.
В Сан-Франциско, писал Федоренко, «советская делегация во главе с Молотовым неизменно была в центре всеобщего внимания. Он всегда находился в окружении дипломатов и журналистов». Организовали пресс-конференцию. «Конференц-зал был переполнен. Пришли, видимо, не только сотни аккредитованных журналистов. Многим американцам было очень любопытно посмотреть вблизи на “второго человека” в Кремле… Ответы Молотова были хлесткими, но без пренебрежительной иронии. Журналисты порой даже не успевали их осмыслить. Вопросы задавались один другого каверзнее. Однако Молотов отвечал спокойно, убедительно… Мы покинули сцену, где пробыли около часа, под гром аплодисментов. Нет, конечно, это не означало одобрения нашего мировоззрения, которое утверждал Молотов в ответах. Но, думается мне, это была дань человеку, с такой убежденностью излагавшему свои аргументы»[1374].
В выступлении Молотова (время для него пожертвовали делегации всех соцстран) на торжественном заседании в том же Опера-хаусе, что и десятилетием ранее, обратили на себя внимание новые моменты, прежде всего в германском вопросе:
— Советский Союз выступает за воссоединение Германии — воссоединение на миролюбивых и демократических основах. Какой режим должен и будет превалировать в единой Германии — это вопрос, который должен решить сам немецкий народ на свободных общегерманских выборах[1375].
20 июня был устроен грандиозный прием от имени Эйзенхауэра. Подходя к главам делегаций, он удостоил Молотова беседы весьма дружеского свойства. После приема министры иностранных дел направились в известный Юнион Клаб, где провели переговоры о предстоявшем саммите в Женеве. «Молотов был в довольно озорном настроении, он принял почти все процедурные планы, которые мы предложили для июльской встречи, — заметил Гарольд Макмиллан. — Но после этого сказал, что окончательные детали должны согласовать три посла с Государственным департаментом в Вашингтоне»[1376]. В иные времена Молотов мог бы проявить большую самостоятельность. Сейчас же, не имея инструкций Президиума, он был связан. Западным партнерам уже были очевидны признаки ослабления его позиций, о чем напишет Чарлз Болен. И добавит, что внешне это никак не проявлялось: «За десятилетия общения с Молотовым у меня возникло чувство завистливого восхищения его твердым, прямым характером. Эмоции, будь то довольство или гнев, редко меняли выражение его стареющего белого лица с небольшими черными усами»[1377].
Были отдельные переговоры с Даллесом о предстоявшем саммите. Эйзенхауэр напишет: «Молотов делал упор на различные шаги, которые Советы предпринимали якобы для снижения напряженности — шаги, которые, за исключением австрийского договора, имели небольшое значение, как приглашение канцлеру Аденауэру посетить Россию, как переговоры между Советами и Японией или сближение Советов с Югославией. Фостер, со своей стороны, сконцентрировался на нашем желании обсуждать проблемы разоружения, объединения Германии, порабощенных народов и международного коммунистического заговора… Парадоксально, но один инцидент, который омрачил конференцию, дал основания для надежды. 22 июня русские сбили американский самолет морского патрулирования над Беринговым проливом. Когда Фостер выразил протест Молотову, тот высказал недоумение по поводу этого акта, а затем советское правительство действительно выпустило заявление с сожалениями и оплатило половину ущерба — чего никогда не делало ранее в эпизодах подобного рода»[1378].
Макмиллан получил приглашение на виллу советской делегации и описал приятную беседу: «Каждый раз, когда я встречался с Молотовым, меня поражала странная двойственность его характера. Несмотря на его репутацию жесткого, негативистского, брутального человека, при встрече с ним один на один возникала неожиданная притягательность и даже мягкость. Я почувствовал, что русские хотели разрядки, что их действительно пугали американские военные базы в Европе и что они хотели бы сократить расходы и усилия на вооружения. Но заплатят ли они за это цену?»[1379]
Из Нью-Йорка в Европу Молотов возвращался на «Куин Мери». С корабля попадал на «бал». 20 июня в его отсутствие Президиум обсуждал вынесение вопроса о разногласиях по Югославии на пленум. Ворошилов возражал: как бы люди не подумали, что в верхах драка.
— Никакой драки, а побьем одного, чтобы он знал свое место, — ответил Хрущев.
Перед пленумом, проходившим 4-12 июля, некоторые коллеги пытались отговорить Молотова от спора с Хрущевым. Но он был непреклонен и, высказавшись за необходимость «улучшить отношения Советского Союза с Югославией», подчеркнул, что причины для разрыва отношений в конце 1940-х годов были вескими. Прерываемый через фразу членами ЦК, Молотов проявил твердость:
— Во-первых, неправильно бросать вину за разрыв только на нашу партию, умалчивая об ответственности югославской компартии. Во-вторых, и это главное, не следует игнорировать, что в основе расхождений было то, что югославские руководители отошли от принципиальных интернационалистических позиций.
Вопрос заключался не только в делах прошлого — визит Хрущева мало что изменил.
— И после советско-югославской декларации Югославия продолжает развивать и пропагандировать старые взгляды, которые далеки от коммунизма, но близки к правым социал-демократам. Мы должны добиться, чтобы Югославия не вступила в Североатлантический блок, в тот или иной его международный филиал и чтобы Югославия вышла из Балканского союза. С ней надо сближаться на тех же основах, что и с Финляндией или Индией, но не на принципах марксизма-ленинизма[1380].
Молотову устроили показательную порку. В ходе бурного обмена мнениями между Молотовым и Хрущевым первый секретарь возложил на него и Сталина ответственность за разрыв отношений с Югославией, на который они пошли, «не спрашивая ЦК». Булганин начал с Югославии, а продолжил уже целым букетом претензий: «Мы имеем дело с человеком, потерявшим практическую перспективу». Микоян утверждал, что «Молотов живет только прошлым и вдохновляется злобой, которая накопилась у него за время этой советско-югославской драки». Суслов упрекал за «позицию перестраховки и только перестраховки, позицию пассивности, глубоко чуждую марксизму-ленинизму, — сложил руки и сиди, жди неизвестно чего, поглядывая в разные стороны, как бы чего не вышло, бдительность проявляя». Маленков требовал от Молотова «заявления об обязательстве исправить свое поведение, безусловно, отказаться от своих ошибочных взглядов». Сабуров доказывал, что на самом деле Молотова не устраивает фигура Хрущева — и в этом источник разногласий.
Громыко, хорошо почувствовавший, куда дует ветер, поддакивал: позиция его руководителя в югославском вопросе «является неправильной, глубоко ошибочной и несоответствующей интересам нашего государства», а МИД только тогда выполнит свое предназначение, когда будет следовать линии Центрального комитета нашей партии». Хрущев мог торжествовать. За Молотова не заступился ни один участник пленума. Возмутившись его напоминанием о том, что он 34 года сидит в Политбюро, Хрущев заявил о себе как преемнике и продолжателе дел Сталина:
— Товарищем Молотовым много просижено. Так что же теперь, ему за каждый год поклон отвешивать? Пора и давно пора пленуму Центрального комитета занять свое настоящее место как хозяина в партии, как руководителя партии, как руководителя страной, и отвечать. Я — человек, непосредственно которого поднял Сталин. Он поднял, он ухаживал, он растил, он учил[1381].
Пленум осудил «политически неправильную позицию т. Молотова по югославскому вопросу как не соответствующую интересам Советского государства и социалистического лагеря и не отвечающую принципам ленинской политики»[1382]. Было решено издать материалы пленума и обсудить их во всех партийных организациях. Особым иезуитством отдавало партсобрание в МИДе с участием 650 сотрудников. Молотов выступил с часовым докладом, в котором повторил положения своего выступления на пленуме. После чего сотрудники два дня несли по кочкам своего непосредственного руководителя. Партсобрание единогласно разделило «данную пленумом ЦК оценку ошибочной позиции тов. Молотова В. М. по югославскому вопросу». А сам он обещал «приложить все силы для проведения в жизнь линии ленинского Центрального комитета»[1383]. Министром иностранных дел Молотова пока оставили. Впереди был саммит, а опыт личного общения с лидерами стран Запада был только у него.
Советской делегацией на правах премьера руководил Булганин, в ее состав входили Хрущев, Молотов, Громыко и Жуков. После долгих колебаний Эйзенхауэр решил все-таки отправиться в Женеву, заверив, что не допустит «второй Ялты»[1384]. Британскую и французскую делегации возглавили премьеры — Антони Иден и Эдгар Фор. Первая за десятилетие встреча глав великих держав вызвала колоссальный интерес. Улицы Женевы были заполнены зеваками, многие из которых специально приехали ради столь знаменательного события. «Наши руководители демонстративно разъезжали по Женеве в открытых машинах и почти без охраны, показывая, что сталинские времена зашторенных автомобилей ушли в прошлое, — запомнил Трояновский. — …Газеты тут же подметили, что, в отличие от советских делегатов, президент Эйзенхауэр и Даллес передвигались по городу в бронированном автомобиле с многочисленной охраной»[1385]