ересмотреть сферы интересов, включив в советскую зону Литву и предложив взамен расширить германскую зону на восток до линии Керзона. Риббентроп ответил принципиальным согласием, но изъявил желание вновь приехать в Москву, чтобы самому провести переговоры[133].
Все эти тревожные дни Сталин и Молотов следили за реакцией западных столиц. Лондон и Париж предпочли не обострять отношения с Советским Союзом из-за продвижения Красной Армии в Польшу. «Раздавались даже голоса, что оно может быть даже полезно с точки зрения интересов западных держав»[134]. Достаточно спокойной была и американская реакция. Хэлл отмечал: «Хотя русское наступление на Польшу могло быть признано военной акцией, президент и я решили не применять в отношении России Закона о нейтралитете. Не хотели рассматривать Россию как государство, воюющее в равной мере, как и Германия, ибо, поступая так, мы толкнули бы еще больше Россию в объятия Гитлера»[135].
Риббентроп прибыл в Москву 27 сентября. Его первая встреча со Сталиным и Молотовым началась в 22.00 и продолжалась три часа. Риббентроп был настроен оптимистично:
— С французской стороны войну ведут преимущественно языками. Англичане ведут войну усилиями своего Министерства информации, заслужившего звание «министерства лжи». Если наши противники захотели бы получить мир, то они могли бы его иметь. Но если нет, то мы подготовились к длительной войне и в состоянии с математической точностью обеспечить победу. Настоящий враг Германии — Англия.
И заявив, что на антибританской основе возможно выстроить долгосрочное германо-советское партнерство, перешел к вопросу о границе, проведя на карте линию:
— Эта линия должна проходить от самой южной оконечности Литвы до Балтийского моря, а именно через всю Литву восточнее Ковно (он останется на советской стороне), дальше восточнее Гродно, включая Белосток.
Сталин подтвердил, что «Советское правительство никогда не имело симпатий к Англии», а «самостоятельная урезанная Польша всегда будет представлять постоянный очаг беспокойства в Европе». Поэтому было бы лучше «оставить в одних руках, именно в руках немецких, территории, этнографически принадлежащие Польше», а земли, населенные в основном украинцами и белорусами, передать Советскому Союзу. И включить в сферу советских интересов Литву. Риббентроп напишет: «Поскольку в этом вопросе русские были весьма настойчивы, я из Кремля поставил о том в известность фюрера. Некоторое время спустя он сам позвонил мне и заявил, явно не с легким сердцем, что согласен включить Литву в сферу советских интересов. При этом он добавил: “Я хотел бы установить совсем тесные отношения”. Когда я сообщил Сталину эту реплику, тот лаконично произнес: “Гитлер свой гешефт понимает”»[136].
Переговоры в Кремле были продолжены на следующий день. Пригласили Шапошникова, который пришел с кипой географических карт, по которым и шло обсуждение линии окончательного начертания границы. Риббентроп не без борьбы пошел навстречу Сталину и Молотову по всем спорным пунктам и перешел к другим темам: поставки сырья в обмен на высококачественные товары, облегчение транзита нефти и зерна из Румынии, транзитные поставки в Иран, Афганистан, страны Дальнего Востока. Сталин обещал пойти навстречу. После обмена мнениями по Прибалтике, Румынии и Турции гостей пригласили на ужин с советским руководством. Риббентроп вспоминал: «Члены Политбюро, которые нас ожидали и о которых у нас говорили так много фантастического, меня приятно обескуражили; во всяком случае я и мои сотрудники провели с ними вечер в весьма гармоничной обстановке. Данцигский гауляйтер, сопровождавший меня в этой поездке, во время обратного полета даже сказал: порой он чувствовал себя просто “среди своих старых партайгеноссен”. Во время банкета, по русскому обычаю, произносилось множество речей и тостов за каждого присутствующего вплоть до секретарей. Больше остальных говорил Молотов, которого Сталин (я сидел рядом с ним) подбивал на все новые и новые речи»[137]. Самый курьезный эпизод был связан с тем, что один из прозвучавших тостов был «за нашего наркома путей сообщений товарища Лазаря Кагановича». Риббентропу ничего не оставалось, как поднять и выпить свой бокал[138].
После «Лебединого озера» в Большом — продолжение переговоров. В час ночи они закончились подписанием семи документов, в том числе двух секретных дополнительных протоколов и доверительного протокола. Договор о дружбе и границе от 28 сентября предусматривал: «Обе стороны признают установленную в статье I границу обоюдных государственных интересов окончательной и устранят всякое вмешательство третьих держав в это решение… Необходимое государственное переустройство на территории западнее указанной в статье I линии производит Германское Правительство, на территории восточнее этой линии — Правительство СССР»[139]. Заметим, договор определял не границу между СССР и Германией, а границу между их «обоюдными государственными интересами» на территории теперь уже бывшей Польши. Она прошла, как и предлагал Наркоминдел, примерно по линии Керзона. Один из секретных протоколов изменял протокол от 23 августа «в п. 1 таким образом, что территория литовского государства включается в сферу интересов СССР, так как с другой стороны Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии»[140]. «Фактически без единого выстрела были возвращены исконные русские земли»[141], —замечал Чубарьян.
Прощаясь, Риббентроп выразил надежду, что Молотов приедет в Берлин для обмена ратификационными грамотами и что появится случай для встречи между фюрером и Сталиным. После скептического ответа Молотова Сталин заметил:
— Там, где желание, там будет и возможность. Встреча между мною и фюрером желательна и возможна. Если живы будем[142].
29 сентября Риббентроп вылетел обратно в Берлин. 4 октября Молотов и Шуленбург подписали дополнительный протокол к договору о дружбе и границе, где попунктно ее описали. Польша временно исчезла с карты мира. Польское правительство в эмиграции, созданное 30 сентября генералом Сикорским, однозначно квалифицировало договор как четвертый раздел Польши и заявило о борьбе за полное восстановление независимости и суверенитета Польши в границах на 1 сентября 1939 года[143]. Советскими войсками было взято в плен 454 700 солдат и офицеров Войска польского. Большая часть из них была сразу распущена по домам. В лагерях НКВД оказалось 126 тысяч человек. Политбюро ЦК 2 октября приняло постановление «О военнопленных», согласно которому было организовано несколько лагерей для размещения в них польских граждан, считавшихся военнопленными. Согласно официальному заявлению советского правительства от 14 апреля 1990 года, весной 1940 года было расстреляно 15 131 пленный польский офицер и жандарм[144]. Впрочем, детали катынской истории вызывают сомнения у ряда историков[145].
После завершения польской кампании основные усилия советской дипломатии обратились на укрепление позиций в сопредельных регионах и государствах. В конце сентября Советский Союз предложил балтийским странам пакты о взаимопомощи, почти полностью совпадавшие текстуально, предусматривавшие гарантии безопасности и согласие на размещение на их территории советских военных баз и военных формирований. Лидеры Литвы, Латвии и Эстонии пытались найти поддержку сначала в Берлине, затем в Лондоне, Париже и Вашингтоне, но тщетно. Их озабоченность разделила только Финляндия. 24 сентября на Ленинградском вокзале торжественно, с флагами встречали министра иностранных дел Эстонии Карла Сельтера, с которым вечером уже говорил Молотов:
— Советскому Союзу требуется расширение системы своей безопасности, для чего ему необходим выход в Балтийское море. Если вы не пожелаете заключить с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для гарантирования своей безопасности другие пути, может быть, более крутые, может быть, более сложные… Эстония сохранит свою независимость, свое правительство, парламент, внешнюю и внутреннюю политику, армию и экономический строй[146].
Сельтер сопротивлялся как мог, но получил проект договора о взаимопомощи, с которым на следующий день и отбыл на консультации в Таллин. Чтобы подкрепить серьезность советских аргументов, 26 сентября штаб Ленинградского военного округа получил директиву «немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонско-латвийской границе»[147]. Сельтер вернулся в Москву. Молотов предложил на время войны в Европе держать в Эстонии 35-тысячный советский гарнизон. Эстонцы отказались, тогда в переговоры вступил Сталин, великодушно разрешивший сократить это число до 25 тысяч[148]. Несговорчивость пошла на убыль, когда Молотов позволил эстонской делегации наблюдать в Кремле Риббентропа с его командой. 28 сентября Молотов подписал с Сельтером пакт о взаимопомощи. После подписания Сталин поздравил главу эстонского МИДа: «С вами могло получиться, как с Польшей»[149]. А вечером 2 октября в Кремле принимали латвийского министра Мунтерса. Молотов сразу взял быка за рога:
— Хотелось бы с вами поговорить насчет того, как упорядочить наши отношения. Примерно как с Эстонией? Если вы придерживаетесь такого же мнения, то мы могли бы определить принципы. Нам нужны базы у незамерзающего моря.