[1195]. Микоян правильно уловил настрой Молотова. Позднее он подвергнет «Экономические проблемы» строгой критике: «Формулируя “основной экономический закон социализма”, Сталин свел дело к возможно более полному удовлетворению растущих экономических и культурных потребностей трудящихся. Это — узко потребительская, глубоко оппортунистическая установка, которую нельзя признать правильной». Упускалась как минимум ключевая задача — задача «неуклонного устранения социального неравенства»[1196]. Коммунизм в отдельно взятой стране, находящейся в капиталистическом окружении (социализм — куда ни шло), Молотов считал просто нонсенсом.
Шла подготовка XIX съезда партии, который состоялся в октябре 1952 года, через 13 лет после предыдущего. Комиссию ПБ по изменениям устава партии возглавил Маленков. Одновременно он был назначен в комиссию по пятилетнему плану, в которую вошли также Молотов, Каганович, Сабуров, Бенедиктов, Берия и Хрущев. Маленкову же Сталин поручил сделать отчетный доклад и сам расставил все фигуры на шахматной доске съезда. Молотову поручил слово на открытии. Доклад по уставу доверил Хрущеву. Кагановичу предстояло сделать выступление о подготовке новой программы партии. Берия и Микоян должны были отметиться в прениях.
Молотов подготовил внушительный доклад — страниц на двадцать. Но дружным мнением коллег было: «Не выступай! Сталин будет недоволен, не надо, не выступай»[1197]. Ограничился коротким словом. Предложил почтить минутой молчания память тех, «кто в годы войны против германских и других агрессоров героически защищал нашу Советскую Родину и отдал свою жизнь за наше правое дело». Помянул ушедших Щербакова, Калинина, Жданова. Остановился на войне, послевоенном восстановлении, задачах новой пятилетки, империалистическом окружении, американских планах мирового господства. «Ничто, однако, не может скрыть происшедшего в последние годы серьезного ослабления мировой капиталистической системы, особенно после того, когда от нее в послевоенный период отпал целый ряд государств с общим количеством населения в 600 миллионов человек». Призвал к борьбе за мир и после здравиц объявил съезд открытым[1198].
Во время отчетного доклада Сталин, как вспоминал Шепилов, «безучастно и почти без движения смотрел в пространство. Маленков гнал свой доклад в невероятно быстром темпе, время от времени искоса поглядывая на Сталина, как умная лошадь на своего старого седока»[1199]. Каганович огласил состав комиссии из одиннадцати человек по подготовке новой программы КПСС под председательством Сталина, среди них был и Молотов. Сталин ограничился кратким выступлением в конце съезда, посвятив его почти исключительно нелегкой судьбе зарубежных компартий. Думал ли он, в последний раз выступая на съезде партии, о своем преемнике? Полагаю, не думал. Сталин не собирался отходить от дел. И не видел никого, достойного сменить его. Как и Ленин в последние годы жизни, он собирался жить и руководить. Все разговоры о необходимости дать дорогу молодым были лишь приглашением наивным претендентам раскрыть свои амбиции. Никаких легитимных преемников не должно было быть.
И Сталин осуществил маневр совершенно в духе «Письма к съезду» Ленина, который, напомню, дезавуировал своих потенциальных наследников и предложил расширить состав руководства за счет новых лиц. На съезде было принято решение о создании многочисленного Президиума ЦК, а на пленуме ЦК нового созыва Сталин обрушился с политическими обвинениями на старейших соратников. Пленум — редчайший случай — не стенографировался. Из участников описание происшедшего оставили четверо: Микоян, Шепилов, только что избранный в ЦК писатель Константин Симонов и первый секретарь Курского обкома Ефремов. Суммируем их показания, которые расходятся скорее в деталях, чем в главном.
Начнет Микоян: «Перед открытием Пленума мы обычно собирались около Свердловского зала, сидели в комнате Президиума в ожидании прихода Сталина. Обычно он приходил за 10–15 минут до начала, чтобы посоветоваться по вопросам, которые будут обсуждаться на Пленуме… Однако Сталин появился в тот момент, когда надо было открывать Пленум. Он зашел в комнату Президиума, поздоровался и сказал: “Пойдемте на Пленум”».
Симонов описал его начало: «Весь пленум продолжался, как мне показалось, два или два с небольшим часа, из которых примерно полтора часа заняла речь Сталина, а остальное время речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК… Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его кафедре… И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, — все это привело всех сидевших к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать… Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин»[1200]. К Молотову и Микояну.
Что конкретно Сталин инкриминировал своим соратникам? Участникам запомнились разные пункты обвинения. Микоян писал: «Начав с Молотова, сказал, что тот ведет неправильную политику в отношении западных империалистических стран — Америки и Англии. На переговорах с ними он нарушал линию Политбюро и шел на уступки, подпадая под давление со стороны этих стран. “Я знаю, что и Молотов, и Микоян — оба храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую они видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах. В этом деле участвовал и Лозовский, который, как известно, разоблачен как предатель и враг народа”.
Столь же неправильной была и линия Молотова во внутренней политике. “Он отражает линию правого уклона, не согласен с политикой нашей партии. Доказательством тому служит тот факт, что Молотов внес официальное предложение в Политбюро о резком повышении заготовительных цен на хлеб, то есть то, что предлагалось в свое время Рыковым и Фрумкиным. Ему в этом деле помогал Микоян, он подготавливал для Молотова материалы в обоснование необходимости принятия такого предложения. Вот по этим соображениям, поскольку эти товарищи расходятся в крупных вопросах внешней и внутренней политики с партией, они не будут введены в Бюро Президиума”»[1201]. Эпизоды с Лозовским и с ценами на хлеб имели место в 1946 году.
Ефремов иначе передавал слова Сталина: «Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под “шартрезом”, на дипломатическом приеме дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы… Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это вторая политическая ошибка товарища Молотова… Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной… Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо»[1202].
У Симонова речь Сталина оставила «воспоминание тяжелое и даже трагическое»: «Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов, не кто-нибудь другой, а Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе… Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин.
Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова, был, несмотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранен от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже несколько лет непосредственно руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена, — несмотря на все это, многими и многими людьми — и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, — имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно вслед за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и новым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые еще предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.