После переговоров был «интимный обед», а затем Черчилль в течение трех часов убеждал, что «в этом году из-за необеспеченности нужным десантным тоннажем нельзя осуществить второй фронт, что, может быть, удастся в августе — сентябре высадка во Франции 6 дивизий, что подготовка к этому и ко второму фронту в будущем году ведется очень интенсивно. Я настаивал на втором фронте в этом году, что они недооценивают своих сил и возможностей, что 1943 год может оказаться для второго фронта труднее. Итог, следовательно, такой, что английское правительство обязательства по созданию второго фронта в этом году не берет»[536].
Следующий день был тоже насыщен дипломатией. При встрече с Бенешем Молотов подтвердил:
— Советское правительство было и остается противником Мюнхена и, конечно, хотело бы видеть Чехословакию восстановленной со всеми теми ее территориями, которые были у нее отняты Гитлером[537].
Иден фиксирует: «Прием в советском посольстве на ланч, на который русские по нашему предложению пригласили поляков. Прием принес небольшую пользу, хотя никто не назвал бы его большим успехом. Когда уходил в 4 часа, Молотов и Сикорский еще беседовали»[538]. Вечером была еще одна беседа с Черчиллем и Иденом, которые пояснили, что формулировка о втором фронте в 1942 году, содержавшаяся в итоговом коммюнике, «не означает, что английское правительство связывает себя определенным обязательством в отношении даты второго фронта». Черчилль вручил не скрывавшему свое разочарование Молотову меморандум, гласивший: «Хотя мы делаем все от нас зависящее для разработки планов, мы не связываем себя обязательством действовать и мы не можем дать никакого обещания»[539].
Именно в связи с лондонскими переговорами Черчилль в мемуарах воздал должное дипломатическим талантам Молотова: «Одно за другим щекотливые, зондирующие и затруднительные свидания проводились с полным хладнокровием, с непроницаемой скрытностью и вежливой официальной корректностью. Завеса не приоткрывалась ни на мгновение. Ни разу не было ни одной ненужной резкой ноты… Лишь однажды я как будто добился от него естественной, человеческой реакции… Ему предстоял опасный перелет на родину. У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались в целях сохранения тайны, я крепко пожал ему руку, и мы взглянули друг другу в глаза. Внезапно он показался мне глубоко тронутым. Под маской стал виден человек. Он ответил мне таким же крепким пожатием. Мы молча сжимали друг другу руки. Однако тогда мы были прочно объединены, и речь шла о том, чтобы выжить или погибнуть вместе»[540].
Был ли Молотов разочарован позицией Черчилля по второму фронту? Не думаю. Он говорил: «Я был спокоен и понимал, что это совершенно для них невозможная вещь. Но, во-первых, такое требование нам было политически необходимо, а во-вторых, из них надо было выжимать все. И Сталин тоже не верил, я в этом не сомневаюсь. А требовать надо было! И для своего же народа надо. Люди же ждут, какая-нибудь помощь еще будет или нет? Для нас их бумажка имела громадное политическое значение. Ободряла, а это тогда много значило»[541].
Молотов пригласил в Лондон Пусэпа со штурманом: англичане предлагали лететь через Африку, поскольку немецкой разведке стало известно о пребывании делегации в Лондоне.
«— Как вы считаете, не следует ли опубликовать результаты нашего полета до возвращения в Москву? — задал вопрос нарком, вглядываясь в меня через свое пенсне.
Я понял смысл вопроса. Если радиостанции Москвы, Лондона и Вашингтона оповестят мир о результатах переговоров и опубликуют договоры, заключенные между союзными державами, то у врага появится предположение, что мы уже в Москве.
— Это будет замечательно! — воскликнул я. — Скажем, сегодня опубликовать, а завтра вечером стартовать в Москву.
— Я тоже так думаю. Значит — завтра в путь. Когда взлетаем?
— В двадцать ноль-ноль по среднему местному летнему времени.
— Лучше давайте по-нашему, по-московскому, — и народный комиссар, улыбаясь, кивнул на свои часы»[542].
Телеграмма Сталину: «10-го июня, при прощании, Черчилль вручил мне письменное изложение точки зрения английского правительства о втором фронте, в котором заявляется о возможности в 1942 году только частичной операции. Сегодня, 11 июня, к вечеру, вылетаем в Москву»[543]. Вот только из-за вновь лопнувшего колеса вылетели с задержкой, а потому от Кёнигсберга до линии фронта летели в ясном небе при свете дня. Поэтому пришлось забраться к потолку возможностей самолета, и по высоте — 8500 метров, и по скорости — 550 км/час. Пронесло. Перед посадкой, как будто боясь опоздать, вылезли из меховых комбинезонов, стянули унты. И вот уже самолет рулит по зеленой траве Центрального аэропорта. Молотов пожат руку и обнял всех членов экипажа.
Летчики Пусэп, Штепенко и Романов получили звезды Героев Советского Союза, второй летчик Обухов, борттехники Золотарев и Дмитриев — ордена Ленина, остальные — ордена[544]. Молотов за полет награду не получил. Но он стал звездой мировой политики первой величины. В 1942 году из-под пера Г. Гэя в Лондоне вышла первая англоязычная биография Молотова. «Говорят, он занят 16 часов в сутки, и все, к чему он прикасается, делается хорошо. Способный, добросовестный, бескорыстный — он является идеальным слугой государства. У него нет персональных амбиций, жадности к деньгам, что характерно для всех нацистских руководителей. Он не работает ради выгоды. Он не ищет собственной популярности… Он имеет самые глубокие и точные знания о внутренней политике России, что делает его авторитетом в Кремле. Он умен и ясно мыслит, и поэтому Сталин часто прислушивается к нему, прежде чем принять решение. Как часто он следует советам Молотова — другой вопрос»[545].
Первый заместитель
Москва придала обещанию союзников открыть второй фронт максимальную гласность. 18 июня в Кремле состоялась Чрезвычайная сессия Верховного Совета для ратификации договора о союзе с Англией. Докладывал Молотов:
— Англо-советский договор, как и результаты переговоров, которые мне, по поручению советского правительства, пришлось вести в Лондоне и в Вашингтоне, свидетельствуют о серьезном укреплении дружественных отношений между Советским Союзом, Великобританией и Соединенными Штатами Америки. Для народов Советского Союза, которым приходится нести главную тяжесть борьбы с гитлеровской Германией, это имеет тем большее значение, чем больше это ускоряет нашу победу над германскими захватчиками. При переговорах была достигнута «полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году». (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Со второй половины текущего года военные поставки и снабжение для СССР со стороны союзников будут увеличены и ускорены. (Аплодисменты.) Считаю необходимым заявить, что в отношении меня, как представителя СССР, были проявлены сердечность и исключительное гостеприимство как в Лондоне, так и в Вашингтоне. Особо я должен упомянуть о личном внимании и активнейшем участии в беседах президента США г. Рузвельта и британского премьер-министра г. Черчилля, которым я выражаю свою искреннюю признательность. (Продолжительные аплодисменты.)[546]
Однако Черчилль, который не собирался открывать второй фронт, полетел к Рузвельту. Их переговоры 17–25 июня имели результатом очевидный триумф британской позиции. Другим важнейшим решением стало соединение усилий двух стран по созданию атомного оружия и размещению объединенного ядерного центра в США, что предопределит американский контроль над проектом. С помощью СССР союзники не спешили. Более того, наметились большие трудности с военными поставками. В июне 1942 года из 34 судов, шедших в Мурманск, 23 были потоплены немцами. 18 июля Черчилль известил советское правительство о полном прекращении отправок конвоев, встретив полное понимание за океаном[547].
СССР оставался один на один с Германией, когда ситуация на фронтах была критической. Немцы прорвали оборону Брянского и Юго-Западного фронтов, 6 июля пал Воронеж. С конца июля развернулась пятимесячная битва за Кавказ. Группа армий «Б» прорывалась к Волге, 17 июля начались бои на подступах к Сталинграду. 28 июля издается приказ № 227, получивший на фронте название «Ни шагу назад!», который предусматривал санкции вплоть до расстрела за отступление без приказа. Реакция Кремля на решения союзников была, мягко говоря, крайне негативной. Черчилль сам почувствовал неловкость и решил впервые посетить СССР.
Вспоминал Бережков: «Во второй половине дня 12 августа 1942 г. в Центральном аэропорту на Ленинградском проспекте собралась, как обычно в таких случаях, группа советских руководителей во главе с Молотовым… Было жарко и безветренно. Все расположились под навесом небольшого здания аэровокзала. В воздухе ощущался аромат разогретой полыни, слышалось жужжание пчел, щебетание птиц»[548]. Черчилль о встрече в аэропорту: «Здесь находился Молотов во главе группы русских генералов и весь дипломатический корпус, а также, как и всегда в подобных случаях, много фотографов и репортеров. Был проведен смотр большого почетного караула, безупречного в отношении одежды и выправки. Он прошел перед нами после того, как оркестр исполнил национальные гимны трех великих держав, единство которых решило судьбу Гитлера. Меня подвели к микрофону, и я произнес короткую р