашингтона и попрощались со мной очень тепло». А затем добавил деталь: «На прощание Рузвельт снимался со мной и вручил свою карточку с надписью: “Моему другу г. Молотову”»[527]. Эта фотография, на которой они сидят в комнате карт (map room) Белого дома, сохранилась в домашнем архиве.
Рузвельт согласился с предложенной наркомом формулой коммюнике о достигнутом полном понимании «в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году». Гарриман иронизировал: «Согласившись с версией Молотова, Рузвельт дал работу целому поколению публицистов и историков войны, которые посвятили ее реальному содержанию десятки книг и сотни статей». Сам Гарриман полагал, что «Рузвельт был настолько глубоко потрясен мрачной картиной ситуации на Восточном фронте, как ее нарисовал Молотов, что он надеялся вдохновить русских держаться, подняв их ожидания на действия союзников на западе»[528]. Сам Рузвельт изложил свои мотивы в письме Черчиллю: «Я особенно хочу, чтобы Молотов вернулся из своей поездки с какими-то реальными результатами и сделал Сталину благоприятный отчет». Президент полагал, что ему удалось установить с Молотовым «личные отношения на основе откровенности… и он потеплел гораздо больше, чем я ожидал»[529].
Из-за ремонта сгоревшего при посадке колеса появилось свободное время. Вечером Молотов выехал поездом в Нью-Йорк и 2-го вечером вернулся. «Посещение Нью-Йорка ограничилось поездкой на автомобиле в течение 3–4 часов по городу и окрестностям, а также знакомством с советскими работниками в Нью-Йорке». Поднимался на Эмпайр-стейт. Последний день визита был насыщенным. «Лорд Маунтботтен попросился ко мне и был 3 июня у меня вместе с заместителем (по оперативной части) начальника американского генерального штаба генералом Айзенгауером по вопросу о десантных танках. Перед уходом Маунтботтен по секрету сказал, что на днях он устроит десантные операции в масштабах больших, чем прежде». Затем в Посольство СССР пришел Хэлл, «так как он считал неконспиративным в отношении журналистов мое появление в Госдепартаменте… Хэлл указывал на желательность установления авиалинии через Аляску и далее через Якутск — Иркутск, а также на возможность отправки этим путем бомбардировщиков из США в СССР.
Сегодня, 3 июня, в посольстве был устроен завтрак (лянч), на котором присутствовали вице-президент Уоллес, Стимсон, Моргентау, Икес, министр торговли Джонс, Самнер Уэллес, министр земледелия Виккард, вице-адмирал (председатель морской комиссии) Ленд, генерал Бернс, руководитель управления военного производства Нельсон, Галифакс. На завтраке не смогли быть Хэлл и Нокс ввиду занятости. Завтрак прошел хорошо с точки зрения дружественных отношений. Теперь наш самолет подготовлен к полету. Завтра с утра будет произведен пробный небольшой полет, и, если погода не помешает, то 4 июня вылетим в обратный путь»[530]. Починенное колесо, прибыло, наконец, специальным рейсом из Детройта. Погода не подвела.
«Вокруг нас, как и при встрече, снова сновали операторы и корреспонденты с аппаратами на треногах и без них, прожекторами и лампами, за которыми тянулись извивающиеся змеями провода. Все это трещало и щелкало, вспыхивало и блестело, окружая нас и провожающих плотным кольцом. Прибыл трактор-тягач и потащил корабль к линии старта. Газетный и кинолюд не отставал. На ходу нам совали в руки вечные ручки и блокноты, просто клочки бумаги и денежные знаки, прося автографы. Когда корабль остановился в начале бетонной полосы, я протиснулся к наркому и просил его ускорить нескончаемое прощание»[531]. Американцы выполнили просьбу о секретности переговоров — в прессе не появилось ни строчки. Лишь когда Молотов уехал, в газетах была опубликована фотография в аэропорту в Вашингтоне. Как подметил Бромадж, «Молотову понравился прием, который был дружественным, если только американцы знают, что значит дружественный»[532].
По следам визита США объявили войну Румынии, Венгрии и Болгарии, а также понизили уровень дипотношений с Финляндией. Москва дала согласие организовать перегонку бомбардировщиков через Аляску и Сибирь. 11 июня Хэлл и Литвинов подписали «Соглашение о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии», подводившее базу под поставки по ленд-лизу.
На сей раз погода позволила сесть в Гандере. «Посадка на этом отдаленном аэродроме советского самолета вызвала в гарнизоне большое оживление. Местные портнихи заработали у гарнизонных дам денег больше, чем за весь год. Ужин прошел оживленно и весело». Пора лететь дальше. «Только светлое пятно лампочки над головой наркома говорит о том, что он что-то читает». Он продолжал описывать свои переговоры с американцами — подробные телеграммы уйдут уже из Лондона. В Рейкьявике «встречают нас как давних друзей, мнут и треплют, обдавая характерными запахами, присущими всем, кто долго топтался у высокой стойки бара». Синоптик советовал вылететь как можно скорее. Летели на высоте три тысячи метров: можно обходиться без кислородных масок. Ветер попутный. «Прямо с аэродрома всех наших пассажиров Иван Михайлович Майский увез в Лондон»[533].
Молотов запросил указаний для переговоров с Черчиллем. Инструкция Сталина была весьма короткой: «Следовало бы нажать на Черчилля, чтобы второй фронт был организован и уже приведен в действие в этом году, это при условии, что мы заявку на тоннаж сокращаем»[534]. Зампред ГКО нажимал. В Лондоне были в замешательстве от триумфальных итогов визита Молотова за океан. «Молотов возвратился в Лондон 9 июня, везя с собой взрывное послание, — писал Иден. — Если оно что-то и обозначало, это было обещание второго фронта в этом году, что мы не считали возможным»[535].
Нарком рассказал о позиции Рузвельта, отметив готовность СССР на сокращение тоннажа, употребляемого для доставки помощи. «Под конец я упомянул, что президент придает настолько большое значение второму фронту в 1942 году, что готов рискнуть даже новым Дюнкерком… В этом месте Черчилль в сильном возбуждении перебил меня и заявил, что он ни за что не пойдет на новый Дюнкерк и на бесплодную жертву 100 000 человек, кто бы ни рекомендовал ему это сделать. На мой ответ, что я лишь передаю мнение Рузвельта, Черчилль добавил: “Я сам выскажу ему свое мнение по данному вопросу”». Предложение президента о разоружении всех держав, кроме трехчетырех, Черчиллю не понравилось, он не понимал, как можно Францию, Норвегию, Польшу, Турцию и других оставить без армий. Молотов выразил недоумение по поводу сокращения британских поставок самолетов и танков. Черчилль сослался на «изменение обстоятельств»: после начала войны с Японией сократились американские военные поставки в Англию.