…Довоенное время запечатано во мне, как «Кагор» в старой бутылке, я пьянею от него, а вино не убывает. Запах, цвет, вкус, градус времени — дают мне силы. Вот, оказывается, кто такие старые люди — закупоренные бутылки… Время моего детства просто необъятно огромно, потому что реально, а реальность бездонна, никому ее не сосчитать. Она живет. Голоса мамы и папы звучат во мне. Обе мои бабушки — деревенская баба Нюра и питерская бабушка Ася — учат меня каждая своему и никак не могут всему научить. Потому что этого «всего» — у обеих бабушек бесконечно много.
Знаю ли я, что именно меня так «закупорило», почему все сохранилось?
Возможно, начало войны, первый год блокады — вот пробка, застрявшая во времени и во мне.
Последнее воспоминание детства: в сентябре сорок первого наш детский сад вывозят из Комарова, с «летней дачи», которая засиделась на манной каше и компотах из сухофруктов до самой осени. Нас забыли. Но вот вспомнили и прислали за нами два пузатых голубых автобуса со словом «Дети» над маленьким ветровым стеклышком, по которому елозит дворник. Сейчас нас повезут домой, в Ленинград. Мне велят взять за руку и не отпускать сестренку Катю, она в том же садике, только в самой младшей группе, а я в самой старшей. Я помню горячую ладошку, до сих пор крепко держу ее, не отпускаю. Сестренка ревет — оставила зайца в спальне дачи, я на нее сержусь, потому что жалею… Помню все. И курточку на Кате, перешитую из моего пальто. И пуговицы заячьих глаз. И незнакомую тетю в пилотке, командующую нами. Она очень на нас на всех сердилась, и я понимала: она нас жалеет.
Моя Катя уже сорок лет живет в Грузии. Так сложилась жизнь. Я в пятьдесят третьем закончила десятилетку с золотой медалью, и уехала в Москву, поступила в Первый мед, а Катя, девочка удалая, вся в бабу Нюру, после восьмого класса соскучилась без меня в Ленинграде да и сбежала в Пятигорск. Чтобы вместе с подружкой поступить в медицинское училище и пожить хоть недолго в теплом и сухом климате. Так она оправдывалась в прощальном письме. Катя в училище поступила, но не закончила, потому что влюбилась в красивого парня, в Нику Тваури. И он увез мою сестренку к себе на родину. Бабушки наши одна за другой стали в Ленинграде болеть, я вернулась из Москвы к ним, на улицу Марата. А Катя на Новый год приезжала к нам в гости, но потом как принялась рожать — Пашу, Гию, Тимоте и наконец Нану — Нануличку… Ездить ей в Ленинград стало невозможно. У меня своей семьи не получилось, я проработала всю жизнь в Институте космической медицины (не косметической, а именно космической, молодые часто переспрашивают). К девяностым годам в стране стало не до космической медицины, и меня отправили на пенсию… Я с моей пенсией не могла поначалу ни приехать к Кате, ни помочь ей хоть как-нибудь. Но, по счастью, удалось мне пристроиться в детскую библиотеку, на маленькую, но постоянную зарплату. Там и служу, причем с удовольствием. Ребятишек каждый день наблюдаю, и сама в детство впала, книжки на рабочем месте безнаказанно читаю — Пушкин, Толстой, Лермонтов, Льюис Кэрролл, Стивенсон, Мифы Древней Греции и Сказки народов мира… Как сказал поэт, «Только детские книги читать…» Так и живу.
А Катя, не старея, бурно обитает в Грузии, в своем Гори, со своими детьми, с Никой Тваури и со всеми его родственниками. Не в том, не в знаменитом Гори они живут, где родился Сталин, а в совсем маленьком местечке.
Я туда езжу сорок лет. Самой не верится.
Вся моя грузинская родня почти двадцать лет безработная, пособие по безработице получает. На которое жить нельзя. Но ведь живут! От случая к случаю кое-что перепадает. Один из пожизненных друзей, дядя Веня, уехал из маленького Гори, сказавшись евреем, в Германию. То есть он и в самом деле еврей, через вторую жену. Думаю, это обстоятельство ему никогда в жизни не пригодилось. Но в 1995-м — пригодилось! Он уехал с женой-еврейкой, но, когда она, бедная, скончалась, Веня как-то дотошным немцам еврейство свое вновь доказал. Местечко Гори не только грузинское, не только осетинское, но и еврейское. Они сюда в четвертом веке пришли. И вот живет дядя Веня под Дрезденом один-одинешенек, ходит в синагогу поболтать по-русски или по-грузински, вспоминает свою жизнь в родимом маленьком Гори и посылает друзьям детства и молодости две-три сотни евро не каждый месяц. Да и я посылаю, сущие крохи. Еще кто-то. В общем, с деньгами, как Коля Тваури говорит, у всех «пшик». Правда, если ЧП случается, то друзья, поднатужившись, им помогают все вдруг. Например, когда дом обвалился. Не от войны. А, как говорит Коля Тваури, — от конструктивизма. К дому все пристраивали и пристраивали то веранду, то балкончик, или кухню расширяли, а под конец третий этаж вдруг строить принялись. Дом и рухнул внутрь себя самого. Тогда и скинулись все свои, от Аляски до Кутаиси, вокруг планеты в обе стороны… В результате Коля не только дом поправил, но заодно даже зубы вставил.
Что-то старые все мы… Но и новенькая, молодая родня — не хуже старой. Похожи. На нас похожи.
Каждый, хоть и не работает, но подрабатывает. Сестра моя любимая Катя (давным-давно ее Кэти зовут, зато она своего Нику Тваури переименовала в Колю) вспомнила свое среднее, почти законченное медицинское образование, бегает уколы ставить, сиделкой иной раз нанимается. Муж ее таксует на древнем «Форде», который то бампер теряет, то глушитель. Но мотор хороший, ход легкий. И цвет неброский, «мокрый асфальт».
Павел, старший сын Кати и Коли, днем спит, ночью торчит в Сети. И, как ни странно, что-то из этого нематериального мира вполне материальное на родню изредка сыпется. Жена и двое детей Пашу уважают и берегут, круглосуточно варят кофе. Ну и остальные как-то крутятся.
Все бы сносно, несмотря даже на войну и на политику. Но будни и праздники у родни какие-то немыслимые. Любови страстные, ревности разрушительные, обиды и примирения бурные, внезапные хворобы и счастливые исцеления, крушения, отключения и неуплаты… Две зимы вообще электричества, воды и тепла не было. Ничего, пережили. Кэти говорит — помирать было некогда. В первую зиму Кэти и Коля повздорили насмерть и как бы даже развелись. Жили, правда, по-прежнему в одной комнате, где же еще, но Николай перешел спать рядом с кроватью. Дом от этого развода снова чуть не рухнул: Ника все молчал, но дверью бабахал так, что штукатурка сыпалась, а в конце концов люстра рухнула. Но на вторую зиму Кэти Колю простила. И такая благодать спустилась, такой праздник… Керосиновые лампы и керогаз из кладовки достали, Коля все почистил. А Паша для своего компьютера какой-то вечный электрический двигатель малой мощности построил. С тех пор выходит на связь с миром два раза в неделю, и мне весточки шлет. Совсем мелкая моя родня тоже участвует, подставляет свои мордки под объектив «мыльницы», которую я им, себе на радость, подарила. В библиотеке, где продолжаю работать, все коллеги мою родню по именам знают… Но на меня удивляются, как это я к ним все езжу. И когда у них война, и когда в России путч или дефолт, и когда они вводят визовый режим, и когда мы закрываем авиасообщение, даже когда они отзывают посла… Так что — граница на замке.
Что поделаешь, я стала контрабандисткой.
Вот Кэти написала, что будет в августе свадьба. И я, конечно, поехала.
Младшенькая моя племянница Нанули согласилась выйти замуж за своего одноклассника Малхаза. Отличница за двоечника. Слава богу, школу этой весной жених и невеста вместе благополучно закончили, Малхаз дотерпел… А может, и не дотерпели оба, Нанули сильно в талии раздобрела. Но об этом на свадьбе не говорят. Все говорили, что девочка очень хорошая, что Малхазу повезло. Это правда. Хотя мне и Малхаз всегда нравился. Я лет десять, то есть с первого класса его знаю. Ласковый, чистосердечный… Как Нанули было не полюбить его, если он все школьные годы вокруг крутился, смешил, сердил, обожал?..
Раскинули, как всегда в Гори, огромную военную палатку, что еще от Советской армии осталась. Снесли столы со всего местечка. Я к венчанию опоздала, автобус сломался. Но и венчание тоже опоздало: Малхаз утюгом белые штаны прожег — этот пижон непременно хотел венчаться в белых штанах, синей джинсовой куртке и белой футболке. Про куртку еще понятно, она удачно прикрывала тощие плечи и торс. Но штаны-то почему именно белые? С утра надев, он во что-то в них сел, потом бросился стирать, потом прожег утюгом, потому что не сохли. Действовал тайно, запершись в своей комнатке в доме отчима. И когда уже все собрались в церкви, Малхаза в ней не оказалось. Послали за ним. Он, дурачок, примеряет штаны отчима, чтобы хоть в чем-то не дырявом прийти на венчание, только отчим у него толще пивной бочки…
Тут и меня в починенном автобусе привезли. А в багаже моем — костюм для Малхаза. Опять все сошлось.
Началась свадьба, небольшая, человек на сто. Больше в военную палатку не входит. Но вокруг костров и мангалов, за столами открытой кухни тоже тосты за молодых поднимают. Так весь вечер и всю ночь. Никто, конечно, в маленьком Гори 8 августа телевизор не смотрел. Несмотря даже на открытие Олимпиады. Паша, и тот вышел из Глобальной сети. Поэтому, когда в темном небе, над горизонтом, расцвели фейерверки, и далекий гром грянул — никто на это внимание не обратил.
А ведь это началась трехдневная грузино-южноосетинская война.
Под утро из-под Цхинвали к соседям приехали родственники — старуха со стариком, молодая женщина, трое детей. На лицах такое, что смотреть больно. А соседи наши пьяненькие, веселые, не соображают, что там стряслось, зовут свою родню выпить и поплясать… Но мы с Кэти переглянулись и танцы свернули. Молодоженов спать отправили, остальная родня и гости живо протрезвели, стали радио слушать и телевизор смотреть. И, конечно, тут же электричество отключили, ну и воду тоже. Телевидение, радио, мытье свадебной посуды, как говорили в годы моей юности, — накрылись тазом. Но Павлуша запустил свой вечный двигатель для компьютера и погрузился во Всемирную сеть. Оттуда он выудил множество противоречивых сведений про то, кто агрессор и сколько жертв.