У Розы были еще мужчины, поговаривали даже о ее романе с нашим клубным баянистом, недаром она эту песню про бубенчики все пела… Не знаю. Историю о Яше и Розе вспоминали и обсуждали на все лады впоследствии много лет, и верить всему нельзя, скорее всего, много болтали лишнего.
Яшу сплетни не трогали, то есть буквально он их не замечал. Его тогда и пушкой было не пробить. Он был само счастье, сам солнечный свет. Ранить его могла только Роза, и то он бы ей все простил. Даже нелюбовь. Но в том-то и беда, что и Роза заполыхала тем ослепительным счастьем, первую вспышку которого я увидела в клубной библиотеке среди скучного осеннего дня.
А потом их можно было встретить где угодно, идущими за руки, и Яше ничего не стоило вдруг, по сердечному порыву, взять нежно Розино лицо в ладони и поцеловать в самые губы, а потом и в глаза. И Роза, как завороженная, позволяла это проделывать на виду у всего поселка. И за это ее осуждали: ладно, Яша, но Роза-то женщина была взрослая.
Где они встречались и встречались ли наедине? Думаю, да, и, наверное, все на той же ферме…
Яшина мама была учительницей истории и обществоведения в старших классах. Она была строгая и красивая, и похожая на женщину с плаката времен войны «Родина-мать зовет», отец Яши погиб на той войне. Яша был ее единственный сын, мальчик очень способный, прекрасно знал историю и литературу. Конечно, он должен был стать историком, литератором, юристом или военным. Он и сам так когда-то думал. А теперь он не думал ни о чем, кроме Розы. И о строгой своей прекрасной маме — не думал. Только о Розе.
А Роза вообще ни о чем думать не могла. Она даже в самодеятельности петь перестала. Она только сияла в лучах любви и стала ослепительно красивой женщиной. Все это видели.
У Розы тоже была мама, и отца Розы тоже убило на войне. Мама, как и Роза, когда-то работала на ферме, а после войны пошла по профсоюзной линии и стала ходить в пиджаке и платке, как та женщина на плакате про Родину-мать. Хотя была она и не такая крупная и красивая, как мама Яши. Но лицо у нее было твердое, умное и нос с горбинкой.
И вот эти две матери встретились. И поговорили.
Каждой из женщин было о чем волноваться. Яшина мама боялась, что сын женится на необразованной Розе, которая старше его на десять лет, сам не получит образования и загубит свою жизнь. Мама Розы думала, что ее шалава-дочь родит безотцовщину и будет всю жизнь маяться одна с ребенком, спать с веселыми пьяными и женатыми мужиками на ферме и, забыв про совесть, губить свою бесшабашную жизнь.
Обе матери любили кино и книжки, конечно, знали историю про Ромео и Джульетту, помнили про вражду их родителей, приведшую к беде, и поэтому, не испытывая друг к другу никакой симпатии, решили поговорить.
Они договорились о том, что Яша должен продолжить образование, а Роза не рожать ребенка. И поскольку Яша совсем еще мальчик, то Роза должна, наконец, понять, что отвечает не только за себя, но и за него. Она должна его пожалеть. Но не как шалава и сучка (так сказала Розина мать, а не Яшина), а как взрослая женщина и будущая мать сыновей и дочерей.
Вот с этого разумного разговора и началась беда.
Роза, получив в очередной раз от матери по физиономии, выпив с баянистом бутылку водки, опухнув от слез и чувства вины, сказала своему Яше, что все, хорошенького помаленьку, что он ей надоел, сосунок, и пора ему подумать об учебе. Яша не поверил. Он стал Розу смешить, дал ей выплакаться на своем мальчиковом, но крепком плече, вытащил из нее весь разговор с ее матерью и пошел объясняться к своей. Его мама была женщиной умней умного и куда начитанней Розиной мамы. Она рассказала Яше о его долге перед памятью отца и перед Родиной, наконец, перед любимой женщиной и будущей семьей. Яша погрустнел и задумался. Но солнечный свет, которым была для него Роза и которым он был переполнен, еще сиял в нем. Он пообещал матери учиться дальше, действительно перестал пропускать уроки, а с Розой стал ходить только в кино. И вот тут мы снова с ним совпали, потому что я в кино ходила все время, каждый день, на все сеансы. Сеансов было то два, то три в день. Утром на поезде привозили несколько грубо грохочущих помятых металлических коробок с кинопленкой, иногда мне позволяли перематывать «части» на специальной «перемотке» — делалось это, чтоб проверить, не драные ли части привезли. Конечно, они были с разрывами, и тогда мне еще приходилось склеивать кинопленку ацетоном — это было прекрасное занятие… Фильмы были часто трофейные или отечественные, но те, что запускались «вторым экраном» — в сельских клубах, как наш. И вот я смотрела кино по три раза за вечер, а некоторые фильмы еще и не по одному разу в неделю, если их почему-либо не увозили. В таких случаях зал пустел, но кино не отменяли никогда. Тогда в зале оставались только Роза с Яшей и я. И мне было слышно, о чем они говорят. Но я, конечно, этого не помню.
Помню только, что мы вместе и с огромным вниманием множество раз посмотрели фильм «Белая Грива». Не знаю, чей это был фильм и когда снят, но драным он был необыкновенно. Я собственноручно клеила его раз за разом, и на каждом сеансе он снова рвался и становился все короче. Это был фильм о мальчике и лошади. Мальчик жил среди жестоких мужчин в деревне у океана. И вот мужчинам досталось укрощать дивной красоты белую лошадь, которая не хотела им покоряться. В конце концов, она убежала и стала жить в камышах, в непроходимой топи. И однажды ее нашел мальчик. Лошадь — мальчик назвал ее Белая Грива — была ранена в ногу. Она никогда не подпускала к себе отвратительно пахнущих, шумных, наглых и грязных мужчин, но вот доверилась мальчику и дала ему перевязать ногу. А потом позволила мальчику сесть на нее верхом, и они все время проводили вместе. Тем временем мужчины, искавшие лошадь, выследили мальчика и Белую Гриву.
Этого следовало ожидать, и это было ужасно.
Кончался фильм тем, что лошадь унесла мальчика на своей голой белой спине к берегу океана, и они поплыли в ослепительно сияющий и бескрайний открытый простор. И осталось тайной — утонут они или спасутся.
Вот об этой тайне и говорили, наверное, Яша и Роза. И, наверное, Яша говорил Розе, что они выплывут. А Роза сомневалась и плакала.
А может, и наоборот.
Только Яша точно не плакал. Он был очень мужественный.
Настала весна, время экзаменов в школе. Яша засел, похоже, за учебники всерьез, я его не видела ни в кино, ни на танцах.
Роза же, напротив, похудевшая и неестественно веселая, в ярких штапельных платьях, на каждой неделе в новом, появлялась на всех танцах, ходила в кино и все время была в окружении местной и приезжей шантрапы. Наш клуб был знаменит по всей железнодорожной ветке, до самого Кунгура. Особенно славились танцы в парке: лучшая музыка — живой оркестрик с аккордеоном, гавайской гитарой и трубой, огромные березы, пахнущий свежей доской настил танцплощадки, гирлянды из окрашенных разноцветным лаком лампочек… Народу в пятницу, субботу, воскресенье съезжалось немало. Роза, окутанная ореолом порока и страсти, пользовалась успехом. Что-то отчаянное, что сияло в ее потемневших, обведенных черной тушью глазах, притягивало взгляды, волновало приезжих.
В июне начались экзамены в школе и грозы над парком с танцплощадкой. Танцы перекочевали в тесное фойе клуба. И от этого они стали еще более страстными, напряженными, жаркими. В тесноте полутемного фойе ныла гавайская гитара и рулады аккордеона уносили в пучину немыслимых и сладких страданий. В фойе царили медленные фокстроты.
Я скучала возле входа в клуб, под деревянными колоннами, подпиравшими фронтон, когда увидела Яшу, в его неизменной белой рубашке с распахнутым воротом. Он меня не заметил, он сейчас никого бы не заметил и не узнал бы, кроме, конечно, Розы. Он шел к ней с чем-то окончательно важным, глаза его были невыносимы, я бы не решилась встретиться с ним взглядом. Но пошла за ним. И вот он стал раздвигать толпу, как корабль, а я, быстро перебирая ногами, почти бежала в его фарватере, не видя ничего, кроме ног, карманов пиджаков, подолов платьев, мусора на полу. И вдруг потеряла Яшу.
Больше я его никогда не видела.
Потом рассказывали: Яша нашел Розу и что-то ей сказал, а она засмеялась, не переставая танцевать со своим ничего не значащим кавалером. Никто не запомнил, что они сказали друг другу, да это, наверное, было и не важно. Бывают минуты, когда важны не слова, поэтому их никто не в силах припомнить или все вспоминают по-разному. Яша позвал, а Роза не пошла, еще плотнее прижавшись к разомлевшему идиоту, приехавшему из-под Кунгура. Вот и все.
И Яша вышел. Кто-то видел, что он пошел на станцию, но и кассирша, и дежурный, и стрелочник божились, что не видели Яшу, что ни билетов он не покупал, ни на перроне не появлялся, ни в товарняки, притормаживающие на стрелках, не прыгал.
Была гроза, дождь лил не сильный, редкими порывами, в небе разливалось почти постоянное электрическое сияние, да и ночь-то была белая, июньская. Нет, никто не видел Яшу после того, как он вышел из клуба. Уже под утро Яшина мать заявила об исчезновении сына, его искали на сеновале телятника, в домах у друзей, позвонили в районный центр. Его искали год, и два, и три, и много позже, далеко от нашей станции на стене какого-то казенного дома я увидела маленький выцветший плакатик с розовой, некогда красной, надписью: «Ушел и не вернулся». На плакате была фотография Яши, на которой он выглядел совсем мальчиком. У него там было скучное лицо отличника, будущего юриста, литератора, учителя истории.
Нет, конечно, по такой фотографии найти его было нельзя.
Я тоже многие годы искала Яшу. Просто всматривалась в мужчин. И однажды в героическом кино я увидела подходящего. Фамилия актера была Урбанский. Я училась в пятом классе и написала на студию Мосфильм письмо актеру Урбанскому. Я написала, что знаю, кто он на самом деле, что настоящее его имя начинается на букву «Я». И что никогда не забуду, как он подавал со мною свой последний школьный звонок, как нес меня на руках и помогал держать колокольчик. Ответа не было. Вскоре на киносъемках в пустыне Урбанский погиб.