Я еще раз представился.
— Садитесь сюда, — сказала женщина, указывая мне на складной стул. — Хотите чаю? Кофе у меня нет, потому что он здесь всегда был дерьмовый.
— У меня есть кофе, — сказал я, открывая рюкзак и доставая два пакета молотого кофе.
— Это мне? — страшно удивилась Юдит.
— Да, и еще кое-что, — сказал я. — Петра говорила, что вы любите крепкие сигареты, но с фильтром. Так что вот…
Я достал пять пачек «Кэмел». Юдит закачала головой, как будто ее что-то расстроило.
— Зачем вы это? — спросила она.
— Просто подумал, что было бы здорово угостить вас чем-то. Надеюсь, вы любите шоколад?
Я выложил на столик рядом с сигаретами и кофе шесть плиток шоколада «Риттер» — две с мятой, две с марципаном, с йогуртом и с миндалем.
— Заберите их. Я этого не заслуживаю.
— И не подумаю.
— Петра рассказала вам?
— Да, она рассказала все.
— Все?
— Абсолютно.
— И все равно вы принесли это мне?
— Она простила вас.
Юдит опустила глаза, полные слез:
— Как она может простить меня?
— Вы прочитали ее письмо?
Она достала допотопные очки в металлической оправе с замотанной черной изолентой дужкой. Водрузив их на кончик носа, открыла письмо. Насколько я мог видеть, оно было коротким и занимало чуть меньше страницы. Читая, Юдит шевелила губами. Дочитав до конца, она опустила голову и беззвучно заплакала. Я встал и отыскал старенький кофейник на полке возле раковины, вытащил грязный фильтр и подставил его под струю горячей воды. Застывшая масса отмокала минут пять, прежде чем я смог выбросить ее в мусорную корзину. Потом промыл кофейник, заново собрал его и аккуратно отмерил три столовые ложки кофе. Пока я возился, Юдит сидела за столом, погруженная в свои мысли. Когда я поставил на огонь возвращенный к жизни кофейник, хозяйка словно очнулась от своих грез.
— Я бы и сама это сделала, — сказала она.
— Да, но я оказался возле раковины и…
— Вы слишком добры. Могу я взять одну из этих сигарет?
— Они ваши, так что не нужно спрашивать.
— Я просто чувствую себя… неловко от всего этого.
— Не надо.
— В письме Петра просит отдать вам фотографии. Говорит, слышала о том, что я была в лечебнице, и надеется, что теперь мне лучше. А в конце пишет: «Несмотря на все, что случилось, я по-прежнему считаю тебя своей подругой». — Она опять заплакала. — Проблема в том, что я не могу простить себя.
— Может быть, тот факт, что Петра прощает вас…
— Они все равно отняли у нее сына. И она никогда не оправится от этого…
— Возможно, со временем ей станет легче.
— Вы слишком молоды. И, как я догадываюсь, у вас нет детей. Хоть вы и можете себе представить, каково это — потерять ребенка или, как в случае с Петрой, когда ребенка отбирают, но вы все равно не в силах прочувствовать весь этот ужас.
— Вы потеряли ребенка?
— Я никогда не хотела детей. Потому что знала, что дети принесут только боль и страдания. Как страдает сейчас Петра. Из-за меня.
— Но ее арестовали не из-за вас.
— Пожалуйста, оставьте эту вашу вежливость.
— Прикажете заменить грубостью?
Улыбка мелькнула на ее губах.
— Чем вы занимаетесь, Томас?
Я рассказал.
— Выходит, Петра нашла себе еще одного писателя, — произнесла она не без иронии в голосе.
— Похоже, что так.
— Не подумайте, будто я попытаюсь сравнить вас с Юргеном.
— Приятно слышать.
— Поверьте мне. Потому что тот человек… одно время он был блестящим, экстраординарным. Ein Wunderkind[89]. Но потом у него началась полоса неудач, и он слетел с катушек. Начал совершать безумные, иррациональные поступки. Вот тогда Штази и взяла меня в оборот. Кто-то сообщил им, что я — лучшая подруга Петры. А у них был компромат на меня. Петра говорила вам об этом?
Я кивнул, отметив про себя, каким заученным тоном Юдит выкладывает мне эту информацию, будто много раз проговаривала ее вслу х(«…он слетел с катушек… вот тогда Штази взяла меня в оборот»), пытаясь убедить себя в том, что ее скомпрометировали другие люди, а вернее, могущественные структуры.
— Да, — сказал я, — она рассказывала, чем вас шантажировали.
— Выходит, теперь и вы знаете мой грязный маленький секрет.
— Я вовсе не считаю его грязным.
— Мой муж считал иначе. Он узнал это от соседей и ушел. Та женщина, с которой у меня была связь… она порвала со мной, когда к ней пришли из Штази и сказали, что им все известно о наших «отношениях». У нее тоже был муж. Но он или так и не узнал об этом, или предпочел не реагировать, потому что, насколько я знаю, они до сих пор вместе. В то время как я…
Кофе сварился. Когда я встал, чтобы снять с плиты кофейник, Юдит настояла, чтобы я позволил ей быть хозяйкой. Она принесла две старые, но изысканные фарфоровые чашки с цветочным орнаментом — отголосок более элегантной эпохи. На столике появились и сахарница с молочником — все из того же сервиза. Трогательно было видеть эти антикварные предметы на фоне нищеты и запустения. Юдит, похоже, заметила мой интерес к посуде и сказала:
— Они принадлежали моей бабушке. Дрезденский фарфор. Лучший в мире, если только вы не из Франции, где полагают, что весь фарфор начинается и заканчивается в Лиможе. Бабушка умерла в 1976 году, ей было восемьдесят. Она пережила разрушение своего родного города. И отказалась покидать ГДР в 1960-м, когда это еще было возможно. Она как-то приспособилась к суровости здешней жизни. Даже на склоне лет оставалась очень гордой Hausfrau, которая дважды в неделю полировала то немногое серебро, что у нее осталось, и ей удалось сберечь в целости и сохранности полный сервиз из дрезденского фарфора, который она вывезла из родительского дома, разрушенного во время бомбардировки союзниками. В ту ночь, когда город буквально сровняли с землей, погибли ее родители, незамужняя сестра и двое или трое детей, которые гостили у бабушки с дедушкой. Достойнейшая женщина — моя бабушка.
— Как ее звали?
— Лотте. Ну, вот, теперь вы увлекли меня разговором. А нам еще нужно выпить этот чудесный кофе.
— Возможно, он будет не так уж хорош.
Она налила кофе в чашку и поднесла ее к носу, вдыхая аромат с глубоким печальным вздохом:
— Божественно.
Затем осторожно вскрыла пачку «Кэмел», выбила из нее две сигареты и предложила мне одну. Я взял и дал ей прикурить. Юдит сделала глубокую затяжку и выпустила дым, застонав от удовольствия. Потом отхлебнула кофе и улыбнулась.
— Спасибо вам, — тихо произнесла она. — Никто так не был добр ко мне с тех пор, как…
И снова она замолчала на полуслове.
— Расскажите мне о жизни Петры в Западном Берлине.
Я тотчас насторожился. Опасность. Не исключено, что, несмотря на все эти грустные разговоры о загубленной жизни, она может не устоять перед искушением выхлопотать кое-какие блага, предоставив Штази информацию, которая плывет к ней в руки. А может, я просто перестарался в своей бдительности.
— У Петры все хорошо. Мы очень счастливы вместе.
— Она работает?
— Да, работает.
— И что у нее за работа?
— Переводы.
— А, понятно. Языки — это ее конек. Она работает на государственную организацию?
— Почему вас это интересует? — спросил я, намеренно давая понять, что мне не нравится такой допрос. Юдит уловила резкие нотки в моем голосе и поспешила добавить:
— Я просто хотела знать, занимается ли она любимой работой.
— Ей нравится ее работа.
— Хорошо.
Последовала неловкая пауза. Юдит первой нарушила ее:
— Вы подумали, что я выуживаю информацию, да?
— Вовсе нет.
— У меня больше нет ничего общего с этими людьми. Ничего.
— Это действительно не мое дело.
— За вами следили по дороге сюда?
— На самом деле — да. Но я сумел оторваться на Пренцлауэр-аллее.
— Как вам это удалось?
— Я бежал.
— Это не привлекло внимания?
— Да нет.
— Возможно, они сейчас прочесывают квартал.
— Не исключено.
— Вы думаете, что я позвоню им, как только вы выйдете отсюда? — произнесла она потерянно.
— Честно говоря, я даже не знаю, что думать.
— Клянусь вам, я этого не сделаю.
— Хорошо, я вам верю, — солгал я.
— Я даже покажу вам черный ход из этого здания, он выведет вас прямо в переулок. Оттуда вы пройдете немного, но минут через десять будете на станции метро «Шонхаузер-аллее». Доедете обратно до «Александерплац», а там пересядете на ветку до «Штадтмитте» и погранпоста.
— Думаю, это вызовет подозрение, если я вернусь так скоро.
— Им плевать.
— Откуда вы знаете?
И опять в моем голосе прозвучал вызов, хотя вопрос напрашивался сам собой. Откуда, черт возьми, ей известно, о чем спрашивают на КПП «Чарли»?
— Конечно, это всего лишь мои догадки, — сказала она.
— Конечно.
— Эта сигарета… она как нектар. И кофе. Петре повезло. Ей попался щедрый американец.
— Откуда вы узнали, что я американец?
— Просто догадалась.
— Понимаю.
— Знаете, ваш немецкий… он с американским акцентом.
Я перешел на английский, спросив:
— А сейчас я говорю, как американец?
Юдит напряглась, и у нее было такое выражение лица, будто ее поймали с поличным.
— Яне говорю по-английски, — сказала она и отвернулась. — Я говорю только по-немецки, и я никогда не была за пределами ГДР. Вы должны простить меня. Пожалуйста…
— Когда я уйду отсюда…
— Ничего не случится. Как я уже говорила, я для них теперь бесполезна.
Разве возможно такое, что кто-то вдруг стал бесполезным «для них»? — мелькнуло у меня в голове.
Вот почему опасно ступать в мутные воды общества, пронизанного страхом и паранойей. Никогда нельзя знать, кому верить, чему верить. Двусмысленность, сомнения, недоверие — вот три кита, на которых здесь держится все.
Заметив, что Юдит все сильнее нервничает, догадываясь о моих подозрениях, я понял, что мне пора уходить.