Через семь лет у Бори и Маши было трое детей, два мальчика и девочка. Барсик стал огромным псом, добрым, как Маша, и неутомимым, как Боря, дом из чулана, как из семечка, вырос в разлапистое дерево, к которому каждый год прирастала новая ветка — то веранда, то мезонин, то гараж. В гараже стал жить «жигуленок». Не новый, но зато цвета морской волны.
Еще через год началась война.
Нельзя сказать, чтоб совсем внезапно. Она началась, как стихийное бедствие, с предчувствий, со слухов, с мигрени и ломоты в костях. Казалось, приближается гроза, или ураган, или сход лавины. Но вместо этого однажды днем с востока на запад по мосту мимо «точки» и стоящего на пороге Вахо промчались три боевых машины пехоты со странными знаменами на тонких длинных древках. Что-то средневековое было в этих белых знаменах с рыцарем и драконом. Через несколько дней с запада на восток в деревню проследовало четыре танка. На броне сидели с дюжину галдящих парней, все они палили из автоматов, как им казалось — в воздух. Однако они умудрились подстрелить мальчика, взобравшегося на орех возле моста. Рана была несерьезная, но, падая, мальчик сломал руку и ногу, так что русскому доктору пришлось повозиться. С этого времени Вахо перестал стоять в дверях своей «точки», а рядом с деревянной стойкой, набухшей и растрескавшейся от вина, поставил свою старенькую двустволку. Она ему не пригодилась. Как-то утром, не рано, часов в десять, Вахо смотрел в окно за реку, когда вдруг почувствовал, ощутил всем большим телом, что как раз оттуда что-то несется, со свистом раздирая воздух. И вдруг грохнуло, разорвалось прямо перед окном. Стекла лопнули и просыпались в котел с красным лобио. Все, кто был в «точке», бросились к окну, посмотреть — в чем дело, когда из того же мелкого леска, из зарослей акации за рекой раздалась короткая пулеметная очередь. Все посетители «точки» так и торчали в окне, головы не пригнули, ведь невозможно было представить, что кто-то всерьез стреляет в живых людей. Самой крупной мишенью в этой толпе раззявивших рты мужчин был Вахо. Со странным звуком, знакомым каждому повару, прямо в сердце вошла смерть. Этот звук — последнее, что слышал Вахо в жизни. Боря, которому пришлось доставать пулю, поразился, с каким тщанием была сделана эта штуковина, одна из сотен в пулеметной ленте. Пуля для Вахо. И еще Боря подумал, что у кого-то хранится сейчас пуля для Бори. Дальше его воображение не пошло. Он запретил своему воображению идти дальше. Однако с этого дня вся Борина семья перебралась жить в подвал. Только Боря и огромный Барсик бродили по ночам в пустом и тихом доме.
Бои за деревню продолжались все лето и осень. Мост взрывали и восстанавливали одиннадцать раз. На кладбище за деревней почти каждый день появлялись свежие могилы. В них лежали деревенские жители рядом с любителями езды на танковой броне, стрельб из винтовок с оптическим прицелом, ночных разведок, а также металлических пуговок и ремешков, тяжелых пулеметных лент, больших и грубых ботинок на слоеной подошве, пестрых нашивок, шейных платков, по-пиратски повязанных на голове, галунов, орденов, бляшек и кокард. Многие, прежде чем умереть, попадали в руки русского доктора. Племя дикарей, купленное за пеструю хрень, любители фильмов про Рембо, жвачки и конопли, хвастунишки без капли мозгов — в последние минуты своей единственной и драгоценной жизни они умнели на глазах, становились тихи, задумчивы и даже красивы. Но видел это только русский доктор, пытавшийся их спасти. Некоторые из них оставались жить с перевернутыми кишками и мозгами, поумневшие или окончательно спятившие, уползали из этой нешуточной и чужой игры, из этого бедствия — на костылях, на своих двоих, но без рук, или без памяти, или без сердца и совести. Как они впустили в себя эту заразу? Какого черта, с чего началась эта черная оспа, болезнь, которой заболевает весь народ, но умирают главным образом мужчины в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти? Боре некогда было думать. Он кромсал, чистил, сшивал людскую плоть, чернел лицом, худел и, чтобы уснуть, пил спирт. Он засыпал в кухне своего дома, обнявшись с псом, который терпеть не мог запах спирта и эфира, но очень любил и уважал своего хозяина. Барсик ждал, когда Боря уснет, а потом выбирался из-под его волосатой руки и шел в чулан в сердце дома, в котором пряталась дверца в подвал — проверить, все ли в порядке. За дверцей и узкой каменной лестницей, пробитой в глубь гранитной скалы, была заветная комнатка — прихожая к винному погребу. Без окон, но очень чистая, с низким, побеленным голубоватой известью потолком. Там всегда стояла ровная температура — плюс четырнадцать по Цельсию. Маша поместила в одном из углов комнатки икону Николая Угодника, перед иконой и днем и ночью горела лампадка. Маша и дети редко выходили наверх, только по особому разрешению Бори и под охраной Барсика. Мальчики компенсировали утрату свободы драками и возней на широком, сколоченном из душистых туковых досок топчане. А девочка притихла, побледнела и только просила все время сказок от мамы и братьев.
Дни шли за днями, надвигалась зима, война становилась все серьезней, все взрослее, все страшнее и гаже, все больше детей, стариков и женщин стало на ней погибать. Половина деревни была сожжена и разграблена, почти все мужчины воевали на чьей-либо стороне, а иногда попеременно то на той, то на другой, уже и регулярные войска, называвшие себя гвардией, которые трудно стало отличать от бандитов, укатывали и разбивали старую дорогу своими самоходками и танками. В небе над деревней несколько раз появлялись военные вертолеты, а по ночам с воем на нижайшей слышимой ноте пролетали бомбардировщики…
В середине октября ранним утром, перед самым рассветом Боря услышал, как к дому подъехала машина. «Козел», — подумал Боря и не ошибся. На таких военных «козликах» «УАЗах», или на самоходках, или на БМП, или на чем попало, включая огородные тачки, к нему возили раненых. Либо к раненым увозили его, Борю. Доктор старался как можно реже покидать дом и никогда не закрывался изнутри, чтобы не возникло соблазна ломиться и стрелять. И сейчас он продолжал ждать гостей, лежа на своем матрасе в кухне под окном. Боря не спал на кровати с тех пор, как пулеметная очередь, скорее всего случайная, сдуру, прошила всю комнату, разбив светильник на тумбочке и продырявив ковер над диваном.
Боря услышал ворчание Барсика, перешедшее в радостное горловое урчанье, и понял — приехал кто-то свой.
Это был майор Витя Ермак, связист с военного аэродрома километрах в десяти от деревни. Боря принимал трудные роды у его жены, множество раз пил с ним коньячный «материал», про который Витя говорил — не хуже самогонки, и пару раз ездил рыбачить на закрытое водохранилище в Шамхор.
Витя выглядел странно. Он был в армейских галифе и сапогах, но вместо гимнастерки на нем нелепо топорщился тесноватый пиджак, а на голове глубоко на уши была надвинута кепка с пуговкой на макушке.
Занимался рассвет, в кухне стояли холодные сумерки, но керосиновую лампу они зажигать не стали. Просто сели за стол и поговорили.
— Где твои? — спросил Витя.
Борю давно не спрашивали, где семья, а если спрашивали, он коротко отвечал: «Уехали».
Вите Боря сказал правду:
— Здесь. В подвале.
— Плохо, — сказал Витя. — Совсем плохо. Мы уходим. Оставляем аэродром. И оружия остается — на две армии хватит. Представляешь, какая зима здесь будет?
Боря ничего не ответил. Он налил себе и Вите чачи в граненые стопки, достал из трехлитровой банки пригоршню соленых перцев.
— Есть хочешь? — спросил он Витю.
— Нет, не хочу.
Они выпили.
— Я приехал позвать тебя с собой. У нас в самолете есть место, одно. Только одно… Летим завтра, аккурат через сутки, в Москву. Я с Наташкой и Олежеком оттуда в Новосибирск, на новое место службы. А ты бы…
— Не трать порох, — сказал Боря, усмехнувшись. Так в точности сказал бы сам Витя Ермак, он любил всякие солидные обороты, приличествующие легендарному Ермаку вообще и майору связи Советской армии в частности. Боря налил еще по стопарю.
— Да ты не понял!.. — Ермак притянул голову Бори к себе и зашептал ему что-то в самое ухо.
Боря слушал долго и не верил. Ничему не верил. И тогда Витя сказал:
— Я тебе своим Олежкой клянусь, что все так, как я говорю. А тебе выбирать надо. Зимой тебя подстрелят, что с твоими будет?.. Ну, все. Думай. Я тебя жду.
Витя уехал, а Боря остался думать.
Он думал часа два, пока не рассвело, потом спустился в подвал, разбудил Машу, поднялся с нею в дом и сказал:
— Маша, завтра утром я уезжаю, в Москву. Через неделю… Или через две недели… Или через три… В общем, я приеду и вас увезу.
Маша заплакала. Не потому, что она усомнилась в Боре, в том, что он приедет и всех их увезет, а потому, что она любила его, и знала его, и понимала, что он чувствовал, уезжая сейчас.
Маша ни о чем Борю не спросила, а просто, проплакавшись, принялась собирать мужа в поездку и заодно готовить дом к жизни без хозяина. Они вместе с Борей забили досками окна, выходящие на дорогу, и обвили забор колючей проволокой — затеи пустые, но все-таки не совсем же бессмысленные.
Потом Боря пошел к Мише, брату убитого Вахо. Миша несколько месяцев пропадал на войне, а в начале осени его привезли едва живого, с перебитыми ногами и выгрузили на носилках возле родного дома, вернее, возле того, что осталось от дома. А осталась только летняя кухня да хлев, в котором вместе с осликом и тремя козами жила старуха-мать, да вдова Вахо, да двое его ребятишек. Боря Мишу собрал по частям, но части еще не срослись хорошенько, так что на ноги Миша пока не встал. Но собирался.
И вот на виду у всей деревни и у тех, кто в тот момент ею владел, Боря перевез все Мишино семейство и самого Мишу в свой дом. Миша переезжал в коляске «Индиана», которую толкали дети Вахо. А сам мотоцикл вел в поводу Боря. Бензин в деревне исчез, казалось, навсегда. Только солярка, необходимая для танков и БМП, была кое-где запрятана по домам, но солярка была валютным, стратегическим товаром. Редким и тайным. Вот керосин в деревне был припасен в изобилии, в этом сказывалось благословенное соседство военного аэродрома.