В мае вода неглубокой речки поднималась после таяния снега, и поднималась много выше уровня своего песчаного ложа, достигала красной глины обрывистого берега, подмывала, растворяла эту глину, берег обрушивался, вода бурлила и закручивалась в воронки. Вода становилась «большой» и «красной», так мы это называли… Но все-таки даже в ветреные майские дни большая, красная и страшноватая вода притягивала нас к себе.
В тот день я не купалась. Болела? Болеть настолько, чтоб не купаться?.. Представляется мне, что на губах у меня выскочила простуда в виде розовых корост, и, наверное, меня знобило не только из-за холодного ветра, и, очевидно, к речке я потащилась, предварительно дав клятву маме — не купаться. Не сама болезнь, но клятва могла быть причиной моего некупанья. Я пошла как раз, чтоб убежать от болезни подальше, и потому еще, что у речки мы всегда непременно жгли костер и пекли картошку.
Печеная картошка весной, первая после зимнего перерыва… Я уже с трудом вспоминаю себя, свои поступки и их причины. Но какие-то картины и ощущения отчетливо встают иногда перед моим, как говорится, внутренним взором. И кажется мне, что в них скрывается вся правда моей, и не только моей, жизни…
Я не раздевалась в тот майский день вместе со всеми у едва подернутой зеленью ракиты, а сидела на кромке обрыва в стеганой куртке, перешитой из маминого американского жакета, у костерка, почти не заметного на весеннем солнце, но весело трещавшего на ветру, грела свою простуду и предвкушала вкус печеной картошки. И наблюдала сверху, как под майским небом, в студеной воде плещется моя компания.
Брызги долетали до меня, мальчишки плавали наперегонки, два пацана, как всегда, подныривали под Нину Быстрых и Нину Парашютинских, те визжали…
Только Аня Баранова плавала в сторонке, кружа вокруг омута под самым обрывом, на котором потрескивал костер и сидела я. Аня Баранова плавала ровными саженками, высоко над водой держа свою задумчивую голову с намокшими тяжелыми косами, распустившимися на концах.
— В «утопленника»! — закричал кто-то. — Айда в «утопленника»! — подхватили все и поплыли к Ане Барановой, к омуту под обрывом.
— Эй, на вышке! — крикнул мне Валя Кашапов. — Гляди, чтоб не жулили. И команду дай.
Я встала, подняла руку, и выкрикнула заклинание:
— Три-четыре!
Все мои друзья-приятели скрылись под водой. Только Аня чуть замешкалась, потому что отжимала зачем-то свои мокрые косы. И потому, что вообще отличалась неторопливостью.
Торопливостью отличился Вова Балков. Я еще только руку подняла, а он уже выпрыгнул своим тощим телом до пупа из воды и нырнул, мелькнув пузырящимися сатиновыми трусами, в самый омут. Считалось, что чем глубже нырнешь, тем дольше не вынырнешь. Не знаю. Вообще-то, у каждого была своя манера игры в «утопленника» и свои хитрости. Бывали умельцы, которые приспосабливали для дыхания соломинки, бывали и такие, что уверяли, будто умеют дышать ушами, для чего не ныряли вовсе, а только опускали лицо в воду. Когда в «утопленника» играл Валя Кашапов, все эти хитрости были напрасны. Он нырял глубоко, настолько, чтоб под водой сделать круг и собственноручно дернуть вниз двух-трех подозрительных ему хитрецов. И на этот раз он поступил так с одним из не пожелавших всерьез нырнуть пацанов. Сверху это выглядело восхитительно: как будто подкравшаяся щука утянула на дно утенка. Будь вода попрозрачней, то можно было бы увидеть, как длинное Валино тело мощно и быстро скользит под водой. Но я ничего не видела, сколько ни всматривалась. Вся компания исчезла бесследно.
Мне стало не по себе. Одно дело — играть в «утопленника» вместе со всеми, и совсем другое — вдруг оказаться в полном одиночестве и ждать. Когда вынырнут. Когда наконец вынырнут. Первой, и довольно быстро, над водой показалась голова Ани Барановой. Она спокойно пошла к берегу, снова отжимая свои распустившиеся волосы, заплетая их в косы. Она не стала одеваться и поднялась ко мне на обрыв в мокрой голубой майке, заправленной в синие «пыжики» — девичьи спортивные трусики с резинками внизу.
Мы не были с ней дружны, это было невозможно. Она была из другого, взрослого мира. Она была ровесницей Вали Кашапова и в компании нашей очутилась из-за него, они водились (так говорили у нас в Буртыме) много лет, пересеклись когда-то давно, то ли в первом, то ли во втором классе. Валька продолжал оставаться в каждом классе на два года и в конце концов очутился в нашем. Он был компанейский парень и нас, малышню, не презирал. Во всяком случае, презирал не больше, чем весь остальной род человеческий. А с Аней Барановой они были ровня. Оба рослые, заметные. Одного калибра. Но Валька был огонь, порох, весь на виду, а старшеклассница Аня — сама себе загадка. И вот эта загадка села на корточки поближе к костру напротив меня. Я хорошо помню ее лицо, неправильное, слишком бледное и слишком широкое, со слишком маленьким вздернутым носом и большими карими глазами под высокими бровями. Она немного косила, это совсем ее не портило, просто трудно было поймать ее взгляд, казалось, она на тебя и не смотрит, а куда-то далеко, выше и дальше неинтересной твоей физиономии…
Тем временем над водой одна за другой стали появляться головы с выпученными глазами. Ребята выныривали, как пробки, шумно втягивали воздух и скорее-скорее спешили на берег, к ракитовому кусту, к разбросанной по молодой травке сухой одежде. А я все смотрела на воду и, наконец, увидела, как из центра омута вынырнул, просто вылетел, как торпеда, Валя Кашапов. Все — показалось мне, да и всем остальным, включая Валю Кашапова. Сейчас забросим картошку в уголья потухающего костра, и, пока она будет печься, а день становиться вечером, определим судьбу проигравших. Валька был классным утопленником, умел придумывать смешные и страшные наказания, не все из них были противными.
Но тут Аня, обведя нас странным своим, как бы невнимательным, взором, вдруг спросила:
— А Вова Балков?.. Он ведь еще не вынырнул.
Мы все уставились на речку. Стало слышно, как она течет, бурля и журча, торопясь куда-то и не замечая нас. Неужели где-то там, в этой равнодушной, большой и красной воде все еще прячется новый чемпион?
Мы вскочили и стали кричать: «Вовка! Вова-а-а!» Как будто он мог под водою слышать.
Тем временем Аня Баранова пошла по кромке обрыва вниз по течению реки, она шла все быстрее, потом побежала. Все потянулись за ней, и я тоже. И вот мы видим, как она уже у переката бросается в воду, и ее догоняет Валька. Они вместе тащат по мелководью что-то тяжелое, вяло обвисающее, неживое. Что-то отвратительно, навсегда холодное. Это не Вова Балков. Это не мог быть Вова.
И все-таки это был он. Утопленник.
Я на всю жизнь запомнила тихое явление смерти среди обыкновенного дня, среди мокрых и бледных, замерзших моих приятелей. Боже мой, какие они были живые по сравнению с Вовой Балковым! Его желтые веснушки стали серыми, кожа голубой, надменный рот почти черным. Ужасом от него несло на нас, живых. Однако Аня Баранова встала перед ним на колени, повернула Вову на живот и сложив ладони одну на другую несколько раз резко надавила между Вовиными лопатками. Чтобы вылить из легких воду — догадались мы. Вода не полилась. Аня Баранова снова повернула Вовино тело, и делала она это так ловко, так уверенно, что все мы ни на секунду не усомнились — все правильно. Так и надо обходиться с утопшими. Чтобы вернуть их к жизни.
Но Вова не возвращался. Он не хотел.
Он просто и до конца выполнил условие игры — не дышать. Он хотел победить Валю Кашапова. На глазах Ани Барановой. И победил. Ему больше нечего было желать.
Знала ли об этом Аня Баранова? Валя-то уж точно не знал и даже думать не думал. Он играл легко, выигрывал легко, и никого не любил. А сейчас, как и все мы, просто увидел смерть, в том числе и свою смерть. И остолбенел от любопытства и ужаса. Как и все мы. И только Аня Баранова о смерти даже и не подумала.
Аня велела перенести Вову Балкова к костру, укрыть его всем, что нашлось теплого из наших одежек, и мы это немедленно и в точности исполнили. Тогда она снова встала перед Вовой на колени и потребовала нож. У Вальки нашлась финка. Аня решительно и даже грубо развела Вовины посиневшие губы и финкой осторожно разжала стиснутые зубы. После чего, глубоко вздохнув, она склонилась над Вовой и поцеловала его в полураскрытый рот долгим, долгим, бесконечным поцелуем. Мы содрогнулись. Мы даже в кино ничего подобного не видели.
Аня оторвалась от Вовы, несколько раз обеими руками резко надавила в область его сердца, и, набрав побольше воздуху, снова припала губами к его губам…
И мы увидели, как по мертвому Вовиному телу прошла как бы судорога.
Вот как, оказывается, на самом-то деле возвращались к жизни все эти спящие царевны из сказок народов мира… Они оживали от поцелуя любимого. Совершенно очевидно стало, как они оживали. Как Вова Балков.
В какой-то момент он весь напрягся и выгнулся мостом. Рот его широко открылся в смертельном желании дышать. Но у него не получалось. И тогда Аня Баранова, словно вспомнив что-то упущенное, схватила голубые Вовины руки и стала этими безвольными, как плети, руками делать как бы утреннюю зарядку: к груди — в стороны, к груди — вверх, и снова, и снова. Раздался свистящий звук. Это воздух, который загнала Аня Баранова в легкие утопленника, вырвался наружу, и когда Аня в очередной раз развела в стороны Вовины руки, воздух пошел обратно в легкие, это было почти дыхание. Аня продолжала делать с Вовой эту страстную лежачую зарядку, напоминавшую какой-то загадочный любовный акт. Тогда, впрочем, нам и в голову это не могло прийти. Аня вся раскраснелась, бисерный пот покрыл ее лицо и плечи, косы растрепались. Но мы смотрели только на Вову. Мы помогали ему, мы дышали до хрипоты, мы хотели, чтоб он пришел в себя. Чтобы мертвое стало живым. Это было бы чудом, это было невозможно… Но мы дождались этого чуда, и разглядели это чудо, и каждый запомнил его навсегда.
Бедная Белоснежка, бедный Лазарь из Писания, бедный Вова Балков… Возвращаться с того света — это такой немыслимый труд!.. Вот наш утопленник начал дышать, вот он открыл свои порозовевшие, помутившиеся, как майская Бабка, глаза, и, еще совершенно синий, захотел сесть, и даже вскочить, но тут же повалился снова… но это уже было не важно. Смерть, как будто ее и не было только что среди нас, куда-то проскользнула, растворилась, как бы спряталась, стала тенью. Буйная радость овладела нами. Мы даже про Вову забыли, а чего его было теперь помнить, чем он отличался от нас! Ну, чуть поголубее и совсем слабый, с кем не бывает! Мы были счастливы, потому что вместе с Вовой заглянули в смерть, но не умерли, мы прогнали ее из нашего тесного, горячего круга вокруг тлеющего костра, мы занялись делом, забросали в угли, подернутые пеплом, дряблые весенние картошки, и они рвались, как настоящие снаряды, поднимая стайки искр, и мы скакали в сумерках вокруг костра, согреваясь, забывая ледяной страх собственной смерти, ведь она, смерть, в общем-то, одна, одна на всех…