Роль Советского Союза в войне была очевидна: он разбил 80 процентов немецких дивизий, потеряв 27 миллионов человек в фашистской машине истребления. Нет семьи, которую обошла бы трагедия войны. Экономическая цена войны для СССР была колоссальной. Молотов говорил на первом после Победы торжественном заседании по поводу годовщины Октября:
— Немецко-фашистские оккупанты полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и более 70 тысяч сел и деревень, сожгли и разрушили свыше 6 миллионов зданий и лишили крова около 25 миллионов человек. Среди разрушенных и наиболее пострадавших городов имеются крупнейшие промышленные и культурные центры страны: Сталинград, Севастополь, Ленинград, Киев, Минск, Одесса, Смоленск, Харьков, Воронеж, Ростов-на-Дону и многие другие. Гитлеровцы разрушили и повредили 31 850 промышленных предприятий, на которых было занято около 4 миллионов рабочих и служащих. Гитлеровцы разорили и разграбили 98 тысяч колхозов, в том числе большинство колхозов Украины и Белоруссии. Они зарезали, отобрали и угнали в Германию 7 миллионов лошадей, 17 миллионов голов крупного рогатого скота, десятки миллионов свиней и овец. Только прямой ущерб, причиненный народному хозяйству и нашим гражданам, Чрезвычайная Государственная Комиссия определяла в сумме 679 миллиардов рублей (в государственных ценах)[781].
Советское поколение Победы спасло человечество. Это понимали все на планете в 1945 году. Этого многие не понимают сейчас. Советский Союз выиграл войну и считал себя вправе играть весомую роль в формировании условий послевоенного мира, решая при этом исторические задачи Российского государства. «Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед, — подтверждал Молотов. — Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают. А то, что мы сделали в результате этой войны, я считаю, сделали прекрасно, укрепили советское государство. Это была моя главная задача. Моя задача как министра иностранных дел была в том, чтобы нас не надули»[782].
Но Западе причины холодной войны видятся в советской политике коммунизации Восточной Европы. Стратегия Москвы заключалась в том, чтобы иметь в освобожденных странах правительства, словами Молотова, «независимые, но не враждебные». Предлагалась тактика блокирования коммунистов с демократическими силами, тем более что до второй половины 1947 года ни в одной из восточноевропейских стран компартии не имели возможности получить полноту власти парламентским путем. Имело место сочетание «натягивания советского пиджака» на освобожденные страны с очевидным ростом социалистических настроений и социальной базы для режимов «народной демократии»[783]. В Финляндии, Норвегии и Австрии, где компартии были слабы, политики советизации вообще не проводилось.
Чтобы обнаружить истоки холодной войны, полезно заглянуть в Вашингтон. В годы Второй мировой войны во внешнеполитическом истеблишменте США доминировали «оптимисты» (к числу которых относился и Рузвельт), которые не считали СССР имманентно враждебной державой. «Пессимисты», преобладавшие в Государственном департаменте и военной разведке, полагали, что усиление СССР представляло собой угрозу для Соединенных Штатов[784]. К числу «пессимистов» принадлежал, безусловно, и президент Трумэн. После войны на долю США приходилось 60 процентов мирового ВВП, четыре пятых золотых запасов и две трети торговли на планете. Вооруженные силы превышали 12,5 миллиона человек, флот был больше, чем у остальных стран мира, вместе взятых, огромными возможностями располагала стратегическая авиация. Беспрецедентный потенциал проецирования мощи вскоре подкрепится ядерной монополией Соединенных Штатов. Все это порождало уверенность в превращении XX века в американский. «Подобная роль отвечала проведению становившейся традиционной американской политики, направленной на предотвращение господства какой-либо одной страны в Европе либо в Азии»[785], —подчеркивал гарвардский геополитик Самюэль Хантингтон.
В то же время опыт двух мировых войн, шок Пёрл-Харбора породили в США комплекс уязвимости. Отсюда — установка на поддержание боеготовности на уровне, достаточном для разгрома любого потенциального противника, на то, чтобы отнести военные действия как можно дальше от американской территории. Размещение опорных баз (помимо Западной Европы) шло на всей акватории Тихого океана (от Новой Зеландии через Филиппины к Аляске и Алеутским островам), в Арктике (Ньюфаундленд и Исландия), Восточной Атлантике (Азорские острова), Карибском бассейне и зоне Панамского канала. Но для оправдания такой глобальной стратегии, обеспечения ей общественной поддержки не хватало одного — врага. К весне — лету 1945 года эта роль все чаще стала отдаваться Советскому Союзу, хотя бы потому, что только он располагал набором характеристик, приписываемых глобальному конкуренту: положением в центре Евразии, военной мощью, неприемлемыми для США идеологией и общественным строем.
Не отставала Великобритания. В мае 1945 года Черчилль дал поручение военным подготовить предложения о том, как остановить русских в Европе. Появился план: англо-американским войскам совместно с неразоруженными немецкими частями примерно 20 июля атаковать Советскую армию в Европе. Этот план Черчилль направил в Вашингтон, где его сочли неприемлемым[786]. Воевать с могучей и крайне популярной в тот момент на Западе армией-освободительницей в союзе с гитлеровскими солдатами выглядело тогда безумием как с военной, так и политической точек зрения. Сведения об английском плане дошли до Сталина. Это объясняет и резкое ухудшение его отношений с Черчиллем, и многочисленные советские запросы о том, почему немецкие войска в тылах союзных армий не переведены на положение военнопленных.
Если немедленная война невозможна, высказывал Черчилль свою точку зрения Трумэну, «сейчас жизненно важно прийти к соглашению с Россией или выяснить наши с ней отношения, прежде чем мы смертельно ослабим свои армии или уйдем в свои зоны оккупации»[787]. Президент отправил в Москву Гопкинса. Сталин и Молотов, настроенные на продолжение партнерства, встретились с ним за две недели шесть раз. Гопкинс дал понять, что ситуация очень серьезная. Если нынешние тенденции продолжатся, «вся структура международного сотрудничества и взаимоотношений с Советским Союзом, которую президент Рузвельт и маршал с таким трудом создавали, будет разрушена». В центре — польский вопрос. Гопкинс говорил также о создании Контрольного совета для Германии, о войне на Тихом океане и будущем взаимоотношении двух стран в Китае.
Со своей стороны Сталин назвал проблемы, вызывавшие недовольство Москвы: приглашение на конференцию Объединенных Наций Аргентины; состав репарационной комиссии, куда США и Англия пытались включить сдавшуюся Францию на равных основаниях с Советским Союзом; отношение к польскому вопросу; распределение германского военного и торгового флота, на треть которого рассчитывал СССР. Кроме того, с 11 мая прекратились поставки по ленд-лизу. Даже суда, находившиеся на пути в СССР, повернули назад. Молить о возобновлении поставок в Москве сочли ниже своего достоинства. Молотов просил Громыко угомонить председателя Амторга, который пытался протестовать: «Скажите т. Еремину, чтобы он не клянчил перед американскими властями насчет поставок и не высовывался вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них»[788].
Взаимопонимание нашли в отношении политики оккупации Германии. Сталин назначил советским представителем в Контрольном совете маршала Жукова. И пригласил генерала Эйзенхауэра посетить Москву. 5 июня в Потсдаме прошло первое заседание Контрольного совета в Германии. Поскольку Берлин становился местом его работы, воинские части западных держав допускались в соответствующие секторы немецкой столицы.
На последней встрече 6 июня Гопкинс поставил вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности ООН. Американцы уже были согласны, чтобы в отношении окончательных решений действовал принцип единогласия, но не касался вопросов повестки. Сталин разыграл небольшой спектакль, который описал Чарлз Болен: «После того как Гопкинс, которому умело помогал Гарриман, представил нашу позицию, Сталин повернулся к Молотову и грозно произнес: “Как это понимать, Молотов?” Молотов ответил, что начало обсуждений имеет такое же правовое значение, что и их завершение. Сталин выслушал и сказал: “Молотов, это ерунда”. И затем сказал Гопкинсу, что его интерпретация ялтинского соглашения была правильной». После этого, как сочли американцы, принятию Устава ООН уже ничего не мешало[789]. Он будет принят 26 июля. Встречу «Большой тройки» было решено провести в Берлине в ближайшем будущем.
Сталин был настолько удовлетворен итогами переговоров, что на заключительном приеме, где Молотов, как обычно, выступал в роли тамады, решил подарить Гарриману двух породистых скакунов, зная о пристрастии посла к верховой езде (он даже был членом сборной США по поло). 12 июня комиссия Молотова, Гарримана и Керра согласовала принципы формирования польского правительства. В Москву прибыли представители от Варшавского правительства, от внутренней оппозиции и из Лондона, и 28 июня временный президент Берут объявил Временное правительство национального единства, в котором пост премьера сохранил Осубка-Моравский, а первым вице-премьером стал Миколайчик. Теперь не было препятствий ни для признания Польши со стороны США и Англии, ни для предоставления ей места в ООН[790]