— И ты тогда тоже работала переводчицей?
— Да, занималась переводами с английского на немецкий для государственного издательства. Разумеется, поскольку я не была членом партии и считалась частью «квазидегенератской» богемы Пренцлауэр-Берга, мне никогда не давали серьезных работ вроде нового романа чернокожего американца, который, по мнению редколлегии, достаточно жестко критиковал жизнь в США, или пасквилей какого-нибудь английского коммуниста на миссис Тэтчер. Нет, мне поручали переводы книг о дикой природе или геологических исследований о североамериканском континентальном шельфе, а то и технических справочников. Каторжная работа, но она заполняла все время. Ну, хватит, я уже достаточно о себе наговорила. И все-таки не могу понять, что такого интересного ты во мне находишь.
— Просто я думаю, что ты удивительная женщина.
— Почему ты это сказал? — спросила она тихо и без упрека.
— Это то, что я думаю.
— Как ты можешь так думать? Ты ведь знаешь меня… сколько? Полчаса, не больше.
— И все-таки я так думаю. Больше того, я это знаю.
— Ты меня смущаешь.
— Нет, просто говорю тебе то, что я чувствую.
В этот момент она действительно улыбнулась. Но тут же стряхнула улыбку взмахом головы, глотком пива, очередной сигаретой и строгим вопросом:
— Мы наконец можем вернуться к твоему очерку?
Следующие двадцать минут мы обсуждали спорные вопросы. Надо отдать должное Петре — если она в чем-то была не согласна со мной, ее не так-то просто было переубедить. В конце концов я уступил по шести из девяти «замечаний», которые не давали ей покоя, но отстоял критически важные для меня пункты. Потом мы перешли к тонкостям перевода, связанным с некоторыми американизмами, для которых она должна была найти подходящий немецкий вариант — скажем, для идиомы out of left field[69].
— У нас в ГДP не играют в бейсбол, — сказала она, когда я объяснил этимологию этого выражения. — Но, в любом случае, мне нравится, как ты обращаешься со словом.
— Если только оно не направлено против архитектурных прелестей Ост-Берлина.
— И тогда ты опускаешься до банальностей. Впрочем, ты слишком умен для этого.
— Теперь ты льстишь мне…
Впервые за все время этого разговорного танца она посмотрела мне прямо в глаза:
— Но это то, что я чувствую, Томас.
— Хорошо.
— А сейчас…
Она посмотрела на часы:
— Я должна идти.
— Ты… что? — ошеломленно спросил я.
— У меня есть планы на вечер.
— Понимаю.
— Ты, кажется, разочарован.
— Эээ… да, я разочарован. Но если бы я предложил поужинать на этой неделе?
— Я бы ответила: конечно.
— А если бы я обнаглел и предложил завтра вечером?
— Я бы сказала: есть дешевый и вкусный итальянский ресторанчик недалеко отсюда, на Пфлюгерштрассе. У него идиотское название — «Ариведерчи», не слишком удачное для ресторана, ты не находишь?
— Хорошо, тогда «Ариведерчи». Скажем, в восемь?
— Отлично.
Я швырнул на стол мелочь.
— Ты не обязан за меня платить, — сказала Петра.
— Но я хочу.
Мы вышли на улицу — в ранний вечер.
— Ну, и что ты думаешь об этой дыре, которую я называю своим домом? — спросила она.
— Она ничем не хуже, чем моя в Кройцберге.
— Мне не стоило бы здесь жить. Слишком серое место.
— Тогда почему ты здесь?
Она мельком взглянула на высотки Фридрихсхайна у дальнего конца Стены.
— На то есть причины, — сказала она.
И вдруг неожиданно, без предупреждения она потянулась ко мне, прижалась и поцеловала прямо в губы, а потом мягко отстранилась, прежде чем я успел обнять ее. Но она снова взяла меня за руку и крепко сжала, сказав:
— До завтра…
— Да, до завтра…
Она отпустила мою руку и, отвернувшись, быстро пошла прочь. Я стоял как вкопанный, голова шла кругом от этого короткого, но такого волнующего поцелуя, и я все смотрел ей вслед. Дойдя до угла, она обернулась. Увидев меня на том же месте, она как будто испытала облегчение, но выглядела такой же ошеломленной, как и я. Но вот она улыбнулась. И, коснувшись пальцами губ, послала мне воздушный поцелуй. Прежде чем я успел ответить, она завернула за угол и исчезла.
И с той минуты лишь одна мысль преследовала меня: еще целый долгий день, прежде чем я снова увижу ее.
Глава третья
Влюбляясь, ты усложняешь себе жизнь хотя бы тем, что постоянно пытаешься искать во всем подтекст. На этой хрупкой стадии зарождения романа — когда ты сознаешь, что пропал, когда чувствуешь (но еще не уверен), что это взаимно, и так хочется, чтобы все сложилось, — ты превращаешься прямо-таки в специалиста по семиотике, расшифровывая тайный смысл каждого произнесенного слова.
Во всяком случае, именно этим я и занимался после встречи с Петрой в кафе «Анкара». Весь вечер — а я вернулся домой, пытался читать, потом все-таки не выдержал и пропустил несколько кружек пива в «Черном угле», — я вновь и вновь прокручивал в голове каждое мгновение нашей встречи, восстанавливал в памяти жесты и взгляды, слова и паузы, отражающие притяжение между мужчиной и женщиной. В этом притяжении — их желания и надежды, которые сдерживаются самозащитой, страхом выдать свои чувства, чтобы не испытать потом разочарование и не страдать от разбитого сердца.
Она с такой готовностью согласилась встретиться со мной завтра — значит, для нее это серьезно…
Но как быть с загадочной историей про бывшего мужа… а вдруг он вовсе и не бывший? И почему она сделалась такой печальной, когда я заговорил о детской площадке в Пренцлауэр-Берге? Может, она хотела забеременеть, но не получилось? Или муж был против детей… и это стало для нее вечной болью? А что, если у нее был выкидыш и она до сих пор страдает от этого?
И какого черта ты предаешься диким фантазиям, когда ее реакция может быть вызвана десятком других причин, не говоря уже о примитивной ностальгии?
В самом деле, в рассказах Петры о Восточном Берлине так явно сквозила тоска по дому; она по-прежнему считала его родным городом. Вспомнить только, с какой нежностью она говорила о нем, как отважно защищала, а истории из жизни богемы Пренцлауэр-Берга… они были проникнуты глубоким чувством. Она скучала по своей прошлой жизни, но в то же время была émigré, бежала от репрессивного режима. Почему она покинула страну, как ей это удалось? Преследуют ли ее тени прошлого? Все эти вопросы мучительно ждали ответа, но пока я был не вправе задавать их.
На следующий день, после того как мы с Мехметом закончили циклевку полов и подготовили их к покраске, я снова собрался на марафон по городским улицам. На этот раз забег удался. Хотя мышцы были напряжены после вчерашней тренировки, одно то, что накануне вечером я сократил норму вредных излишеств до семи самокруток и трех кружек пива, поспособствовало моему прогрессу. К тому же теперь я тщательно контролировал свой шаг, следил за дыханием, не петлял по закоулкам, а просто бежал вдоль Стены на север, потом свернул налево у Бранденбургских ворот, сделал разворот и той же дорогой вернулся в Кройцберг. Я был мокрый и без сил, когда завалился в «Стамбул» выпить бутылку газированной минералки и чашку кофе. Как только я устроился за столиком, Омар сказал:
— Мистер Павел звонил в десять утра.
Я посмотрел на часы. Около часа дня. Можно было успеть перехватить его до перерыва на ланч. Я попросил телефон и набрал номер Павла. Он снял трубку на третьем звонке:
— А, Томас. Хорошо, что ты позвонил. У меня сегодня окно в студии в четыре часа. В три пятнадцать я записываю немецкий перевод твоего очерка, но, если ты сможешь быть здесь к четырем, я уверен, мы успеем записать и тебя, уложимся в сорок пять минут… если ты, конечно, не наделаешь много ошибок при чтении собственного материала.
— Я никогда еще не пробовал себя в записи…
— Тогда это будет катастрофа. Ладно, я зарезервирую двухчасовое окно для нас.
Как оказалось, Павлу хватило и часа, чтобы записать меня на пленку, потому что после кофе в «Стамбуле» я пришел домой, раскопал рукопись своего эссе и пять раз подряд прочитал ее вслух, прежде чем отправиться в Веддинг. Десять минут меня держали в приемной, и я, естественно, все это время поглядывал в сторону офиса, пытаясь хоть краем глаза увидеть Петру. Но мне не повезло. Наконец появился Павел в сопровождении сурового мужчины лет за пятьдесят, в зеленом анораке.
— А, Томас, познакомься с герром Манхаймом. Он только что закончил запись твоего эссе на немецком. Герр Манхайм, вот вам автор собственной персоной.
— Рад познакомиться, — сказал я.
Герр Манхайм лишь дернул плечом и что-то быстро сказал Павлу насчет своего расписания на следующей неделе. После чего, коротко кивнув, направился к выходу.
— Он всегда так приветлив? — спросил я.
— На самом деле ты застал его как раз в настроении. Парень страдает хронической депрессией, но у него потрясающий тембр. Ему бы Шиллера играть в «Дойче театр», но он постоянно мрачен, так что никто не хочет выпускать его на сцену. Как бы то ни было, он здорово поработал с твоим текстом, и я считаю, что изменения, которые предложила Петра, пошли на пользу. Впрочем, она, как истинная Осей, гораздо лучше меня разбирается в этой теме.
Осей. Опять он употребил это уничижительное прозвище восточных немцев. Я решил не оспаривать его право на использование местного жаргона, а вместо этого спросил как можно более непринужденно:
— Она тоже была на записи с герром Меланхолия?
— Она сегодня не вышла на работу, ей что-то нездоровится.
О, черт…
К счастью, Павел сообщил мне эту информацию по дороге в студию. Поскольку он шел чуть впереди, то не увидел, как меня передернуло, но я быстро взял себя в руки. Когда мы расположились в студии, Павел попросил меня прочитать текст вслух. Он включил на своих часах секундомер и засек время. Когда я закончил, он нажал кнопку на циферблате, подсчитал время и сказал: