За Бенешем в Москву поспешил Тито. СССР начал передачу НОАЮ советского и трофейного оружия, которого оказалось достаточно для вооружения двадцати пехотных дивизий. 7 марта Тито сформировал Временное народное правительство Демократической Федеративной Югославии, которое было тогда же признано «Большой тройкой». Тито стал премьером и министром обороны, Шубашич — министром иностранных дел. 11 апреля Молотов и Тито подписали в Кремле Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве[745].
Когда начался отход от духа Ялты? Первые льдинки появились уже в начале марта, и поначалу они были связаны с проблемой возвращения на родину 22 тысяч американских и такого же числа английских военнопленных, которых освободили советские войска. Англосаксы жаловались на плохое содержание, хотя их снабжали, может, и хуже, чем в американской армии, но лучше, чем бойцов в действующей Советской армии. И на отсутствие к ним доступа на территории Польши, разрешение на который Москва посоветовала получить у Люблинского правительства, до чего Лондон и Вашингтон унизиться не могли. Военнопленных собирали в Одессе, а потом всех отправляли на родину.
Вторгся льдинка — покрупнее — была связана с советскими действиями в Румынии. Там в результате визита Вышинского в Бухарест, его жесткой встречи с королем Михаем и ультиматума Москвы, подкрепленного введением дополнительных советских войск, вместо кабинета Радеску к власти пришло правительство Петру Грозы с участием коммунистов. Поскольку Румыния была отнесена к советской сфере влияния, союзники ограничились выражением озабоченности на уровне послов. А вот третий и четвертый кризисы — бернский инцидент и польский тупик — могли потопить отношения СССР с Западом уже в марте — апреле.
В начале марта с санкции Рузвельта в Берне начались контакты между резидентурой американского Управления стратегических служб и германскими военными по поводу капитуляции немецких войск в Северной Италии (операция «Кроссворд»). Было решено информировать Москву, которая все равно узнала бы об этом. 12 марта Молотов дал добро на проведение этих переговоров, но с участием советских представителей. Но 15 марта Кэрр и Гарриман озвучили ему новую версию: контакты в Берне носят сугубо предварительный характер, что не предполагало советского участия. Нарком ответил протестом, назвав отказ «совершенно неожиданным и непонятным с точки зрения союзных отношений между двумя странами», и потребовал прекратить контакты с немцами[746]. 19 марта в городке Аскона вблизи швейцарско-итальянской границы генерал Вольф вновь встречался с представителями союзников, о чем советская разведка донесла в самом тревожном ключе. К этому времени Кессельринг, которого представлял Вольф, стал командующим всем германским Западным фронтом.
Из Москвы это все больше выглядело как сепаратные мирные переговоры, о чем Молотов и написал Гарриману 22 марта, сочтя этот факт «совершенно недопустимым». «В этом деле Советское правительство усматривает не какое-либо недоразумение, а нечто худшее». Письмо Молотова вызвало возмущение союзников. «Я редко видел его таким сердитым, — описывал Болен реакцию Рузвельта. — Он сидел за своим столом в Белом доме с пылающим взором и лицом, возмущенный тем, что его обвиняют в сделке с немцами за спиной Сталина»[747]. Черчилль воспринял письмо Молотова как пощечину: «Комментарии Молотова были грубыми и оскорбительными… Перед лицом такого потрясающего обвинения мне казалось, что лучше молчать, чем состязаться в обвинениях». Отсутствие ответа Черчилля только усилило подозрения в Кремле. А ответ Рузвельта мало их рассеял: президент писал о желательности и необходимости того, «чтобы мы принимали быстрые и эффективные действия без какого-либо промедления в целях осуществления капитуляции любых вражеских сил, противостоящих американским войскам на поле боя».
На этом фоне 23 марта Громыко официально передал в Госдепартамент состав советской делегации на конференцию в Сан-Франциско. Ее должен был возглавить Громыко. Это означало, что представительство СССР будет самым низким из всех с стран-участниц. А ведь ранее Политбюро утвердило совсем другой список, который возглавляли не только Молотов, но и Жданов. И Молотов успел подтвердить Идену свое участие[748]. Союзники хорошо поняли, что это связано с бернским инцидентом. 25 марта Черчилль сообщал Идену: «Отказ Молотова поехать в Сан-Франциско, несомненно, является выражением советского недовольства»[749]. Рузвельт 25 марта писал: «Если г-н Молотов будет отсутствовать, то конференция лишится очень многого… Я опасаюсь, что отсутствие г-на Молотова будет истолковано во всем мире как признак отсутствия должного интереса со стороны Советского Правительства к великим задачам этой конференции». Сталин отвечал: «Я и В. М. Молотов крайне сожалеем об этом, но созыв по требованию депутатов Верховного Совета в апреле Сессии Верховного Совета СССР, где присутствие В. М. Молотова совершенно необходимо, исключает возможность его участия даже в первых заседаниях конференции»[750]. 1 апреля уже Черчилль, прервав обиженное молчание, просил Сталина отправить Молотова: «Мы надеялись, что присутствие там министров иностранных дел смогло бы устранить многие трудности, которые обрушились на нас, как буря, со времени нашей счастливой и обнадеживающей встречи в Ялте»[751].
Как будто всего этого было мало — обострились разногласия по составу польского правительства, который пыталась согласовать комиссия Молотова, Гарримана и Керра. Каждая сторона продвигала своих ставленников, опираясь на ялтинские формулировки, которые, словами адмирала Леги, были «такими эластичными, что их можно растянуть от Ялты до Вашингтона, при этом формально не нарушая»[752]. Усилились и противоречия по Турции. Поскольку вопрос о проливах в Ялте было предложено решать путем переговоров каждого из трех правительств с Анкарой, Сталин приступил к односторонним действиям. Молотов возражал, но не смог его переубедить и вынужден был выступить с заявлением о том, что СССР в случае отсутствия уступок по проливам не продлит договор с Турцией о дружбе и нейтралитете 1925 года. Анкара уперлась, хотя понимала, что ответом могли стать силовые действия.
23 марта Иден записал в дневнике, что у него «самый мрачный взгляд на русское поведение повсеместно… Здесь и отказ Молотова поехать в Сан-Франциско, и русское поведение в Турции… Конечно, Молотов не хочет разрыва, он хочет заниматься бизнесом как обычно, пока его марионетки будут консолидировать свою власть. Мы не можем в этом участвовать»[753]. Терпение лопнуло у Черчилля, который пришел к выводу, что «Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира», а потому необходимо «немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения», уходящий «как можно дальше на Восток»; англо-американским армиям следует взять Берлин, Прагу, и Вену и «обуздать агрессивные притязания маршала Тито в отношении Италии»[754].
До открытого разрыва, в котором стороны еще не были заинтересованы, дело тогда не дошло. Ряд событий сработал на сближение. 2 апреля в Москву приехала супруга Черчилля Клементина, возглавлявшая британский комитет «Фонд помощи России». В Центральном аэропорту ее встречала Полина Жемчужина во главе множества официальных лиц. С Клементиной встретились и Сталин, и Молотов. Ей выделили специальный поезд, на котором она в течение месяца посетила больше десятка городов и лагерь репатриируемых военнопленных в Одессе. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени, а если бы Молотов вовремя не обнаружил недосмотр посла Гусева, могли бы вручить боевой орден Отечественной войны 1-й степени. 7 апреля она вручила Сталину в подарок от мужа ручку с золотым пером с просьбой писать ему дружественные послания. Предсовнаркома заметил, что пишет только карандашом[755]. Но в тот же день ответил Черчиллю: «Ни я, ни Молотов не имели намерения “чернить” кого-либо. Но если Вы будете каждое мое откровенное заявление принимать за оскорбление, то это очень затруднит такую переписку»[756]. Президент и премьер-министр восприняли это как шаг к примирению. Тем более что сами контакты с Вольфом к тому времени зашли в тупик.
Не могли не порадовать западных партнеров и перемены в советско-японских отношениях. В апреле истекал срок, в течение которого у СССР существовала правовая возможность денонсировать пакт о нейтралитете с Японией. Если бы он этого не сделал, пакт автоматически продлевался на следующие пять лет. 5 апреля Молотов пригласил посла Сато и заявил ему о денонсации пакта из-за коренного изменения международной обстановки: Япония помогала Германии, напавшей на Советский Союз, и воевала с нашими союзниками — Соединенными Штатами и Великобританией. Японское правительство выразило, мягко говоря, сожаление, понимая фатальность присоединения СССР к противникам Токио.
12 апреля в Уорм-Спрингс Рузвельт одобрил проект письма Сталину, которое в полтретьего дня было отправлено: «Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем»[757].
В четвертом часу Рузвельт скончался. Это событие во многом изменит течение мировой истории. В Москве была уже ночь, ко