— Но это означает, что его изолируют на долгие месяцы.
— Это означает, что он наконец освободится от героина. Но, как я уже сказал, если он сейчас будет соблюдать режим, никаких проблем не будет. Вот моя визитка. Я понимаю, что для вас это вопрос вашей совести. Но если вы действительно ему друг, тогда вы поступите как настоящий друг, позвонив мне сразу, как только заподозрите, что он вспомнил про героин. Хорошо?
Доктор протянул мне свою визитную карточку. Я взял ее, а сам подумал: на самом деле ничего хорошего, вы ставите меня перед сложным моральным выбором. Аластер вполне себе тихо существовал на героине, а в госпитале оказался лишь потому, что неудачно выбрал себе попутчика. Либертарианец, сидевший во мне, решительно заявил: он большой мальчик, и я не собираюсь играть в полицейского наркоконтроля.
По дороге домой Аластер сам заговорил со мной об этом, причем по-английски, чтобы Мехмет, который вез нас на своем мини-вэне, — ни о чем не догадался.
— Как я понимаю, герр доктор читал тебе лекцию о моем хрупком состоянии «на грани между зависимостью и полным излечением», как он сам на днях выразился в разговоре со мной. Наверняка просил тебя играть в Штази и докладывать ему, если я опять начну тыкать себе вены. Угадал?
— Угадал, — ответил я.
— Ну, и что ты думаешь по этому поводу?
— Все очень просто. Было бы здорово, если бы ты слез с иглы. Но если ты выберешь другое, это не мое дело.
— Спасибо тебе за это. Я и сам знаю, что отныне нахожусь под наблюдением. Если я пропущу хотя бы один тест по понедельникам — или если анализ крови покажет присутствие наркоты, — они упрячут меня до конца дней. К тому же эти суки отобрали у меня паспорт.
— Похоже, тебе придется играть по их правилам.
— Я ненавижу играть по чужим правилам.
— Давай посмотрим с другой стороны: все наркоманы умирают преждевременно. Если ты сейчас поборешь зависимость…
— Тогда меня погубят сигареты или скука. И все-таки в словах дока есть крупица здравого смысла. Поскольку Бундесрепублик оплачивает мне заменитель, я смогу сэкономить три сотни дойчемарок в неделю — во столько обходились мне мои наркоманские привычки. А лондонская галерея уже поднимает шум насчет тех трех полотен, что они ждут от меня в этом месяце. В той кипе почты, что ты принес мне на прошлой неделе, как раз было письмо, где они спрашивали, когда смогут ожидать доставку.
— Ты рассказал им, что произошло с полотнами?
— Ты что, сбрендил? Верный путь потерять заказ — это признаться в том, что картины, над которыми ты работал месяцами, уничтожены. Запомни, Томас, правило номер один в творчестве: никогда, никогда не говори тем, кто наделен властью или деньгами, сколько времени у тебя ушло на то, чтобы нарисовать или написать что-либо. Галеристу я ответил, что работа заняла больше времени, чем я ожидал, а письмо, которое он держит в руках, написано на больничной бумаге, поскольку я свалился от перенапряжения и усталости. Когда речь заходит о продлении дедлайна, художник всегда должен намекнуть на la souffrance[80], непременную составляющую творческого процесса. Я ожидаю его ответа из Лондона, но не сомневаюсь, что выиграю во времени, хотя у меня его совсем немного, поскольку надо еще платить по счетам.
— Так ты сразу примешься за работу?
— Дай мне сегодня прийти в себя. Но завтра же я отправлюсь к своему дилеру в Берлине, который снабжает меня красками и кистями и натягивает холсты, и договорюсь о доставке всего необходимого в течение двух дней. А потом — да, за работу. Хотя, конечно, сама идея начать все заново и рисовать без порошка, мягко говоря, довольно смелая.
Когда мы приехали домой, Аластер какое-то время просто бродил по свежевыкрашенной мастерской с ее отциклеванными и сияющими лаком полами. Она действительно выглядела девственно-чистой, и я заметил, как он смахнул набежавшие слезы, оглядывая свои хоромы. Когда он заговорил, его голос прозвучал чуть громче шепота:
— Я не заслуживаю такой доброты.
Мехмет покачал головой — намек на то, что не часто ему доводилось слышать от Аластера такие душевные признания.
— Ты прав, — сказал я. — Ты заслуживаешь дерьма. Но мы с Мехметом, два дурака, решили…
— Все-все, я заткнулся. Но прежде скажу вам: спасибо.
В этот момент я расслышал шаги на лестнице. Я обернулся и увидел Петру, которая стояла на ступеньках и выглядела потрясающе в джинсах и моей линялой джинсовой рубашке.
— Добро пожаловать домой, — сказала она Аластеру.
— Какое удовольствие видеть тебя, Петра.
— Ты знаешь, как меня зовут?
— Томас сказал. А еще признался в том, что он самый счастливый парень на свете.
Меня передернуло от такой неприкрытой наглости. Но Петра подошла ко мне, обняла за плечи и сказала:
— И он сделал меня самой счастливой в мире женщиной.
— Слава богу, что мы будем жить на разных этажах, — сказал Аластер, — потому что смотреть на такое счастье невыносимо. Мне необходимы негатив, меланхолия, уныние, чтобы…
— Заткнись, — вдруг произнес Мехмет, и в его голосе прозвучала резкость, которая удивила нас, и больше всего — Аластера.
— Ладно, ладно, — спохватился он. — Должно быть, я неправильно выразился.
— Вот именно, — сказал Мехмет. Впервые на моих глазах во взаимоотношениях этой пары менялся баланс сил.
— Прошу прощения, — тихо сказал Аластер. — Как ты очень скоро убедишься, Петра, я постоянно несу всякую ахинею.
— Следи за своим языком, — не унимался Мехмет.
— Похоже, сегодня бразды правления у моего друга.
— Я должен идти, — сказал Мехмет.
— Ты хочешь сказать, что не останешься на ланч? — спросила Петра. — А у меня варится соус для спагетти.
— В самом деле? — удивился я.
— Я просто подумала, что, когда Аластер вернется домой, было бы здорово нам всем вместе пообедать.
— С каждой минутой ты мне нравишься все больше, — воскликнул Аластер.
— Тогда я пойду займусь спагетти, — засуетилась Петра. — И, Аластер, я там купила тебе хлеба, сыра, кофе, молоко.
— Женись на этой женщине, — шепнул мне Аластер.
— Наверное, я так и сделаю, — сказал я, не сводя глаз с Петры.
— Я лучше пойду наверх. Надеюсь, ты останешься на ланч, Мехмет.
— Это невозможно.
— Тогда до скорой встречи, — сказала она. Сжав мою руку, она шепнула мне: — Смотри, поймаю тебя на слове. — И скользнула к лестнице.
— Ну не везунчик ли ты, сукин сын? — проворчал Аластер. — Она действительно прелесть.
— Согласен.
— Надеюсь, ты не просил ее готовить ланч для меня.
— Это целиком и полностью ее инициатива.
— Тогда ты вдвойне везунчик.
— А некоторые просто очень хорошие люди, — сказал я, выразительно глядя на Мехмета.
— Я знаю, — вздохнул Аластер. — И еще есть болваны, которые живут не с тем, с кем нужно.
В ответ на это Мехмет покачал головой, потом пробормотал: «Я должен идти» — и направился к двери. Аластер поспешил за ним. Я воспользовался этим как намеком на то, что мне лучше подняться к себе. Проходя мимо двери, я услышал то, чего никогда прежде не слышал: Мехмет злился, выговаривая что-то Аластеру на своем грубом немецком, а Аластер пытался его успокоить.
Толкнув свою дверь наверху, я увидел Петру, которая стояла у плиты перед огромной кастрюлей со спагетти, а рядом дымился ароматный соус. Она подбежала и обняла меня:
— Кажется, Аластер что-то не то сказал.
— Да уж, выступил.
— Мы ведь никогда не будем обижать друг друга, правда?
— Конечно будем. Но потом будем вымаливать прощение и предаваться бешеной страсти и…
Она закрыла мне рот поцелуем, и мы попятились к стенке. Петра обхватила меня одной ногой, просунула руку мне в джинсы и прошептала:
— Если бы не спагетти, я бы взяла тебя прямо сейчас.
— К черту спагетти.
— Но Аластер может зайти в любую минуту.
— К черту Аластера.
Когда мы неуклюже двинулись к спальне, в дверь осторожно постучали.
— Scheisse, — ругнулась Петра, одернула рубашку и бросилась к кастрюле со спагетти, которая уже норовила взорваться, в то время как я, застегивая на ходу джинсы, потащился к двери.
На пороге стоял Аластер. Глаза у него были красные.
— Ты в порядке? — спросил я.
— Нет, — сказал он, заходя в комнату. — Только я мог разрушить все через пять минут после возвращения домой.
— Что случилось? — спросила Петра.
— Я довел Мехмета до ручки, он рассвирепел и сказал, что ноги его здесь больше не будет.
— Возможно, это просто чрезмерно бурная реакция, — предположил я.
— Нет, уже давно к этому шло.
— Дай ему успокоиться. Завтра же он вернется.
— Если бы. Я потерял его.
— Думаю, тебе надо выпить, — сказал я.
Аластер вытер слезы. Никогда еще я не видел его таким — таким распахнутым, таким уязвимым, таким печальным.
— Боюсь, не поможет.
Я откупорил бутылку дешевого итальянского белого вина, которое мы обычно пили с Петрой. Аластер быстро осушил два бокала и выкурил подряд две сигареты. И тут в нем как будто что-то щелкнуло — все горести были забыты, и за ланчем он развлекал нас историями из жизни богемы, засыпал Петру вопросами о ее друзьях-художниках из Пренцлауэр-Берга, поразив ее своей осведомленностью в восточногерманском искусстве. За разговорами он в одиночку осушил бутылку вина и в какой-то момент вдруг спохватился:
— О черт, я же забыл про метадон.
Он рванул из-за стола, и было заметно, что он изрядно подшофе.
— В моей жизни такое впервые, — сказала Петра.
— Да, он большой оригинал.
— Я имела в виду то, что мне еще не приходилось обедать с кем-либо, кто бросается из-за стола за метадоном.
— По крайней мере, он больше не колется.
— Знаешь, а мне он нравится. Он сумасшедший, обаятельный, и совершенно очевидно, что отчаянно ищет любви — и не находит ее.
— Полностью с тобой согласен. Но удивительно, как ты успела все это разглядеть за первым же ланчем.