— Что ты ему делала, что он тебя хватится? А ведь он тебя старше… — Кажется, он пытался издеваться. Но если он и шутил, голос его, все такой же бесцветный, не выдавал никаких настроений. — Говоришь, номера знает… У меня в багажнике штук десять номеров. Слышишь, гремят. Номера он знает… Расскажи мне, что вы с ним делали, пока он не вывел тебя на улицу.
— Послушай, ты! Ты откуда родом?! Ты что, нормальных людей не видел? Нормальных, порядочных людей!
— Скоро я узнаю, какая ты нормальная и порядочная.
Она почувствовала, как с лихорадочной скоростью понеслись мысли и образы в ее голове. Вот ее дом с белым бумажным крестом на оконном стекле четвертого этажа. Она не была в нем год. Господи, как она хочет оказаться сейчас в этом доме и немедленно проснуться на старом диване! Она приехала на один день просто забрать документы, мамины фотографии, пару книжек. Она и представить себе не могла, что застанет город, который любила, людей, которые, как и она, пережили наконец эту чертову заваруху — такими вот. Кто этот парень? Кем он был до войны? Студентом? Младшим научным сотрудником? Актером? Инженером на стройке? Водителем троллейбуса?.. С ним надо познакомиться, он просто забыл сам себя, его контузило, он не в себе!.. Надо познакомиться, знакомые не насилуют и не убивают!
— Послушай, как тебя зовут? — он молчал. Ему не хотелось знакомиться.
«Ну, нет, — подумала она, — я не буду облегчать тебе жизнь!» И продолжала спрашивать:
— У тебя ведь есть мама? И сестра есть. И девушка. Или будет девушка, которую ты полюбишь! Но когда ты придешь к ней, ты вспомнишь меня. И у тебя ничего не выйдет!
— Да ты просто сука. Замолкни!
Она услышала в голосе у него какие-то живые ноты, грубые, хамские, но живые. И в ней затеплился луч не надежды даже, но просто точка тепла и света. «Ага, злишься! — думала она. — Значит, ты живой, а не мертвый упырь. И у тебя есть мама. И сестра. И девушка. И они мне помогут!» А вслух она сказала:
— Я не сука. И ты не сука. Как тебя зовут?
Он не ответил.
— Слушай! — взмолилась она. — Отпусти меня! Я буду ставить за тебя свечки в церкви, буду отмаливать твои грехи. Ведь есть же у тебя мама, и дети есть или будут. И родится у тебя дочка, ты не сможешь ей в глаза смотреть… Отпусти меня, не бери греха на душу!..
Вот тут он ударил ее, не глядя, по лицу. Она ждала, что он ее в конце концов ударит, но только и успела, что подставить щеку, правую. А когда он размахнулся во второй раз, то она успела подставить левую щеку, и тут же вспомнила Христа. «Женщин в писании по лицу не били. Даже Марию Магдалину», — пронеслось в ее мотнувшейся голове, продолжавшей стремительно думать и даже мечтать. Мечты были о свете, о воздухе, о свободе — о таких простых вещах, которые и были до сих пор — ее жизнь.
И тут она услышала, как он орет, и слова были не слова, а грохот камней в ущелье:
— Заткнись, сука! Обмануть меня хочешь! Какая жена, какие дети? Ты просто сука. Тебя уже нет! Я таких, как ты, сотню имел. И ни одна сама не сдохла. И ни одну я не помню. Будешь выступать — убью… Убью…
Он замолчал. В ее голове что-то сломалось, все стихло, мысли, образы, мечты — перестали сверкать и носиться по кругу. Она выпрямилась, вздохнула, и стала смотреть в ветровое стекло, в темноту. Страха уже не было, он куда-то исчез. Только тоска, смертная. Она примерялась к разлуке. Разлуке со всем, всем, всем, что было ее жизнью. Они ехали несколько минут молча, пока она не спросила:
— Так ты убивал людей?
— Убивал. — Его голос снова осел до той же тусклой ноты. — Убивать легко, — добавил он зачем-то.
— Легко, говоришь?
— В первый раз трудно, потом легко. Автоматом легко. И пистолетом легко. Сейчас у меня с собой нет. Что-нибудь придумаем… Бензин есть, целая канистра… А если ты мне понравишься, я тебя отпущу. Анекдот знаешь? Постарайся расслабиться и получить удовольствие.
Она вспомнила этот анекдот. Полицейского, почему-то английского, дама спрашивает, что делать, если на нее нападет насильник. И полицейский отвечает этой дуре — расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие. Этот анекдот когда-то казался ей смешным.
Как всякая женщина, она когда-то, и не раз, думала о насилии. Ну, отвратительно. Но в конце-то концов, мало ли отвратительного происходит на свете, и особенно с женщинами… От этого не умирают. «Ни одна сама не сдохла». Ее голова все подсовывала и подсказывала ей подсказки, почему она может остаться в живых. Все мужчины совершают акт насилия, а девушки теряют невинность. Все мужчины отчасти звери, до конца понять их нельзя. Спасение женщины в покорности. Господи, всего-то ноги развести. Не умирать же в самом деле из-за такой ерунды… Перетерпеть, быть просто сукой, понравиться, не сдохнуть, остаться живой, вернуться под утро в дом с бумажным крестом на стекле, взять мамины фотографии, книжки для дочери, документы и уехать, и обнять свою девочку, и даже не вспомнить, никогда ни о чем не вспомнить…
Они уже мчались где-то за городом по пустой грунтовой дороге в кромешной тьме. Дорога, наконец, вовсе исчезла в прошлогодней траве. Единственная фара «восьмерки» ничего не освещала, упираясь в пустоту.
Он затормозил, заглушил мотор, достал сигарету и закурил. И сказал:
— Выходи.
Она открыла дверь и вышла. Ее окружила темная холодная бездна, а над головой разверзлось небо с миллиардами отчетливых звезд. В их почти нереальном свете она различила сухую траву у дороги, кусты, услышала, как они шуршат на ветру. Справа от дороги откос горы улетал куда-то вверх, к звездам, а слева, за кустами, угадывался обрыв, и там глубоко внизу спал город. Огней почти не было. В былые времена в любой час ночи этот город отвечал бы звездам, отражал бы их сотнями, тысячами огней…
«Вот и все, — подумала она. И еще она подумала: — Вот здесь». Хлопнула дверь — это вышел из машины он. Она увидела огонек его сигареты, сжала в кармане куртки ключ от своего дома.
— Слушай, — сказала она и удивилась, каким тусклым стал ее голос, почти как у него. Рядом с той границей, которую он перешел когда-то, первым, видимо, умирает голос. — Слушай, я согласна.
Он вышвырнул сигарету, было видно, как красный ее огонек по дуге улетает в ночь. Его глаза, такие темные, запрятанные в глазницах, сейчас слегка светились неживым, холодным свечением. Как гнилушки на болоте — подумала она. Она набрала побольше воздуху, посмотрела на звезды.
— Я согласна, чтоб ты меня убил.
— Согласна? — переспросил он.
— Согласна. Убей.
— Почему? — спросил он. И голос его словно ожил. — Ты кто такая, чтобы решать?
— Я просто женщина, и я тебя слабей. Но я живая. А ты умер. Бедная твоя мама. Ты дал себя изнасиловать этой войне и умер. И думаешь, что можешь теперь сам убивать и насиловать. Теперь можно, теперь легко. Но я пока что есть. То, что ты задумал, невозможно, пока я жива. Тебе придется меня убить. Тогда уж и делай, что хочешь.
Он словно и вправду умер, так глубоко задумался. А она, пока он не убивал ее, подняв лицо к небу, искала Большую Медведицу и нашла. И Полярную звезду. И созвездие Кассиопеи, похожее на W.
Хлопнула дверца. Он сел в машину. А она все стояла в ожидании смерти. Затарахтел мотор, зажглась фара. Она отодвинулась к краю обрыва. «Столкнет машиной», — подумала она. И представила, как летит в темноту, к своему городу.
Но машина развернулась и вышла на дорогу. «Сейчас он уедет», — подумала она и услышала, как застучало, словно ожив, сердце. Но он не уехал. Он открыл дверь и крикнул ей:
— Садись! Довезу тебя на проспект.
Они ехали, и ехали, и ехали, и только когда закрыла часть звездного неба знакомая громада хлебного элеватора, она спросила:
— Так как тебя зовут?
— Давид, — ответил он.
Так они познакомились. Через пять минут, когда выходила возле своего дома, она еще сказала ему:
— Я буду помнить, что ты меня не убил.
— Нехорошо убивать живых людей, — ответил он, и в утренних сумерках ей показалось, что улыбка мелькнула на его неподвижном лице.
— Я буду в церкви ставить за тебя свечку, пока живу.
— Как хочешь, — ответил он и уехал.
Она поднялась на свой четвертый этаж, в квартиру с бумажным крестом на окне, открыла фанерную дверь ключом, который по-прежнему лежал в кармане, вошла в комнату, пахнущую и знакомо, и незнакомо — пылью, холодом, разлукой, села на старый диван, о котором совсем недавно и так несбыточно мечтала. И заплакала. Она плакала над подарком судьбы — продолжать жить в этом измученном мире.
Контрабандный товар(2008)
«И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?»
Пути текстов неисповедимы, как и все божьи дела. С Розой Валерьевной мы не знакомы. Знаю только, что эта тетрадь была изъята у нее на армяно-грузинской таможне в 2010 году, поздней осенью, когда на таможне было пусто и уныло и вот-вот должен был выпасть снег. Вежливые грузинские таможенники в красивой форме очень и очень скучали. Они этот не слишком последовательный дневник, как ни странно, прочли, передавая друг другу. Что они по поводу прочитанного подумали — не знаю. Но, однако же, один из них, осматривающий мой багаж, вдруг мне его предложил, а я взяла. Дневник написан чудесным, давно исчезнувшим из обращения почерком в тетрадке, старенькой, с затертым кожаным переплетом. Первые странички три в ней — какие-то подсчеты и выкладки экономического характера, написаны очень, очень давно, помутневшими чернилами. Потом страница пропущена, затем следует картинка, нарисованная не слишком твердой рукой: среди гор по каменистой дороге идет упрямая старушка с задранным подбородком. На ней маленькая шляпка, на носу круглые очки, а в руке сложенный зонтик-трость. Под картинкой подпись: «Я иду по Военно-Грузинской дороге». Дневник не закончен и не подписан. Имя и отчество автора — Роза Валерьевна — поминается в тетрадке один раз в прямой речи. Найти автора у меня нет никакой возможности. И я решилась одну историю из дневника опубликовать, слегка изменив некоторые названия и имена, чтоб не навредить никому из персонажей. Может, автор и сам найдется. А если нет — то все-таки дневник послужит времени и тому странному сообществу, к которому автор явно принадлежит — немногочисленному читающему человечеству.