На пленуме ЦК, который проходил 2–7 июля, основной доклад делал Маленков. Помимо прочего, именно на Берию он возложил ответственность за негативные оценки, которые Сталин дал Молотову и Микояну.
— Все его проделки через аппарат сводились к тому, чтобы создать такое положение, что он имеет реальную власть в руках, он контролирует ЦК и Правительство, он следит за каждым шагом нашим, он подслушивает нас, — говорил Молотов. — Этот человек дышит не нашим духом, он чуждый нашей партии, он от другого корня, он чужой человек. В нашей среде, в руководящем ядре, теперь, наконец, честные отношения, мы не боимся теперь говорить друг с другом, как недели полторы тому назад было, а так было[1319].
Пленум решил исключить Берию как врага партии и советского народа из рядов КПСС и предать суду. По итогам пленума Молотов выступил на партсобрании в МИДе. «Он заявил, что однопартийная система при всех ее преимуществах имеет и существенные недостатки. Различного рода сомнительные элементы, подобные Берии, которые в ином случае оказались бы в других партиях, в карьеристских целях вступают в КПСС, засоряя и дискредитируя ее. Ни до, ни после я больше ничего подобного от него не слышал»[1320], — вспоминал Трояновский.
Молотов внимательно следил за процессом Берии, слушая трансляцию по внутреннему радио. Он был одним из первых читателей протоколов допросов и показаний свидетелей. Он видел слова Поскребышева о том, что Берия на встречах со Сталиным «со свойственной ему хитростью начинал говорить о недостатках работы того или иного руководящего работника… Особенно он старался оклеветать работу т. Молотова как в МИДе, так и в Совмине». Читал Молотов и письмо бывшего следователя Ю. Визеля, который свидетельствовал: «В 1938 году, работая в органах МВД, я был включен Кобуловым и Берия в агентурно-следственную работу, результатом которой явились материалы, компрометирующие товарищей Ворошилова К. Е., Калинина М. И. и Жемчужину… Позднее мне стало известно, что следственный отдел по особо важным делам вел “расследование” дореволюционной деятельности товарища Молотова В. М. с целью компрометации его».
Молотов описал свои чувства: «Было большим плюсом для партии разоблачение Берия и ликвидация этой язвы (полубандита — чуждого ленинизму пройдохи)»[1321]. 23 декабря его расстрелял генерал Батицкий.
Главным же выигравшим оказался Хрущев. «Одержав верх над Берия, Хрущев сразу вырвался вперед, обеспечивал себе приоритетное положение в партийной иерархии, — подтверждал его зять Аджубей. — После расстрела Берия Хрущев даже внешне очень изменился, стал более уверенным, динамичным»[1322].
Оценки Хрущева я слышал из уст Молотова неоднократно. Он считал его человеком не без способностей, «бывалым» руководителем, хорошим тактиком. «Хрущев не дурак — сумел сколотить свой ЦК». Отмечал его стиль, связанный с поездками на места, за что его считали народным лидером. Главная претензия: он не считал Хрущева коммунистом. Младше Молотова лишь на четыре года, он в партию вступил только в 1918 году, когда, как говорил Молотов, «все уже стало ясно и многие примазались». На пенсии Молотов не жалел эпитетов в адрес Хрущева: «Прасол мелкого типа», «Человек малокультурный, безусловно», «Не по Сеньке шапка», «Недоразумение для партии»[1323]. Молотова возмущал стиль Хрущева, который принимал решения, не утруждая себя их проработкой. «Для стиля Хрущева характерна была удивительная легкость на всякие обещания, посулы, сногсшибательные сроки, единственным основанием которых была собственная интуиция Хрущева, его “нюх”»[1324], — подтверждал Шепилов. Позднее на этот управленческий стиль будет поставлено клеймо «волюнтаризма».
Хрущев прекрасно чувствовал механизмы властвования, настроения аппарата, который становился его главным козырем. Созданная в начале 1920-х годов Молотовым и Кагановичем система номенклатуры оказалась теперь в его руках. Шаг за шагом он максимизировал свои полномочия. На пленуме ЦК неожиданно и как бы мимоходом отказались от принципа коллективного руководства. В последние минуты его работы, констатировав исчерпание повестки дня, Маленков вдруг заявил:
— Президиум ЦК предлагает, товарищи, утвердить первым секретарем Центрального комитета товарища Хрущева. Требуются ли пояснения этого дела?
— Нет.
— Нет. Голосую. Кто за то, чтобы утвердить товарища Хрущева первым секретарем, прошу поднять руки. Прошу опустить. Возражающих нет? Заседание объявляю закрытым[1325].
С этого момента любой существенный вопрос до его постановки в правительстве должен был быть рассмотрен в ЦК. «Сделавшись первым секретарем ЦК, Хрущев просто надел уже разношенные и удобно подогнанные Сталиным валенки и потопал в них дальше»[1326]. Николай Байбаков объяснял: «Не числилось за Никитой Сергеевичем ни громких всенародных деяний и заслуг, ни теоретических работ… Зато бытовало мнение — крепок, ухватист, хороший хозяйственник, то есть типичный партийный практик, умеет вызывать к себе симпатию простой речью и обхождением, располагал к себе и внешний облик: простецкое лицо и жесты, простодушие как знак добропорядочности… Может быть, и хватит с нас непреклонности и суровости вождей, постоянного, почти на пределе напряжения сил»[1327].
Хрущев быстро выдвигал на партийные и государственные посты «своих людей». Взял на вооружение метод ублажения коллег и подчиненных, заметно повысив зарплату аппарата и расширив привилегии. С 1 сентября 1953 года устанавливался строго нормированный рабочий день: для центральных учреждений — с 9 до 18, для местных — с 10 до 19 часов. Категорически запрещалось вызывать сотрудников на работу в неурочное время или удлинять рабочий день. «На Воробьевых горах недалеко от смотровой площадки были построены особняки, получившие в народе название “Заветы Ильича”. Сделаны они были по одному проекту: двухэтажные, в каждом примерно восемь комнат, отдельный гараж. Даже мебель там была одинаковая — сделанная на фабрике “Люкс”. Первым туда переехал Хрущев, у него был особняк рядом с бассейном (бассейн был общий)»[1328], — вспоминал племянник Молотова Влад. Остальным скоро не оставили выбора. Жилые корпуса в Кремле были снесены — на их месте начиналось строительство стеклянной коробки Дворца съездов.
Огромным преимуществом Хрущева окажется его участие в тройке Президиума ЦК по «приведению в должный порядок» бумаг Сталина. Маленков покинул пост секретаря ЦК, Берия был репрессирован, а его бумаги, как и архив Сталина, оказались в руках Хрущева. Его люди работали с документами денно и нощно, собирая, помимо прочего, пространные досье на каждого из коллег: дело Берии показало высокую эффективность обвинений, связанных с участием в репрессиях. В 1955 году Хрущев подпишет акт об уничтожении 11 мешков с протоколами Политбюро и отчетами ЦК Компартии Украины об арестах врагов народа во времена его руководства республикой[1329]. Как подчеркивал научный директор Российского военно-исторического общества Михаил Мягков, «ни до него, ни после архивы не подвергались такой люстрации, которая была при Хрущеве»[1330]. С этого момента он мог смело разоблачать преступления Сталина и других его соратников.
«Хрущев распространял свое влияние на все новые сферы политики постепенно. Поначалу он был сама скромность.
“Вот вздумали: Сталин — Хрущев… Да Хрущев говна Сталина не стоит”.
Ему, видимо, так понравилась эта образность, что он несколько раз повторял эту фразу и в личных беседах, и на различных официальных заседаниях… Не допускал никаких резкостей и личных выпадов, предоставлял каждому широкую инициативу в своей сфере:
— Смотрите сами. Решайте сами. Вы лучше меня знаете это дело. Не мне вас учить»[1331], — вспоминал Шепилов.
Все знали, что, обладая большим практическим опытом, Хрущев был не очень образован. «Никита Сергеевич сам никогда не писал: у него были трудности с орфографией, и он это знал. Я видел всего одну его надпись на документе в таком варианте: “Азнакомица”»[1332]. Но говорить Хрущев умел бойко, выделяясь живостью, образностью речей. Готовя доклад, вызывал стенографистку и надиктовывал свои мысли. Но он был и мастером импровизаций, которые оперативно редактировались многочисленным штатом спичрайтеров и литературных редакторов. Речи звучали по 5-12 часов, занимая на следующий день 5-10 газетных полос[1333]. Анекдот тех лет. Вопрос армянскому радио: «Можно ли завернуть в газету слона?» Ответ: «Можно, если в газете опубликовано выступление Хрущева».
Была и группа вопросов, по которым поначалу Хрущев импровизаций не допускал, поскольку в них не разбирался. К их числу относилась и внешняя политика. Вспоминали обсуждение международной тематики в Политбюро при Сталине:
«Вдруг он остановился против Хрущева и, пытливо глядя на него, сказал:
— Ну-ка, пускай наш Микита что-нибудь шарахнет…
Одни заулыбались, другие хихикнули. Всем казалось невероятным и смешным предложение Хрущеву высказаться по международному вопросу»[1334].
В 1953 году, пишет Трояновский, Хрущев и Молотов «достаточно продуктивно координировали свои действия на внешнеполитическом поприще. Во всяком случае мы, работники секретариата Министерства иностранных дел, тогда еще не замечали между ними каких-либо серьезных споров, а тем более конфликтов»