Допускаю, что, зная Молотова, он считал, что тот не способен выполнять первую роль в партии и в государстве. Но бил он Молотова как раз в ту точку, как раз в тот пункт, который в сознании людей был самым сильным “за” при оценке Молотова. Бил ниже пояса, бил по представлению, сложившемуся у многих, что как бы там ни было, а Молотов все-таки самый ближайший его соратник. Бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил, обвинял в капитулянтстве, в возможности трусости и капитулянтства, то есть как раз в том, в чем Молотова никогда никто не подозревал. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников»[1203].
Напишет Шепилов: «Я переводил глаза со Сталина на Молотова, Микояна и опять на Сталина. Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба»[1204].
Симонов: «Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним. После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе»[1205].
Микоян запомнил: «Первым выступил Молотов. Он сказал коротко: как во внешней, так и во внутренней политике целиком согласен со Сталиным, раньше был согласен и теперь согласен с линией ЦК. К моему удивлению, Молотов не стал опровергать конкретные обвинения, которые ему были предъявлены»[1206]. Микоян отбивался. Шепилов отметил: «Речь он произнес очень мелкую и недобропорядочную. Он тоже, обороняясь от фантастических обвинений, не преминул брыкнуть Молотова, который-де постоянно общался с Вознесенским, это уже был сам по себе страшный криминал»[1207].
Сталин выслушал выступления Молотова и Микояна молча. После этого произнес: «Годы не те; мне тяжело; нет сил; ну какой это премьер, который не может выступить даже с докладом или отчетом»[1208]. И попросил освободить его от поста Генерального секретаря. Председательствовавший Маленков был в панике: он должен был поставить вопрос на голосование. Всем своим видом, мимикой и жестами он умолял зал сказать свое слово. И зал не подвел, из него неслось дружное: «Просим остаться! Нет! Нельзя!» Когда же по просьбе Сталина зал, наконец, успокоился, он достал из кармана лист бумаги и зачитал список нового партийного руководства.
Вместо упраздненного Политбюро 16 октября был создан, с одной стороны, Президиум ЦК КПСС (как называлась теперь переименованная партия) из 25 человек, в числе которых был и Молотов. Но из состава Президиума было выделено Бюро, «девятка», первый уровень власти — Сталин, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Хрущев. Секретариат составили Сталин, Маленков, Пономаренко, Суслов, Хрущев и (неожиданное пополнение) секретари Челябинского обкома Аристов, молдавского ЦК — Брежнев, Краснодарского крайкома — Игнатов, комсомольский лидер Михайлов, завотделом ЦК Пегов[1209]. Протоколом № 1 заседания Президиума ЦК 18 октября были утверждены составы постоянных комиссий при Президиуме. Молотов обнаружил себя в составе лишь одной — по внешним делам. Возглавлял ее теперь Маленков. В том же постановлении записали: «Освободить т. Молотова от наблюдения за работой Министерства иностранных дел СССР, передав это дело постоянной комиссии по внешним делам»[1210]. С 1 октября 1952 года Молотов в кабинете Сталина не появлялся.
Постановлением Бюро Президиума ЦК КПСС 27 октября был определен состав Бюро Президиума Совета министров, куда Молотов входил. В тот же день прояснились и его функции, которые вытекали из постановления Президиума ЦК: «Переименовать Внешнеполитическую комиссию ЦК в Комиссию ЦК по связям с иностранными компартиями. Возложить на т. Молотова наблюдение за работой всех видов транспорта, Министерства связи и Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями»[1211]. Но это не делало Молотова участником заседаний высшего руководства страны. Шепилов вспоминал, как «в последний период Молотов скромно ждал в приемной Президиума ЦК вместе со всеми другими работниками, когда его вызовут в зал заседаний по какому-нибудь конкретному вопросу»[1212].
Впервые с окончания войны Сталин присутствовал на торжественном собрании, посвященном годовщине Октября, доклад на котором делал Первухин. 7 ноября он стоял на Мавзолее, приветствуя парад, в окружении маршалов Булганина и Тимошенко; Молотов был поставлен сильно поодаль — после Маленкова, Берии, Хрущева и Кагановича[1213]. 10 ноября устанавливался новый порядок председательствования на Президиуме ЦК в отсутствие Сталина — Маленков, Хрущев, Булганин; на заседаниях Секретариата — Маленков, Пегов, Суслов; Президиума Совмина — Берия, Первухин, Сабуров. Таким образом, Маленков оказался первым после Сталина человеком в руководстве, Берия — вторым. Они вместе с Булганиным и Хрущевым составили четверку, которая отныне приглашалась Сталиным на Ближнюю дачу и на ночные ужины.
В день рождения Сталина члены высшего руководства без особого приглашения вечером приезжали к нему на дачу, чтобы поздравить его. Молотов и Микоян оказались перед непростым выбором — «если не пойти, значит, показать, что мы изменили свое отношение к Сталину». Микоян вспоминал: «21 декабря 1952 г. в 10 часов вечера вместе с другими товарищами мы поехали на дачу к Сталину. Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас. Сидели за столом, вели обычные разговоры. Отношение Сталина ко мне и Молотову вроде бы было ровное, нормальное. Но через день или два то ли Хрущев, то ли Маленков сказал: “Знаешь что, Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился и возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день рождения. Он стал нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго предупредил, что из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили”»[1214]. На Новый год Молотов в Волынское уже не поехал. Сталина в добром здравии в последний раз он видел на последнем заседании Бюро Президиума ЦК, которое состоялось 26 января.
В тот момент — очень опасный — Молотов, вспоминал Ерофеев, «оказался в полной блокаде. К нему не поступали никакие служебные документы ни из правительства, ни из ЦК и МИДа… В иные дни Молотов сидел за опустевшим рабочим столом, просматривая лишь советские газеты и вестники ТАСС. На работу он, однако, являлся пунктуально, в свои обычные часы. У нас в секретариате ретивые совминовские хозяйственники, державшие нос по ветру, сняли гардины на окнах, заменили люстры»[1215]. Молотов напишет: «В дальнейшем И. Сталин стал доходить до того, что в кругу членов Бюро ЦК говорил обо мне, как об агенте одной из иностранных держав, то ли США, то ли Англии. Тем не менее, открыто мне не предъявлялось никаких обвинений такого рода. Как известно, в докладе на XX партсъезде Н. С. Хрущев заявил, что если бы Сталин не умер, прошло бы немного времени, и Молотова не было бы в живых»[1216].
После XIX съезда прошли аресты уже в самом ближайшем окружении Сталина. За решеткой оказались и не отходивший от него ни на шаг с 1930 года Власик, и бессменный секретарь и помощник Поскребышев, и один из начальников личной охраны генерал-майор Кузьмичев. 13 января 1953 года в «Правде» было объявлено о разоблачении террористической группы врачей. 21 января был отдан приказ об аресте ссыльной Жемчужиной. Оперативная группа МТБ срочно была направлена в Кустанайскую область с заданием немедленно доставить объект № 12 в Москву, не сообщая цели перемещения, поскольку «объект страдал сердечными припадками тахикардии, которые возникали от переживаний на почве радости или неприятности». Полина спокойно встретила приехавших: «Я взрослый человек, мне ничего объяснять не надо. Как правительство решило, так и будет». Спокойно восприняла обыск: «Клянусь своей дочерью, что в доме вы ничего предосудительного не найдете, хоть и перевернете все вверх дном. Для меня интересы государства превыше всего». В Кустанае еще один обыск — личный. Отобрали конспекты трудов классиков марксизма-ленинизма и материалов XIX съезда. Оттуда вновь доставили в Москву[1217].
На Лубянке начался новый круг ада. «Жемчужину пристегивали к “делу врачей” постепенно. Подвергаясь жестоким избиениям резиновыми дубинками и перенеся приступ стенокардии, Виноградов дал показания о том, что еще в 1936 году его завербовал М. Б. Коган, которого объявили английским агентом. М. Б. Коган… был личным врачом Жемчужиной с 1944 года и осенью 1948 года сопровождал ее в поездку в Карловы Вары»