давал, но всегда вел себя как преданный сторонник Сталина»[1089].
21 октября — еще один удар по Молотову. В шифровке «Тов. Маленкову для друзей» премьер в весьма грубой форме отверг поправки к готовившейся конституции Восточной Германии и предложил сообщить в Берлин, что поправки Молотова «неправильны политически» и «не отражают позицию ЦК ВКП(б)»[1090].
Молотов стал проявлять повышенную осторожность при принятии самостоятельных решений, стараясь сделать их коллективными. Микоян заметил: «Мои частые посещения кабинета Молотова вызывались тем, что, когда Сталин поручал какое-либо дело Молотову (а это обычно касалось вопросов внешней политики), Молотов всегда старался, чтобы не ему одному поручали, а еще двум-трем товарищам»[1091].
«Все-таки у него была в конце жизни мания преследования. Да и не могла не быть. Это удел всех тех, кто там сидит подолгу»[1092], — говорил Молотов.
Глава четвертаяНА ГРАНИ. 1948-1953
Коба, возомнивший о себе черт знает что…
Без Полины
В жизни Молотова не было легких периодов. Но тот, который наступил с конца 1948 года, оказался, пожалуй, наиболее драматичным. События развивались стремительно. Сталин поручил МГБ и Комиссии партийного контроля срочно представить материалы на Полину. 24 декабря 1948 года были арестованы Леонид Зускин — народный артист СССР, лауреат Сталинской премии и Ицик Фефер — поэт и ответственный секретарь распущенного Еврейского антифашистского комитета, осведомитель МГБ. 26 декабря Абакумов организовал их очную ставку с Жемчужиной[1093]. Фефер уверял, что видел ее в синагоге в 1945 году. Она отрицала. Зускин повторил историю с синагогой и утверждал, что Жемчужина на похоронах Михоэлса говорила о его возможном убийстве. Полина отрицала и это. Арестованный тогда же Лозовский покажет, что через Жемчужину добивался «положительного реагирования» Молотова на обращения еврейской общественности[1094].
27 декабря Абакумов и руководитель КПК Шкирятов направили Сталину записку, которая начиналась словами: «По Вашему поручению мы проверили имеющиеся материалы о т. Жемчужиной П. С…При выяснении всех этих фактов и на очных ставках Жемчужина вела себя не по-партийному, крайне неискренне и, несмотря на уличающие ее заявления Фефера и Зускина, всячески старалась отказываться от правдивых объяснений»[1095].29 декабря Сталин поставил на Политбюро «сообщение тт. Шкирятова и Абакумова о Жемчужиной П. С.». На сей раз угроза была смертельной. «Когда на заседании Политбюро он прочитал материал, который ему чекисты принесли на Полину Семеновну, у меня коленки задрожали. Но дело было сделано на нее — не подкопаешься. Чекисты постарались»[1096]. На заседании Политбюро Молотов, как мог, старался защитить жену, чем еще больше разозлил Сталина. Он не голосовал за постановление ПБ, которое гласило: «1. Проверкой Комиссии Партийного Контроля установлено, что Жемчужина П. С. в течение длительного времени поддерживала связь и близкие отношения с еврейскими националистами, не заслуживающими политического доверия и подозреваемыми в шпионаже; участвовала в похоронах руководителя еврейских националистов Михоэлса и своим разговором с еврейским националистом Зускиным дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса; участвовала 14 марта 1945 года в религиозном обряде в Московской синагоге. 2. Несмотря на сделанное П. С. Жемчужиной в 1939 году Центральным Комитетом ВКП(б) предупреждение по поводу проявленной ею неразборчивости в своих отношениях с лицами, не заслуживающими политического доверия, она нарушила это решение партии и в дальнейшем продолжала вести себя политически недостойно. В связи с изложенным — исключить Жемчужину П. С. из членов ВКП(б)»[1097].
Молотов понимал, что это — только начало. Что целью был и он сам и что удар наносился по самому дорогому. Дед не просто любил свою Полину. Он ее уважал, восхищался ею, гордился. Между ними было абсолютное взаимопонимание, они были одним целым. Полагаю, только это помогло выжить не только им, но и дочери, появиться на свет внукам, мне. Зная о неминуемом аресте Полины, который должен был стать прелюдией процесса Молотова, они оба просчитали единственно возможную линию поведения — развод, уводящий Молотова из-под прямого и немедленного удара и дающий шанс побороться и за ее свободу, и за жизнь всей семьи. Расчет окажется почти верным.
В апреле 1960 года, едва отметив 70-летие, Молотов сделал короткий набросок того, что он считал самым важным из пережитого. Начинался он мыслями об аресте Полины. «Мне было ясно, что в отношении ее допускается крайняя несправедливость, граничащая с преступной бесчеловечностью. Передо мной встал вопрос — восстать против грубой несправедливости Кобы (Сталина) и пойти на разрыв с ЦК или протестовать, защищая честь жены, но покориться ради того, чтобы, по крайней мере, в дальнейшем продолжать борьбу внутри партии и ЦК за правильную политику партии, за устранение явных и многим не видных ошибок, неправильностей и — главное — за такую линию партии, которая опасно, во вред интересам дела коммунизма, искажалась со стороны зазнавшегося Кобы и поддакивавших ему, прости господи, “соратников”…
У меня было мало сил, чтобы открыто восстать против Кобы, что было бы необходимо при других, более благополучных для такого дела условиях. В окружении Кобы я не видел людей, которые могли бы возглавить такое дело, т. к. другие были не сильнее меня. Но я не смотрел на будущее и безнадежно. Был уверен, несмотря ни на что: отстаивание подлинно марксистско-ленинской линии, к чему я стремился, как я был уверен, более последовательно и более честно, чем другие, — единственно правильное для коммуниста дело. Только этим я оправдывал свое формальное примирение с явной несправедливостью в отношении Полины, что было большой несправедливостью и в отношении меня самого. При этом я, конечно, чувствовал и понимал, что несправедливость и тяжкие репрессии в отношении Полины являются еще одной попыткой подкопаться под меня самого, расправиться прежде с самым близким мне человеком, а потом, через какое-то время, и со мной. Все шло к этому, и я смотрел правде в глаза»[1098].
Восстань Молотов тогда, его сразу бы не стало. Он был бы раздавлен. И Полине бы не помог, и угробил бы себя и семью. А так оставалась возможность борьбы. И за дело, которому он служил, и за жизнь близких. Полина переехала жить к старшей сестре.
19 января 1949 года Сталин распорядился размножить и разослать членам руководящей группы переписку ноября — декабря 1945 года об ошибках Молотова. Он в ответ написал Сталину: «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически ошибочным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, признаю свою тяжелую вину, что вовремя не удержал Жемчужину, близкого мне человека, от ложных шагов и связей с антисоветскими еврейскими националистами, вроде Михоэлса»[1099]. Но отношения уже не восстановятся. «Между мной и Сталиным, как говорится, пробежала черная кошка»[1100].
Полину арестовали 21 января, вызвав в ЦК. Владик Скрябин вспоминал: «Помню, однажды я возвращаюсь домой, а меня встречает совершенно растерянная Светлана и говорит: “Маму забрали, а папа ничего не говорит”. После этого мы с Вячеславом Михайловичем так ни разу и не говорили на эту тему. Думаю, он очень переживал, но нам этого не показывал и вообще стал замкнутым. Но фотографии жены так по-прежнему и стояли у него на рабочем столе, а у Светланы в комнате висел портрет матери»[1101].
Несколько месяцев Полина провела во внутренней тюрьме на Лубянке. Вместе с ней были арестованы ее брат Карповский, сестра Лишнявская-Карповская, племянник Семен Голованевский, заместитель начальника Главного управления текстильно-галантерейной промышленности Иванов, секретарь Вельбовская, стенографистка Карташева и многие другие[1102]. Следствие шло интенсивно. Арестованные и по делу ЕАК, и по делу самой Жемчужиной громоздили на Полину множество обвинений. Юзефович утверждал, что «Михоэлс и Фефер решили использовать Жемчужину, через которую имелось в виду поставить вопрос перед советским правительством о предоставлении евреям Крыма». Сослуживцы обвиняли в том, что она пользовалась своим положением для выбивания для главка фондов и материалов, что «добивалась незаслуженного премирования сотрудников и даже награждения их орденами и медалями», а также в сексуальных домогательствах в отношении подчиненных. Все это Полина однозначно отвергла.
Она согласилась только с одним пунктом обвинений, с тем, что «брала под свою опеку арестованных врагов народа Серебрякова, Белинкова, работниц — Докучаеву, Губанову, Федосову… Перечень фактов моего заступничества за врагов Советского государства не ограничивается случаями, которые я привела в данном протоколе, их значительно больше, однако за давностью времени мне трудно все вспомнить… До последнего времени я оказывала материальную помощь дочери моей ближайшей подруги Слезберг. Я дала ей шестьсот рублей, купила башмаки. Зоя, дочь Серебряковой, также получала от меня поддержку»